вас», поднимаясь с кресла и оправляя юбки. Она ничего не видела. Кажется, она пыталась выйти в зеркало, так что доктору пришлось взять ее за руку и открыть дверь. Чепчик и зеленое перо! Выбежав на улицу, Грета прислонилась к стене дома. Все — дома, улицы, автомобили, окна — стремительно неслось мимо нее. Она глубоко втянула в себя воздух, точно просыпаясь. «Все в порядке, все в порядке, фрау…»
Вечером она должна была выступать. Только теперь она оценила блестящий замысел Раупаха. Ее партнер, рыжий акробат с припомаженными над тупым лбом волосами, медленно изгибался, вертясь на трапеции. Стоя на обитом желтым бархатом табурете, укрепленном под куполом цирка, она притворно улыбалась, почти нагая под направленными на нее биноклями (отовсюду, точно дула револьверов).
Грета кусала губы выжидая. Перед началом представления она требовала у Раупаха, чтобы он дал сетку. Раупах изумился.
— Сетку? Дать сетку? Испортить, изгадить такой блестящий номер! Но вы с ума сошли?
Грета стиснула зубы.
— Вы не имеете права отказывать. Номер очень опасен.
— Я дам сетку? — завопил Раупах. — Я только этим и заманил публику, а вы предлагаете мне разыграть какого-то дурака! Никаких сеток! Вы прекрасно работаете. Я сказал.
Грета притворно улыбалась, глядя вниз. О, скоты, скоты! Их всех опьяняет запах крови. Они будут реветь и рычать от восторга, если она разобьется насмерть. Бинокли, свет, море света, море голов. Какие жадные глаза! Какая безумная музыка! Не полет ли это валькирий? В цирке — Вагнер, в концертной зале — джаз-банд. Конечно, это Вагнер. Скорей, безумней, короче! Она задыхается. Они летят, летят! Девы валькирии. Волосы их бешено разметаны по ветру, вихри у них в волосах, какие чудовищные, львиные головы, какие кровавые губы, какие прекрасные, взволнованные глаза! Еще скорей! Еще безумней! Еще короче!
— Цвинге, пора.
Бинокли следят, не отрываясь. Она пробует улыбнуться, и вдруг уже испытанное ощущение «высоты», шаткости, бездны под ногами заставляет ее вздрогнуть. Желтые с золотом ложи глубоко внизу плывут и колыхаются, как корабли в тумане. И ощущение надвигающегося смутного ужаса вдруг потрясло ее.
— Цвинге, пора, — повторяет акробат.
Она спохватывается. «Все в порядке, все в порядке, фрау…» Надо начинать. Раз-два… оркестр смолкает. Грета выпрямляется и с секунду ищет глазами качающуюся глубоко внизу трапецию. Мимо? Тем лучше. Не будет ни утреннего отчаянья, ни Раупаха, ничего…
Бинокли, не поспев за молниеносным движением гимнастки, несколько секунд раскачиваются, схватывая пустоту, и наконец находят — напряженно вытянутое, гибкое тело, остановив взмах, медленно плавает в воздухе. Держась на зубах, артистка осторожно закидывает колено, ставит на трапецию узкую ножку и выпрямляется, неуверенно улыбаясь, кивая своей растрепанной головкой. Окончив номер, она убегает, набрасывает на плечи меховую пелерину, идет к телефону и тихо вызывает Руди.
— Глэзера нет? Он не сказал, когда он будет? Это я, я, Цвинге. Просил не беспокоить?
Она медленно кладет трубку на рычаг, бледнея под слоем румян, смотрит на нее пустыми глазами и повторяет равнодушно, тускло, как автомат: «Просил не беспокоить».
Зигфрид Грау, издатель и редактор бульварной газетки «Полдень» был в восторге.
Его секретарь только что рассказал ему пикантную историю, близко касавшуюся Руди Глэзера. А «Глэзер-Блау-Концерн» уже давно был бревном в глазу неутомимого редактора Грау. «Огненная мельница» — дневная газетка, скользившая под валами глэзеровских ротационок, забивала «Полдень», тираж которого катастрофически падал.
— Это надо прочувствовать, — задумчиво сказал Зигфрид Грау, отпуская секретаря. — Во всяком случае, очень благодарен вам за доставленные сведения.
Он сел в свое редакторское кресло, вытянул ноги и принялся размышлять. Потом, осененный вдохновением, энергически взмахнул желтой гривой, вытащил из бокового кармана крошечный серебряный карандашик и в несколько минут набросал убийственный план.
Секретарь раза два просовывал голову в дверь кабинета, но Зигфрид не оборачивался, только брыкал ногой, показывая, что по горло занят. Секретарь удалялся на ципочках. Зигфрид насвистывал, одной рукой ероша желтые волосы, а другой мелькая по страничке, исписанной уже наполовину. Кончив, он закурил папироску и жизнерадостно прочел все сначала; на лицо его набежали приятные морщинки, губы раздвинулись, и глаза скрылись, похожие на щелочки, которые кто-то оставил в тесте, ткнув туда лезвием ножа.
Заметка называлась «Авантюристка из мюзик-холла». Резвое перо Зигфрида Грау в тоне легкой послеобеденной шутки доводило до сведения «уважаемых читателей» случившееся недавно событие. Некая дама в мюзик-холле, во время исполнения оперетты, обратилась к господину Г., обвиняя его в легкомысленной связи. Дама эта была закутана в апельсиновое домино (тут Зигфрид для пущего эффекта напустил таинственности, ибо апельсиновое домино существовало только в редакторском воображении). Господин Г., наш молодой друг, темноволосый кумир молодежи (и так далее, и так далее — младенцу было ясно, что речь идет о Руди), с возмущением отверг упреки загадочной дамы. Словом, выходило нечто вроде покушения с негодными средствами на невинность господина Г. Несмотря на то, что заметка называлась «Авантюристка из мюзик-холла» и что по адресу дамы милейший Зигфрид то и дело отпускал фривольные намеки, роль господина Г. тоже была не из благородных, и это обстоятельство оттенялось очень тонко.
Секретарь просмотрел заметку, молча осклабился и отправил ее в типографию. Наборщик, пожилой человек, больной чахоткой, со свинцовым цветом лица и белыми губами, напрягая зрение и морщась, набрал заметку с привычной аккуратностью. Ротационки оттиснули ее в соответственно отведенных рамках. Выпускающий взял контрольный номер, еще свежий, пахнущий типографской краской, и молча отнес его в редакторский кабинет.
Зигфрид Грау бегло просмотрел газету. Глазки у него сузились и исчезли, он потер пухлые руки и благодушно сказал:
— Милейший Глэзер поперхнется за завтраком. Хорошенький сюрприз к свадьбе сына.
Секретарь осклабился вторично, смеяться он разрешал себе только в самых исключительных случаях. Зигфрид грелся у камина и курил. А газетчики, рассыпавшись по улицам, площадям и бульварам, вскакивая на подножки автобусов, гоняясь за такси, преследуя прохожих, оглушительно кричали:
— «Полдень»! «Полдень»! Крушение западного экспресса! Происшествие в мюзик-холле! Тайна дамы в апельсиновом домино! Самая распространенная, популярная, злободневная газета «Полдень»!
Глэзеровская «Огненная мельница», в лице своего сотрудника Пильца, нанесла разболтавшейся конкурентке решительный удар.
Не было никакого мюзик-холла. Не было никакого апельсинового домино. Но дама, несомненно, была.
«К сожалению, — спешило трещавшее перо уважаемого Пильца, — никто из нас не огражден от посягательств уличных шантажистов, которые часто ускользают от вмешательства полиции. Эти люди могут ворваться к вам в дом, в ваш деловой кабинет и даже в вашу святая-святых — спальню. Такому шантажу подвергся сын нашего уважаемого и почтенного господина Г. Неизвестная дама задержала его на улице, причем возмущенный господин Г. обратился к близстоявшему полицейскому. Незнакомка поторопилась скрыться. К сожалению, достоверно известно, что эта дама работает в одном из крупнейших цирков, и авантюрные эти похождения являются ее второй профессией».
Перестрелка была открыта. «Полдень» разъяснял, что вышеупомянутая дама имела кой-какие основания обратиться к господину Г., хотя бы и на улице. У Зигфрида Грау его желтая грива стояла дыбом. «Полдень» выходил повышенным тиражом. «Огненную мельницу» обыватели рвали из рук газетчиков.
На первой странице «Полдня» красовался портрет молодого человека, закрывшего лицо рукой в перстнях. Под портретом низвергался каскад крупных заголовков.
ДАМА В АПЕЛЬСИНОВОМ ДОМИНО.
Авантюра на Грюнштрассе.
Еще о наших цирковых нравах.
Как веселится наша молодежь.
Заметки в хихикающем и фривольном стиле намекали, что шантаж — шантажом, но увлечения Руди не составляют большой тайны. Мета Петцольд, маленькая белокурая балерина из театра «Оперы и балета», на страницах «Полдня» жеманно сообщила, что, по ее мнению, под псевдонимом «Дамы в апельсиновом домино» скрывается одна известная публике особа, гастролирующая в театре «Оперы». Этим откровением белокурая Мета Петцольд мстила своей бывшей сопернице, балерине Лауре Арнд, получившей от Руди в букете цветов великолепное кольцо в гранатом-кабошоном.
Лаура Арнд, прочитав заметку, пришла в бешенство. Она позвонила по телефону в редакцию «Полдня» и заявила, что станет жаловаться в полицию. Зигфрид Грау с необыкновенной любезностью принял Лауру Арнд, целовал ей ручки, проводил до автомобиля, поместил заметку в газете и даже с портретом этой изящнейшей из балерин, которой на утро любовался весь город.
Во всяком случае, каша заварилась. «Полдень» раздувался в размерах, как воздушный шар. «Огненная мельница» была не прочь предать всю эту гнусненькую историю забвению, но смолчать — значило признать себя побежденной. Тоже и сенсацию не хотелось упустить. Милейший Пильц носился, как вихрь, по комнатам Глэзер-Блау. Он оставлял на своем пути клочки разлетающихся бумаг, опрокинутые чернильницы, номера газет, которыми были набиты его карманы. Чтобы бороться с врагом, надо изучить его недостатки. Поневоле Пильц был одним из самых внимательных читателей «Полдня».
В конце концов в дело вмешался полицейский советник Вурст.
— Пожалуй, вся эта история принимает неприличные размеры, — сказал он, закладывая карандаш за ухо. — Бог мой, какая шумиха! Из-за чего?
Он достал чистый листок, сел, скрючился и написал письмо своему начальнику господину Краммериху. В письме он честно и бестолково излагал все свои соображения, главным образом сводящиеся к тому, что он находит неприличным подвергать газетному обстрелу почтенную фамилию, стоящую к тому же во главе крупного издательского концерна.