с нашим конюхом. Я сама застала их однажды в коридоре…
Матильда остановилась, покачала в воздухе замшевой туфелькой и добавила, с ужасом раскрывая глаза:
— Я думаю она нимфоманка…
Матильда сидела минут двадцать, шепотом, при закрытых дверях, поверяя свои подозрения Пильцу. Потом она поднялась, поворковала о концерте модной англичанки, пианистки Алисы Айлэн и упорхнула, на ходу запахивая свое шелковое манто, подбитое горностаем.
Утренний номер «Огненной мельницы» распух от всех этих интервью. Фотографии Гробста и его супруги, Матильды Раупах, Папуша, так и мелькали. Все эти интервью свидетельствовали, что Грета Цвинге — шантажистка, опасная женщина, женщина уличной авантюры, под скромной маской цирковой артистки скрывавшая чудовищный разврат. Что касается Руди, было очевидно, что он попался в хитро расставленные сети, будучи невинным, как святой Иосиф.
Гнусная уличная газетка «Курьер», прихлебатель и лизоблюд, из угодливости напечатала «показания» некой Эммы Францлау, прачки из отеля «Манифик», клятвенно заверившей, что, живя с Маллори, Грета ухитрялась обманывать «престарелого акробата» (так и напечатали) с его же товарищами по ремеслу. Откуда прачка Эмма Францлау могла знать такие интимные подробности, об этом газетка умалчивала. Даже дряхлая «Маленькая кофейница», жалкое приложение к «Глэзер-Блау», журналу, прошамкала что-то о Грете Цвинге и попыталась лягнуть ее своим литературным копытом. Зато иллюстрированный еженедельник «Глэзер-Блау-Шпигель» расщедрился на целых девять фотографий: балаганчик папы Гробста, мамаша Гробст варит на примусе суп, мясная фура у дверей лавки Папуша, Маллори и — венец всего — большая, во всю страницу, фотография Греты, сидящей у туалетного трюмо с зеркалом в одной руке и карминовым карандашиком в другой, увеличенная с карточки, которую ухитрился достать энергический репортер, подкупив горничную артистки.
Номер «Глэзер-Блау-Шпигель» обыватели расхватали в каких-нибудь полчаса. Находили, что у Греты дегенеративный лоб и «патологические черты лица». «И что в ней хорошего? Не понимаю. Худощавая, глаза, как тарелки», — возмущались фрау. Мужья запускали глаза на портрет с осторожностью, через плечики жен, и находили, что «авантюристка-то чертовски соблазнительна». Психопаты, разузнав адрес Греты, строчили ей письма: «Очаровательница, если вы находитесь в затруднительном положении, рассчитывайте на меня. Мысленно целую ваши пальчики…» Или: «Крошка, у вас дивный ротик…» и предлагали звонить по телефону. В парикмахерских кокотки требовали причесать их «a la Грета».
«Огненная мельница» трубила в фанфары. Знакомые поздравляли Руди, как будто он выздоровел после тяжелой болезни. Ему звонили по телефону, присылали цветы, поздравительные открытки, записочки, телеграммы. Руди томно прочитывал их, валяясь в постели. С некоторым опасением он ждал, как отзовется «Полдень». Но «Полдень» не отозвался никак, как будто Руди и на свете-то никогда не бывало. Зигфрид Грау уже гонялся, высунув язык, за новой сенсацией: «Убийство на улице Королевы». Газетчики надрывались:
— Убийство на улице Королевы! Таинственное убийство! Найдено окровавленное письмо! Читайте газету «Полдень», самую популярную, злободневную, веселую газету «Полдень»!
В разгар новой сенсации с убийством Зигфрид Грау был оторван от работы курьером, с значительным видом положившим к нему на стол визитную карточку:
ПЕТЕР ФОСС
Знаменитый мимист, иллюзионист,
чревовещатель, фокусник, творец
эффектных необыкновенностей.
Зигфрид Грау повертел карточку, пожал плечами и велел просить. Фосс вежливо снял шляпу, опустился в кресло, закурил и сказал, глядя в потолок:
— Я пришел по делу Греты Цвинге.
Зигфрид был разочарован. Кивком головы он показал, что принял заявление к сведению, протянул по привычке ноги, плюнул себе на башмак и, побарабанив пальцами по столу, зевнув, спросил небрежно:
— Ну и что же?
— К сожалению я был в отъезде. Вся эта гнусная история разыгралась без меня. Я решительно настаиваю, чтобы ваша газета поместила опровержение, поскольку она первая подняла крик. Я заявляю, что все это чудовищная ложь, показания этих прохвостов Гробстов, Матильды Раупах и прочей компании…
— Мы их не печатали эти показания, — равнодушно вставил Зигфрид Грау, выстукивая пальцами марш амазонок «Все мы в бой идем, спешим, тра-та-та», модный в этом сезоне и пущенный опереткой «Голубая девственница».
— Да, но вы подливали масла в огонь, — нетерпеливо сорвалось у фокусника. — И согласитесь, что не Глэзер станет печатать опровержения.
— Совершенно верно изволили заметить.
— Тогда?
Зигфрид Грау безнадежно скривил рот. Он барабанил рефрен: «Мы красотки, мы красотки, мы малютки-амазонки…» и, жмурясь, облизываясь, вспоминал гибких фигуранток из кордебалета, обнаженные груди которых сверкали со сцены заманчиво, как райские плоды.
— Позвольте вам заметить, господин редактор, что вы имели дело не с куклой, но с живым человеком, которого нельзя безнаказанно обливать грязью и травить собаками. Связь была и отнюдь не мифическая. Глэзер сошелся с девушкой, а потом бросил ее. Она беременна. Она нищая, Раупах не замедлил вышвырнуть ее из цирка, вам это, надеюсь, известно?
«Все мы любим и любимы…» Как это? Ах, да: «не теряем дней впустую…» «Какие, однако, шельмы эти маленькие плясуньи!» Тут Зигфрид Грау опять остановился, погладил рукою доску стола и сказал лениво:
— Охотно верю. Все Глэзеры — скоты.
Фокусник яростно затушил папироску, притиснув ее к краю грязной бронзовой пепельницы.
— Тем лучше. Девушку надо оправдать.
— Ничего не имею против. Только делайте это помимо «Полдня».
Наступило короткое молчанье. Фосс пригнувшись тяжелым взглядом смотрел на редактора в упор. Зигфрид Грау, протянув ноги мало не до средины комнаты, постукивал по столу серебряным карандашиком. Это было аллегро из четвертого акта: «Сегодня здесь, а завтра там, в жизни много нужно нам», кульминационное аллегро при заполненной сцене, в ослепительном сверкании ламп, с голыми хористками на втором плане и согрешившей девой на первом. Согрешившая дева с райской простотой была одета в диадему из перьев, кроме того она держала в руке японский зонтик. Она пела: «Сегодня здесь, а завтра там, ему любовь свою отдам, себя отдам, та-рам-пам-пам…» Редакторский карандашик прыгал, как одержимый, отбивая шестнадцатые дьявольского аллегро.
— Вы слышите, чорт вас возьми! — вспылил фокусник. — Мне остается обратиться в суд.
— Сделайте одолжение, — пожал плечами Зигфрид.
Фосс поднялся, комкая шляпу.
— Так вы отказываетесь? — спросил он глухо.
— Вот именно, — подтвердил редактор. — Я не стану печатать какие-то там опровержения, мой друг, потому что вся эта история надоела читателям и набила оскомину. Сразу видно, что вы ничего не смыслите в тонкостях газетного материала. Мне надо было поднять тираж моей газеты, и я поднял его, да, я, Зигфрид Грау. А там хоть трава не расти… Карл, проводи господина!
Оставшись один, энергический редактор победно встряхнул желтой гривой, прошелся по кабинету, подтянул брюки и фальшиво запел: «Сегодня здесь, а завтра там…» «Ах, чорт возьми, ну и бесенок же эта лупоглазая певичка!..» Оркестр объят судорогами, скрипки, как по лестнице, все выше, все быстрей, этими задыхающимися пиччикато, палочка дирижера мигает, как молния, японский зонтик так и порхает по сцене. «Сегодня здесь, а завтра там, по долам и по горам, поищи-ка больше счастья и участья и любви, огонь — в крови, пожар — в крови, люблю — лови, твоя — лови, та-рам-ти-ри…» Протянув покозлиному последнюю нотку, милейший Зигфрид опять поправил сползающие брюки, сел за стол и, как ни в чем не бывало, со следующей буквы, принялся строчить прерванную статью об убийстве на улице Королевы.
Тем временем Фосс звонил в подъезде дома, где жил Краммерих.
Почтенный администратор не без колебания принял фокусника в своем стильном кабинете темного дуба. Не прерывая, он выслушал все до последнего слова, помолчал, потом обратил на Фосса тусклые глаза и сказал бесповоротно равнодушным голосом:
— Если я не ошибаюсь, вы желаете начать процесс, обвиняя орган «Глэзер-Блау-Концерна» «Огненную мельницу» в напечатании непроверенных сведений, порочащих репутацию девицы Греты Цвинге?
— Именно, — подтвердил Фосс раздраженным голосом.
Краммерих задумчиво поглядел на ручку-автомат, пожевал губами, взял ее, понюхал и положил на стол.
— А у вас есть доказательства? — проскрипел он.
— Да, могу доказать.
Краммерих улыбнулся этой наивности.
— Вы можете доказать? — презрительно переспросил он, понюхав пресспапье и аккуратно укладывая его на место (у Краммериха был нос ищейки). — Вы можете доказать? Вы ничего не можете! — заключил он, ударяя на слове «ничего».
Фосс вскочил, едва сдерживаясь. Краммерих тоже поднялся, тяжело оперся о край стола своими старческими руками и смерил посетителя с головы до ног.
— А как вы думаете, господин фокусник, — с презрением оттенил он, — мы сидим здесь и так-таки ничего не знаем? Вы являетесь и начинаете нас учить? Позвольте вам заявить, что моя голова работает не хуже вашей, и для меня совершенно ясно, что если такое почтенное издательство, как «Глэзер-Блау-Концерн» печатает что-либо, то сведения эти строжайше проверены. Не заставляйте меня терять время, внушая вам подобные истины. И не пытайтесь бороться с Глэзерами, ибо вы — ничто, а Глэзеры — сила.
Фокусник закусил губы, чувствуя себя оплеванным, униженным этим равнодушным человеком. Он уже дошел до дверей кабинета, тупо разглядывая строгие ромбы полированного дерева, блестящие под тяжелыми складками портьер, но в дверях остановился (все так и кипело в нем), заложил два пальца в рот и, срывая злобу, дико, попетушьи, загорланил:
— Ку-ка-ре-ку!..
Краммерих вскочил, как ужаленный. Из приемной высунулись посетители, ожидающие очереди, торопливо, с испуганным лицом, пробежал по коридору лакей. Фосс вынул пальцы изо рта, надвинул шляпу и, не оглянувшись, величественно вышел.