— Крикнем разом шакальей стае: руки прочь от Китая! — хором чеканили они навстречу Андрею.
Потом от хора отделились два женских голоса:
— А уж мы беремся следить за тем, чтобы нигде не осталось китайских стен, — прочитали они и сбились, кончили врозь.
Инструктор, ловкий юноша в спортивных туфлях и полосатой майке, остановил их, смеясь начал что-то объяснять… Андрей не слышал его объяснений — он уже прошел дальше, в следующее помещение. Здесь было много светлей, лампы в больших матовых колпаках часто свисали с пыльного лепного и позолоченного потолка. На стенах почти сплошь висели яркие плакаты, печатные и самодельные, современные и оставшиеся от времен гражданской войны. Поодаль пристроился уголок Авиахима, с выставленными на ступенчатой этажерке пробирками, противогазами и моделями рук, обожженных, покрытых примерными ранами… На нескольких столиках здесь играли в шашки, в шахматы и в какую-то военную игру, в которой участвовало человек пять или шесть. День был сегодня будний, и все играющие были одеты просто, многие в свое рабочее платье. В их глазах Андрею почудилась насмешка над его костюмом, над желтыми узконосыми ботинками. Вот уже, действительно, дернула нелегкая!.. И он, заложив руки в карманы, посасывая папироску, заставил себя остановиться перед ближайшей доской, отметить мысленно, что положение черных крепче.
Затем он равнодушно отошел и разве только чуть-чуть торопливей, чем нужно, открыл стеклянную дверь с вывеской «библиотека», заботливо разрисованной цветным карандашом.
За дверью он сразу же увидел Веру Михайловну. В синем халатике-прозодежде поверх светлой кофточки, она, склонившись над столом, возилась с книгами и карточками.
Большинство столиков стояло пустыми; читало всего несколько человек. Небольшая группа получающих книги столпилась перед перильцами и, в ожидании очереди, негромко переговаривалась.
Андрей решительно шагнул к перилам. Все на миг умолкли, повернувшись к нему. Он неожиданно почувствовал прилив смущения, робости; сегодняшняя затея снова показалась глупой и дикой. Но он превозмог себя.
— Здравствуйте, товарищ Баркова, — развязно поздоровался он.
Вера Михайловна приподняла свою повязанную белой косынкой голову. Удивление, недоумение, испуг — поочередно пробежали по ее худощавому лицу, она даже приоткрыла свой большой рот, как бы собираясь ахнуть, но не ахнула, кивнула головой и, отвернувшись в сторону, сказала:
— «Воскресенья» нет, занято. Чем заменить?
Андрей понял, что она не ответила ему, и настойчивость его сразу возросла.
— Послушайте, товарищ Баркова, — произнес он с вызовом, будто та ему что-то пообещала и теперь не исполняет своего обещания, — когда же вы освободитесь?
Вера Михайловна глянула на него широко распахнувшимися глазами; над удивлением ее явно преобладала досада. Она хотела уже ответить и, возможно, сказала бы что-нибудь резкое, но откуда-то со стороны прозвучало:
— А вы бы, гражданин, лучше не мешали работать.
— Да и папироску бы бросили, — добавил еще кто-то.
Это смягчило ее.
— Погодите минутку, — сказала она примирительно, — мне нужно прежде всего отпустить товарищей.
Андрей молча пожал плечами. Чувствуя, как жарко приливает кровь к щекам, и изо всех сил стараясь выглядеть независимым, он пошел обратно к дверям. Со звенящей головой присел он к столику, у которого останавливался недавно, и уставился в доску: уйти совсем он не мог, это было бы слишком позорно.
На него не обращали внимания… И постепенно все происшедшее в читальне стало казаться не таким уже страшным и значительным. «Ерунда, — подумал Андрей, — конечно, ей неловко было при посторонних»… Черные между тем, несмотря на то, что Андрей несколько минут назад находил их положение хорошим, безнадежно проигрывали… Наконец, бывший на их стороне старичок — чисто выбритый, розовый с малиновыми прожилками на щеках — сдался. Он аккуратно положил своего короля плашмя и встал.
— Молодец, Ваня! — воскликнул он, протягивая через стол тупую бурую руку, — спасибо, облапошил дурака.
— Да куда ты торопишься? — с сожалением удержал его руку Ваня, пожилой, в глухо застегнутой кожаной куртке, с крупными рябинами на лице. — Одну только партию и сыграли…
— Нельзя, — ответил старичок, — мне на дежурство скоро итти…
Андрею — после нелепого сегодняшнего дня, после встречи с братом и отцом, после стыда, пережитого только что, — сразу, — словно в этом было спасенье от непереносимого груза спутанных мыслей и чувств, заполнивших его голову, — неудержимо захотелось играть.
— Может быть, вы со мной сыграете? — предложил он.
Ваня согласился охотно. Андрей принялся устанавливать фигуры, почти свирепо предвкушая выигрыш и не сомневаясь в нем.
Ему достались белые, и он щегольски начал рискованный гамбит.
Очень поверхностно зная теорию и заучив только первые ходы партии, Андрей всегда (с малознакомыми противниками особенно) брался за самые необычные дебюты, думая этим внушить к себе почтение, — и в большинстве случаев проигрывал.
Так случилось и сейчас. Партнер не принял гамбита и ферзем объявил шах. Это озадачило, озлило Андрея, — он ошибся в защите, положение его в пять-шесть ходов стало плачевным, и интерес к игре пропал. Для реванша, попрежнему желая быть оригинальным, он выбрал сицилианскую партию, которая тоже не задалась.
Ваня играл сосредоточенно, долго обдумывая каждый ход. И это и все остальное в нем, — вплоть до куртки, крепко пропахшей чем-то, как будто керосином, — раздражало Андрея. Ему стало скучно, досадно, что он впутался в игру. Все чаще оглядывался он на дверь библиотеки, ожидая, что оттуда вот-вот появится Вера Михайловна, и все же прозевал ее: Вера Михайловна в пальто и шляпке прошла мимо.
Она уже спускалась по лестнице, когда Андрей, наспех распрощавшись с партнером, догнал ее. Спокойно подала она Андрею руку и, будто ничего между ними не случилось, спросила:
— Выиграли?
Андрей задохнулся от злобы, хлынувшей вдруг на него.
— Нет, проиграл! — грубо крикнул он, ненавидя и ее и себя — себя за все, что сделал сегодня.
Внизу, в вестибюле, и без того тесном, было полно людей — только что окончился сеанс, и зрители стремились поскорее выйти на улицу. Пришлось остановиться и ждать, пока станет свободней. Вынужденная остановка эта распалила Андрея еще пуще, его страстно потянуло домой, как можно скорее… Он угрюмо нетерпеливо молчал, заложивши руки в карманы пиджака.
Вера Михайловна, очевидно, ничего не понимала.
— Что с вами? — спросила она.
— Зубы болят, — вызывающе ответил он.
— Но при чем же тут я? — Вера Михайловна улыбнулась. — Ведь я не зубной врач.
Это походило на издевательство! Однако Андрей сдержался.
— Я вас ни в чем и не виню, — сказал он.
— Да?
— Да.
Оба умолкли. Вера Михайловна отвернулась в сторону… Мгновенная спазма сдавила горло Андрея. Ну, для чего, спрашивается, он тащился сюда, затем он торчит здесь и выслушивает ее насмешки?
— Конечно, — начал он сдавленным голосом, и слепая злость его все возрастала, — конечно… Мне не в чем обвинять вас. Я сам виноват… Но все же я не ждал, что вы зовете меня для того, чтобы потом — выгнать.
Вера Михайловна быстро обернулась, приоткрыла рот, как бы собираясь ахнуть, но не ахнула, а густо-густо закраснелась:
— Ну что вы, право! — воскликнула она, кладя свою легкую ладонь на рукав Андрея пониже локтя и вскидывая к нему беспомощные от смущения глаза: — Честное слово, я очень рада, что вы пришли… Но только, право же, я сама вас не звала, — я никогда даже не думала, что вы придете…
В глазах ее было смущение, просьба, и были они простые и теплые, как у ребенка. И Андрея убила эта детская простота!.. Всю силу сегодняшней жалости своей он перенес на нее. «Боже мой, как глупо», — подумал он и, вместо слов, взял ее под руку… Путь тем временем освободился. Они вышли на улицу, и их встретило безветреное уличное тепло да спутанный рокот уже ночного города.
— Вы сейчас домой? — осторожно спросил Андрей.
— Да, домой. Проводите меня немножко… Ладно?
В этом «ладно» наивно смешивалась просьба, желание загладить какую-то свою вину и полная готовность к отказу. «Вот дура-то, — нежно и радостно подумал Андрей, — ну, ничегошеньки не понимает». И, шагая рядом с нею, заботливо стараясь ладить с ее походкой, сказал:
— Простите меня… Я говорил не то, что думал.
С тех пор, как приехал отец, прошло дней десять.
За это время Петя, не без труда, устроил отца в больницу. Он неумеренно пылко раскаивался в том, что мало помогал родителям и, говоря об этом с Андреем, держал себя так, словно и от него ожидал того же. Хлопотал он об отце много, суетливо, и Андрею суетливость эта порой казалась ненужной — сам он почти не принимал участия в хлопотах и навестил отца, пока тот лежал у Пети, всего два раза.
В Москве крепла, мужала сухая и жаркая весна.
Уже поливали улицы. Дворники, волоча за собой длинные шланги, унизанные деревянными четками, веселой трескучей струей гнали с тротуаров прохожих, по площадям разъезжали зеленые автомобили-цистерны, подобные сеялкам, сеющим воду. Между булыжниками мостовой или в выбоинах тротуаров лужицами застаивалась вода, в ней отражалось небо, и лужицы становились голубыми, скрашивая серую однообразность асфальта и камня. Уже появились мороженщики, плотно засевшие в своих полосатых киосках, а на бульвары выносили грудных младенцев, завернутых в одну пеленку… Клен, что поднимал со двора к окну Андрея свою круглую голову, еще недавно едва оперялся, а сейчас он становился уже пышным, и листва его начинала сизо темнеть. Просыпаясь, Андрей неизменно каждое утро видел эту пышную, густую листву и над нею удивительную дымную синь. Видеть это бывало невыразимо приятно: просто и чисто становилось на душе, как в ожидании небывалого счастья, и можно было просто смотреть, ни о чем не думая, забывая и об отце и о Вере Михайловне…