Здесь было наполовину распахнуто окно, и воздух стал пахучим, прохладным, как на дворе. Легкий ветерок шелестел в кипе гранок, только что присланных из типографии. Над ними, низко пригнувшись к столу, близоруко работал секретарь отдела, суховолосый немолодой еврей Бейчик.
— Что это вы так рано? — спросил он небрежно.
— Как всегда, — коротко ответил Андрей, усаживаясь и шаря по карманам спички.
Бейчик пожал плечами, молча, не вставая с места, передал ему почту, несколько рукописей, скрепленных булавками, и он, неторопливо разминая пальцами папиросу, принялся за просмотр.
Работалось плохо. Папироса оказалась сырой, и дым ее был кислый на вкус. Первая же попавшаяся под руку статейка выглядела бездарной, безграмотной и явно не подходила, — но Андрей, покорный своему обычаю, упрямо не позволил себе отложить ее, не дочитав до последней строчки. В соседней комнате, за тонкой фанерной перегородкой, вяло переругивались репортеры Перлин и Бочков, которых Андрей узнал по голосам…
Андрей вздохнул, бросил недокуренную папиросу в пепельницу. Вся, насквозь знакомая газетная обстановка, — как это часто случалось за последнее время, — показалась утомительной и нудной. Заметным стало сопение Бейчика, во время работы всегда очень громко дышавшего носом… И возможно, что Андрей вовсе бы раскис, озлился, — но тут сухо и резко затрещал звонок телефона.
Бейчик небрежно, на ощупь, не отрываясь от гранок, снял трубку.
— Кого? Андрея Юльевича?.. Сейчас.
Андрей перенял протянутую ему трубку и услыхал позабытый, нетерпеливый голос, назвавший себя по имени.
— Петя? — удивленно повторил Андрей.
— Да, да, — пискнул в ответ микрофон, — пожалуйста, поскорей, я тороплюсь, сегодня приезжает папа.
Говорил брат. Услышав его, Андрей сразу же уловил в себе слабую сосущую тревогу. Но то, что произнес брат, было совсем уж неожиданно.
— Брось… Шутишь! — растерянно воскликнул он, с ужасом почему-то полагая, что отец приезжает именно к нему…
Но Петя не шутил. Наспех рассказал он, что отец опасно болен, едет в Москву лечиться, — и закончил:
— Одним словом, его нужно встретить, понимаешь? Жди меня на Лубянке, на площади… ну, там, подле Никольских ворот, что ли… Я буду в половине второго, смотри не опаздывай. А сейчас поеду к себе, нужно комнату приготовить.
— Да погоди ты, — начал было Андрей, но было уже поздно — брат дал отбой.
Андрей беспомощно пожал плечами. «Фу ты, ерунда какая», — подумал он точно теми же словами, что давеча утром. Деловитый, озабоченный тон Пети, не допускающий возражений, обезоружил его, как это всегда бывает при разговоре с человеком, совершенно уверенным в правоте своих решений и в своем праве приказывать… К тому же стало понятно, что отец приезжает не к нему, а к Пете, — следовательно, приезд этот ни к чему особенному Андрея не обязывал. И думая (больше для собственного успокоения, чтобы нельзя было обвинить себя в малодушии) о том, что надо будет как-нибудь отделаться от встречи с отцом, Андрей опять ощутил в себе незнакомое, необъяснимое, как будто радостное чувство. Все еще недовольно, неодобрительно покачивая головой, он неожиданно для себя улыбнулся.
— Вот чудак все-таки, — проговорил он вслух, — удивительный чудак.
Ему очень живо вспомнился вдруг Петя, его внешность, манеры… Вспомнилось, как неумерен бывает он во всех поступках своих и чувствах — как неумеренно-пристрастно он спорит, как преувеличенно волнуется и слишком уж откровенно раскаивается в своих грехах, еще вчера бывших для него добродетелью. И все это, обычно казавшееся Андрею неприятным, неестественным, — словно Петя делал это нарочно — выглядело сейчас просто чудачеством, нисколько не противным и даже милым.
В начале второго Андрей подходил к условленному месту.
Уже неприкрытое волнение охватило его. Только сейчас пришло ему в голову то, о чем говорил Петя и ради чего собственно должны они через несколько минут встретиться: вспомнилось, что отец болен.
И странно — болезнь отца, настолько серьезная, что он едет в Москву, за тысячу верст, лечиться, показалась несущественной, какой-то второстепенной. Перед Андреем вспыхнул образ не больного старика, а молодого, полного сил человека, каким был отец давно, еще до революции.
В течение секунды, пока Андрей упрямо не опомнился, многое промелькнуло в его сознании… Вот отец в визитке и сверкающем крахмальном белье, собираясь в гости и ожидая мать, ходит по коврам гостиной и рассеянно садится на лист липкой бумаги для мух… Вот, обнаженный по пояс, он возится с гирями, размеренно вскидывает над головой тяжелую штангу, опускает ее на пол, снова выпрямляется, и мускулы играют у него на спине… А вот, верхом на дрожках несется он по накатанной сиреневой дороге, мимо желтых кукурузных лесов, а маленький мальчик Андрюша сидит сзади, смотрит на отцовский затылок, прикрытый шелковым спортсменским картузиком, и восторженно вдыхает в себя запахи колесной мази, конского пота, осени…
Последняя картина была так ярка и отчетлива, что весна мгновенно обернулась в осень: вот-вот потянет просторным и сухим духом выжатых полей, горьким дымом костра, который сложили пахари из бурьяна и коровьего помета… И, чтобы встряхнуться, Андрей с бьющимся сердцем остановился перед витриной с готовым платьем, откуда шикарный восковой мужчина снисходительно посмотрел на него бараньими глазами… Площадь, между тем, была совсем рядом. Андрей взглянул на электрические часы, высоко приподнятые над площадью, под самую крышу свинцового здания ГПУ; до половины второго оставалось еще минут десять. И он медленно зашагал взад и вперед, вдоль стены, мимо табачных и шоколадных киосков, изредка останавливаясь перед книгами букинистов, прочитывая заглавия и аншлаги: «Любая за 20 коп.», «Полтинник на выбор»… Вокруг него опять была весна, и эта городская весна опять радовала его. Приятны были помятые букетики цветов в руках ребятишек, просохшие, палевые от солнца мостовые, нежно зеленеющий вокруг фонтана газон.
Брата Андрей завидел издали и сразу узнал в толпе. Петя работал сейчас в конторе частного предпринимателя-инженера и хорошо зарабатывал. Но одет он был все же неказисто, в старое незачиненное и невычищенное пальто с плешивым бархатным воротником. Бледное, острое лицо его пестрили неровные пятна пучками отросших и давно не бритых волос. Он быстро шел, щуря глаза и, должно быть, неумеренно задумавшись. Возможно, что он не заметил бы Андрея, если бы тот не окликнул его.
— Здравствуй, дружище, — машинально улыбаясь бледными, почти голубыми губами, сказал Петя, между тем как глаза его все еще были серьезны и затуманены мыслью.
Андрей ничего не ответил. Совершенно непоборимая, после длительно оборванных отношений, неловкость мешала ему говорить с этим до-нельзя истощенным чуть ли не подростком, в котором и за которым таилось то близкое, родное, давно-давно знакомое, что называется братом. И нужно было, чтобы случилось что-нибудь нарушающее эту неловкость, — иначе все может оборваться и, как случалось до сих пор, обратить братьев во врагов.
Петя не заметил возникшего молчания, — быть может, потому, что задумчивость его рассеивалась постепенно, не сразу. Взяв Андрея под руку, он повел его по тротуару.
— Прости, Андрюша, — говорил он, ласково сжимая его локоть, — я немного задержался. Простынь чистых не было.
Он назвал брата по-домашнему — Андрюшей и заговорил о каких-то простынях, обыкновенных, будничных, — и это, создавая нечто в роде интимности, сразу сорвало всякую неловкость.
— Ерунда! — воскликнул Андрей. — Во-первых, ждать мне пришлось недолго, а во-вторых…
Он огляделся по сторонам, не зная, чем кончить, и сказал:
— Посмотри-ка, хорошо как.
Братья шли Лубянским проездом, и здесь было действительно чудесно. Звонкие выкрики продавцов, предлагавших мыло, иголки для примусов, какие-то брошюры, смешивались с трепетными звонками трамваев, с хорканьем грузного рыжего автобуса, тяжело уходившего к Ильинским воротам. Шум этот, теснота и давка, грязный оборванец с бутылкой и пухлым мохнатым человечком, посаженным в нее, мальчишки, заливающиеся визгом и писком резиновых чертиков, — все это немного напоминало вербу, никогда не виданный братьями предпасхальный базар, о котором они читали и мечтали в детстве… И Андрея будто прорвало:
— Верба? — полувопросительно произнес он, после недавней неловкости особенно напряженно и благодарно предчувствуя, что Петя, как бывало это когда-то между ними, поймет его с одного слова — поймет все, что этим словом хочет сказать Андрей.
И Петя, действительно, понял.
— Да-а, — протянул он нараспев, косо поднимая свои растрепанные черные брови и тускнея лицом, — верба… — и без всякой видимой связи, тоже уверенный, что Андрей поймет его, прибавил, вступая в пленительную игру недомолвками и угадываниями: — Какие мы тогда глупые были, правда? Не то, что теперь.
Было вполне ясно, о чем он говорит. В обычное время — еще вчера — Андрей не замедлил бы придраться к этой фразе и сказать что-нибудь в роде того, что он «конечно, стал умней и не будет рассуждать о каких-то дурацких детских временах». Но сейчас это сделалось уже невозможным. Уклоняясь от ответа, Андрей спросил:
— Ну, а поезд когда приходит?
— В пять сорок, — ответил Петя, — я узнавал.
И Андрей, не вспомнив даже, как пытался он убедить себя, что постарается избежать встречи с отцом, сказал:
— На вокзал, значит, итти рано… Что же мы станем делать?
— Да все равно… Давай походим здесь, поговорим.
Они повернули обратно и несколько раз прошли вдоль Китайской стены, легко и умиротворенно разговаривая, не пугаясь пауз. Наивное, влажно-синеющее небо с редкими завитками облаков, волокнистых, едва заметных, томило своей близостью. От разноцветных груд дешевого мыла, не обернутого в бумагу, а просто вываленного на подстилку из мешка, вздымался крепкий искусственный запах и казался нужным, обязательным для этого городского весеннего дня. И такими же необходимыми были пестрые папиросные лотки, дощатые щиты букинистов, уставленные книгами, пахучие ремни на плечах китайцев-разносчиков. Своею понятностью, обыкновенностью они как бы подтверждали неожиданно зарождающуюся между братьями близость, в которую им самим было трудно поверить.