в глазах их к себе ненависть, часто слышу: «Вот наш пысатель идет». Иногда молодые огарки и осколепки остановятся перед тобой, как пораженные, и, выпучив глаза, скажут в упор: «Жу-ков-ский!» Все меня знают на своей улице, но уже на другой я должен давать свой адрес: «рядом с Мелковым», а Мелков лошадиный драч. В уезде, нанимая лошадь, постоянно говоришь: «Рядом с Мелковым».
Но вот я медведя убил. Осколепки и огарки почтительно расступаются, слышу, коблы между собой говорят:
— Курица в сердцах и то бросается, а поди-ка к медведю!
Вот слышу еще разговор:
— Где тут врач живет?
— Рядом с охотником.
— Это что медведя убил?
— Он самый, писатель, известный по всей Московской губернии.
И они правы. Я так понимаю теперь, что правы неприятные люди — коблы. Ничтожно время существования письменности в сравнении с тысячелетиями, прошедшими от начала борьбы человека с пещерным медведем. Пещерные люди коблы недоверчивы к новому: мало ли, правда, пустых болтунов из писателей! Но когда я вошел в их древнее понимание человека, сильного не только придумкой, а и натурой, когда я медведя убил, — признали меня и настоящим писателем.
Дм. Семеновский
Тебе неприятны мужчины…
Тебе неприятны мужчины
С румяными лицами. Ты
Мою худобу и морщины
Возводишь в венец красоты.
И часто любовь твоя просит
Ту силу, что сблизила нас:
— Пусть вместе, как травы, нас скосит
Прощальный, печальный час!..
Мой песенный подвиг безвестен,
Но, грезами явь золотя,
Ты хочешь слагателем песен
Увидеть и наше дитя.
Свети мне, свети до кончины,
И жаркой всесильной мечтой
Мою худобу и морщины
Победно венчай с красотой!
Из стихов о захолустье
Не мак цветет, не розаны
Бегут к реке с горы, —
По берегу разбросаны
Цыганские костры.
Над кашками примятыми
У таборных огней
Цыганы с цыганятами
Пасут своих коней.
По табору, да на гору
Плывет полынный чад.
Цыганочки-смугляночки
Монистами бренчат.
Цыганочки-гадалочки
И сами что костры,
Мещане да мещаночки
Глядят на них с горы.
Наверно, так на бабочек
Глядит навозный жук,
На галок да на ласточек —
Раскормленный индюк.
На этих — виснут гирями
Домишко, ларь, комод.
Тех — далями да ширями
Свобода в путь зовет.
С зарей они потянутся
Неведомо куда.
А эти — здесь останутся,
У теплого гнезда.
Эх, счастье ты комодное,
Глухое забытье!
Нет, лучше хоть голодное,
Да смелое житье!
Нет, не пойду я в свою конуру —
Пусть меня знобит и мочит.
Слепо моргает фонарь на ветру,
Будто погаснуть хочет.
Милый, не гасни! И так темна
Улица наша грустная.
В тучах изорванных скрылась луна,
Соня — луна захолустная.
Ветер-налетчик и дождь-бандит
Сад раздевают покорный.
Вечер-дозорный в окошки глядит,
В плащ завернувшись черный.
Вижу и я за ножами дождя
Печку, хозяйку, опару.
Рыхлый супруг под портретом вождя
Мучит лениво гитару.
Счастлив он тем, что имеет кровать,
Зеркало, теплый ватер…
Милый, хороший! А мне — наплевать
На зеркала и кровати.
Сердце мое нарывает тоской.
Нытик, чудак нелюдимый,
Брежу я юностью, полем, рекой,
Дом вспоминаю родимый.
Бедный отец мой… На вечный покой
Лег он на старом погосте.
Беды, болезни, заботы толпой
К маме повадились в гости.
Жалко ей братьев моих и сестер,
Жаль ей меня, как в детстве…
Золото поля, волнистый простор,
Вы — у меня на сердце.
Мерно качает фонарь головой
В ветряном свисте и визге,
Будто о твердую грудь мостовой
Хочет разбиться в брызги.
Небо безлунно. Скользки пути.
Жмутся к заборам прохожие.
Милый, не гасни! Хороший, свети
Нам в вечера непогожие!
Павел Дружинин
Утро
Поголубели небеса,
День начинается сначала.
Твоя непышная коса
Блестит, как свежая мочала.
Ты полусонна и смешна,
Твой голос липнет, словно в тесте.
Я рад, что ты моя жена,
Что мы живем с тобою вместе.
Мы обещались слез не лить,
Зря не расстраиваться глупо
И жизнь безбурную делить,
Как за обедом чашку супа.
И вот, горя глухим огнем,
Я счастлив в царстве Гименея…
Но жизнь короче день за днем,
А нос становится длиннее.
И ты, мой друг, моя краса,
Я не хочу тебя порочить…
Твоя непышная коса
Все непышнее и короче.
А там, годочек за годком, —
Что наша жизнь! Мираж, игрушка!
Я буду старым стариком,
А ты престаренькой старушкой.
А тут весна… Кричат грачи…
Я от весны всегда балдею…
Но ты меня не щекочи, —
Я от щекотки похудею…
Я мну подушку невзначай,
Потом встаю, чуть-чуть скучая.
Я буду пить китайский чай,
Я не желаю жить без чая!
Баллада о халтуре
Луна устарела, и звезды не в моде.
Любовь — предрассудок, а счастье — мещанство.
Поют трубадуры в пылу гонорарном
Стихи о подошвах и ценах на клюкву.
В приемных редакций проворные парни
Строчат неустанно в зеленых блокнотах
Поэмы о боксе, сонеты о ваксе,
Баллады о ситце и мощной капусте.
Восторженно льются морковные оды,
Слипаются книги от свекольных гимнов.
Прославлены гвозди, асбест и мочала,
Воспеты клистиры, набрюшник и кепи.
Асфальт и железо, булыжник и галька
В плену у оравы лихих стихотворцев,
Несметные орды на кислом Парнасе.
Кропают уныло-бетонные ямбы.
Почтенная муза в кургузом капоте
Торгует со скидкой бракованной рифмой,
Лоскутьями ритма, обрывками строчек,
Водой оптимизма и косноязычьем.
Текут, расплываясь, ручьями чернила,
Скрипят, словно зубы у грешников, перья,
Стучат ремингтоны, гремят ундервуды,
Чтоб мир удивить разудалой похлебкой.
Чтоб этой стряпнею, бесцветной и пресной,
Подправленной в меру румяной подливкой,
Забить доотказа, как брюхо обжоры,
Портфели издательств и книжные полки.
Любезный читатель! Мудрец бескорыстный!
Скажи свое слово судьи-гражданина
О грецких орехах, о вкусе селедок,
Завернутых ловко в стихи о подтяжках.
Евсей ЭркинТри стихотворения
Брелок на цепочке. Улыбка.
И предупрежденье перстом.
А в комнате — горечь комода,
А в парке — луна над прудом.
Старинное странное время,
Потомок тебя не поймет:
Он слушал ружейные залпы,
И вкусы менялись в тот год.
В трудах, в заботах горбясь,
он дни слепые жег,
С утра светило солнце
и ночью огонек.
Но я давно не видел
знакомого лица,
Все женщины и дети
толпились у крыльца.
А нынче встреча, встреча —
при солнечных лучах,
И гроб его, желтея,
качался на плечах.
Четыре человека
ступали впереди,
И под-руку старухи
шатались позади.
Все мимо, незаметно —
как день его и ночь,
И то, что вслед завыла
его родная дочь.
Кому-то было горько,
кому-то даль легка.
Сияли, розовели,
играли облака.
Седой горбун в косматой кацавейке,
В июльский день, стуча по кирпичу,
Бредет, поет… За медные копейки
Он, может быть, знаком и палачу.
Вот стал в тени. Пристал к бородачу
Рябой мальчишка (в клетке — канарейка);
Цырюльник выбежал, но по плечу
Точильщика торопит белошвейка.
Ах, много дел сегодня старику!
Лишь сядет солнце, — что ему до гулких
И шумных улиц, — ближе бы к чайку.
Шуршит станок, и ножичек на нем
Скользит, звенит, что даже ярким днем
Так скупо счастье в пыльном переулке.
Амир Саргиджан
Шашлык
Над жаровней, узкою, как шрам,
Хлопает и бьется гибкий веер.