— Аринушка! — разводя руками, восклицала баба с мутным глазом, наполненным белым туманом — бельмом. — Аринушка! Выхватил свечку, дунул в лампадку, ушел и не оглянулся даже!
— Отработалась, говорит, — добавила молодая бабенка, высовывая голову из толпы.
— Арина, да что ж это значит-то?! — прокричала нескладная Марья. — Да с ума сошел на старости лет! Поступил как нехрещеный!
— Откуда с ума сошел? — застенчиво вплелся в разговор парень, стоявший в дверях. — Известно: не верит в бога, — вот и все.
— Как коммунист все равно!
Арина отдала сверток с коленкором соседке Марье и угрюмо наклонила лицо, не зная, за что приняться.
— Батюшки, и Трофима-то нет, — сказала она, утирая подолом лицо. — А где он сам, старик-то?
— На огород пошел.
— В сарае!
До самого сарая Арина всхлипывала и сморкалась в подол. Вукол стоял у верстака, в правой руке держал пилку, косил глазами на запыленную доску, приготовленную «на всякий случай», вымерял ее, как лучше отрезать. Арина встала посередине ворот.
— Дед, а дед? — спросила она убитым голосом. — Что ты сделал-то?..
— Ничего я не сделал… Ты что пришла?
— Да как же так? — смелей заговорила Арина. — Народ стоит и насмехается. Вот, говорят, что коммунист не по-христиански поступил. Стыда одного не оберешься. Говорят, не могут старуху с честью схоронить.
— Пускай говорят, — угрюмясь, бросил Вукол. — Иди, Арина, убирайся. Тебе теперь некогда…
Около двора показались бабы и ребятишки. Арина переменила разговор:
— Завтра хоронить-то будем?
— Завтра схороним, — ответил Вукол, кладя на доску рубанок, и, пристукивая им, выбил жало.
Арина не успела подойти ко двору, ее окружила толпа.
— Ну что? Как?..
Та махнула рукой.
— Ни в какую!..
Вукол, как ветром, погнал с шершавой доски пахучие, золотисто вьющиеся стружки, думая: «Когда делаешь гроб, доски всегда пахнут смертью»…
Трофим узнал о смерти старухи, не доезжая еще версты две до села. Плечистый и густо обросший мужик Андрей метал жниво возле самого большака. Он остановил Трофима закурить и сообщил:
— Поезжай скорее! Бабка Аксинья ваша отмучилась.
Трофим не удивился, но сразу стал завертывать цыгарку, торопливо рассыпая махорку на колени. Он был выпивши и поэтому сначала тронул лошадь вожжами, потом стеганул ее ловким ременным кнутом; буланый ударил по передку телеги жидким, перепутанным репьями хвостом и рванул. Трофим сильно покачнулся назад, и принялся хлестать его кнутом по заду. От визга кнута лошадь понесла шибко, телега все дребезжала, а в глазах Трофима прыгало, — и он сам, и все поле, и мутно-облачное небо — кружились. В начале села ему показалось, что тихо ехать неприлично, — будто у него нет скорби о бабке, — и в то же время он туманно осознавал, что по полю буланого гнал напрасно. Он цокнул губами и, нахлестывая лошадь под живот и ноги, понесся прямо наискось слободы, распугивая овец.
— Тр-р-р! Кляча! Разошлась! — Он, придерживая удилами лошадь, направил ее к своему амбарчику.
Арина посторонилась. Трофим соскочил с телеги, встал на короткие ноги и пьяно покачнулся. Он хотел что-то сказать, но Арина опередила:
— Умерла бабка-то наша, — сказала она печально, наклонившись на угол телеги и внимательно заглядывая в лицо мужа.
— Я уже слышал. Андрея встретил.
Он принялся распрягать. Арина топталась возле, нарочно утиралась подолом, не зная, как начать разговор о свечке и лампадке. Она ожидала возмущения и сочувствия.
— Не верит в бога, — что ж я ему… — ответил Трофим. — Его старуха. Похороним, как хочет.
Он рывмя стащил застрявший на голове лошади хомут. Освободившись от упряжки, буланый фыркнул и вздрогнул всем телом. В сумерках он казался пегим. В тех местах, где лежала шлея, седелка и хомут, шерсть была плотно примята и блестела мокротой.
— Овец продал? — спросила Арина.
Трофим ухарски махнул рукой:
— Раз в телеге нет — значит, продал!
— Почем же? — подходя ближе, спросила Арина.
— Тринадцать…
— Чего ж отдал, идол! На месте полтора червонца давали.
— По-твоему, катать их взад-вперед? Поехала бы сама, — может, тебе дали бы больше!
— Пьянюга! Нахлюстался уж опять. — Арина брезгливо сплюнула, охнула и отошла в сторону.
— Чего забрюнчала? Ну, чуть выпил.
— Дай сюда деньги…
— Пожалуйста, хозяюшка, получай.
Он расставил ноги и не сразу, сперва нащупывая карман, засунул руку в пиджак; вынул бумажку с объедками колбасы, тупо посмотрел на нее и бросил; достал несколько ломаных и помятых баранок, выложил их в телегу на солому, потом вынул две смятые трехрублевки и подал их Арине.
— А где еще?
— Ариша, не пытай больше… Остальные пошли на дело. Человека нужного встретил… Слышишь? Ну, вот.
— Пролопал, подлец, — сквозь зубы процедила Арина. Она хотела облить его злой руганью, но посмотрела в сторону, увидела по сторонам соседей, любопытно посматривающих на пьяного Трофима, и добавила ядовитым шопотом: — Душу ты мою вымотал.
Чтоб жена не ругалась, Трофим заговорил заискивающе:
— Ну, Ариша, слышишь? Дело зато сделано. Замолчь — и не ворчи.
— Десятый год я тебя слушаю… Забулдыга! Ребята разутые сидят. Пес! Чорт! Ты хоть бы ради сегодняшнего греха-то не лопал! Покойник под передом лежит, а у тебя глаза кровью налились, как у бешеной собаки.
— Ну, коль так, прошу без прений! — Трофим угрожающе поднял кулаки. — Кто хозяин?! Я хозяин! Уходи без всяких прений! Ужинать собирай, вот твое дело.
С огорода прибежал семилетний сынишка.
— Гришка! Гриша, милый, — Трофим поймал мальчика за плечи, — гостинцев тебе привез. На! — он дал ему несколько обломков баранок и, убирая остальные в карман, добавил: — А это Таньке. Где дед-то?
— Гроб делает в сарае, — с трудом выговорил Гришка, засовывая в рот баранки и поправляя свисающий на глаза отцовский картуз.
Арина стояла у сеней, прижав к щеке кулак, и удивленно, в раздумье качала головой:
— И-идол! — и вдруг зло вскрикнула: — Воор!
Трофим оглянулся, не ответил ни слова, пошел за угол избы, на огород. Он шел, не видя ничего под ногами, словно пораженный ударом в голову. И не воротился только потому, — боялся, что Арина будет кричать еще громче, на все село.
Две недели тому назад он пришел из уездной тюрьмы, просидев там месяц за кражу двух колес от полка в совхозе «Труд».
Вукол сколотил гроб и, зная, что скоро ужинать, собрал инструмент, побросал его в ларек и долго в раздумье стоял над свежим узким сосновым ящиком…
— Ну как, дед? Дом для бабки готов? — спросил Трофим, неожиданно появляясь в сарае.
Внимательно посмотрев в искривленное, обросшее лицо Трофима с маленькими, воспаленными глазками, Вукол неохотно ответил:
— Да, отработалась. И все так-то мы…
Ужинали в сенцах. Все молчали; не унимался один лишь Трофим, но его не слушали. Вукол сидел, облокотившись на угол стола; кончив хлебать похлебку, он облизал начисто ложку, собрал крошки; Арина смотрела на стекло пятилинейной лампы с разбитым краем: под усиженным мухами стеклом вздрагивал рыжий язычок пламени и вытягивался острым, неровным копьем.
Сенцы были без потолка.
Озаренные слабым пламенем, выделялись белые стропила, и серебрилась затянутая паутиной, сухая листва осинового искладника. По краю потолка неслышной поступью ходила кошка. Когда из-под угла крыши шарахалась похожая на большую черную бабочку летучая мышь, кошка останавливалась, приседала и зелено светящимися глазами жадно следила за неуклюжим ее полетом.
— Дед, обедню будем заказывать по бабке? — боязливо спросила Арина.
— Для меня не надо, для Трофима — не знаю, а от себя — как хочешь, — ответил Вукол, точно слова были приготовлены заранее.
Трофим оживился:
— Обедню? — переспросил он, расширяя глаза и растягивая лицо. — Я без всяких прений против леригии!
Он заговорил с увлечением и решительностью, точно его мнение — это все; но его опять никто не слушал. Гришка дремал, девчонка Танька выпила кружку молока и вскочила в постель на кут.
После ужина Вукол зашел во двор. Медленно двигая ногами, он подошел к яслям и ощупал руками: есть ли у лошади корм. Над головой, царапая переметы, встревожились куры; заикаясь, прохрипел петух; лошадь неожиданно фыркнула и так повела глазами, что, казалось, они у нее дымились. От порывистых шагов Вукола овцы от одной стены перебежали к другой, и одна, почему-то вертясь впереди всех, топола ногами. «Что это со мной?» — подумал Вукол, нащупывая ладонью застучавшее сердце. Оглядываясь, он торопливо вышел со двора, тихонько проскрипел за собой воротами сарая и, шурша соломой, подошел к розвальням, заполненным примятым сеном. Разуваясь, он со стуком бросил сапоги, накрылся старым армяком, несколько раз поправил полушубок и наконец улегся, полагая, что заснет сразу, как бывало каждый вечер после тяжкого трудового дня.
В трещины ворот сочился седой свет. Вукол закрыл глаза, прислушиваясь к своему глубокому дыханию, и вдруг с ним случилось, чего не было никогда: ему стало холодно, жутко. Ледяное желтое лицо старухи поплыло перед глазами… Он сжался, словно стараясь подтянуть ноги из страшной пропасти, и почувствовал себя тяжело, до боли в груди. Плотно закрыв голову армяком, он стал думать о другом, хватая все, что просто приходило в голову.
На лугу у сарая стоит большая липа с зелено-прозрачными на солнце листьями. На кудрявую макушку села ворона и, напрягаясь, хрипя, закричала. «К дождю мучается птица», — подумал Вукол. Соломенная крыша сарая пепельного цвета, один угол раскрыт недавней бурей, и желтые палки искладника торчат неопрятно, точно ребра оголенной падали. На переметах в сарае навалено душистое сено. Под самым князьком, почти на стыке березовых стропил слеплено гнездо ласточки. Она влетела, вьется, виден ее белый живот и красная подпалина у клюва; потом свистнула и пропала, мелькнув в воротах острыми крыльями. Она быстро понеслась по лугу, делая круги, коснулась острым крылом блестящей глади пруда, оставив после себя мелкую зыбь, и опять летит в ворота сарая. На переводне лежит засохшая овчина от барана, которого зарезали под Петровки. Через две переводни лежат доски, заготовленные очень давно.