— Трофим, попил — и хватит. Ложись. А то опять забредешь куда с пьяной головы…
— Я н-не пьян. Я все з-знаю… — бормотал Трофим, подняв указательный палец и чертя им в воздухе. Я-я все понимаю, что вы говорили. Я слушал, не спал. Я слышал, ты меня червем называл, перед Антипом. По-всякому называл! За что?! — он ударил по углу стола ладонью.
— Тебя не так надо называть, если у тебя голова слов не принимает.
— Скажи!
— Тебе только жить, а ты уже вором был… Вот что! Тьфу!..
Трофим на минуту задумался, закатывая зрачки глаз в правую сторону, видя перед собой мутную пыль и голубые радужные пятна; потом, задыхаясь, ударил по столу, вскочил, размахивая кулаками:
— Смеешь… ты мне говорить? С-праш-иваю?
Он ударил Вукола в грудь. Старик упал навзничь, ударившись головой о кут. Табуретка с дребезгом отлетела в угол. Вбежавшая из сеней Арина, расставив руки, не знала, что делать. Вукол, одной рукой держался за лоб, другой шарил отброшенный картуз, тяжело переводя захлеснувшее дыхание. Трофим стоял посередине избы, широко раскорячив едва стоявшие ноги.
— Я… в-вор! — кричал он, потрясая волосатыми надувшимися кулаками.
Арина тащила его на лавку.
— Трушка! Вор! Вор! — кричал старик, проваливаясь спиной в сенцы. — Ответишь ты… Вор!
— За что ты его, подлец?! — заголосила Арина. — Он работает на тебя, как лошадь, а ты его избил!
— Знаю, за что! — Трофим наклонил недержавшуюся голову на грудь. — Бог у него никто. Трушка — вор и червь. Работает он больше на людей… — и он развел руками, — я его без всяких прений…
— Ну да, вор, — сказала Арина, — вся округа знает, что ты острожник. Посмотри на себя, — на кого похож? Морда!
Трофим бросился на Арину, но она толкнула его от себя, и он упал между столом и лавкой. Напрягая последние силы, наполняя избу грохотом, он застучал кулаками, смахнув со стола блюдо, бутылку. Все полетело со звоном.
— Погубить хотите? — кричал он. — Губите! Нет! сначала всех порежу. По-режу! Мне все равно! — и он с мелким треском разодрал на себе рубаху и, повалившись на стол, заплакал, весь дрожа. — Дай ножик! Ножик дай! Я себя зарежу! Дай ножик!..
Арина взяла с окна длинный, каким режут свиней, ножик, снесла его в чулан и опустила в ведро с водой. Потом, обняв притолоку чулана, она простояла до тех пор, пока пьяный заснул. Руки его свисли беспомощно, голова лежала на краю стола, закатившиеся глаза жутко белели, и он храпел, точно перед смертью.
Арина побледнела.
Вукол весь трясся и не владел собой. Точно круговая овца, он раза два обошел поломанную, без колес, телегу, потом решительно надумал пойти к председателю и пожаловаться. Но, взойдя в сарай и увидав в углу недоделанную дверь к закуте, он сейчас же одумался и, чтобы забыть боль и обиду, принялся за работу. До самого вечера в сарае, увязая в крепком дереве, хрипела пила и глухо стучал топор.
Сквозь листву в ворота упали оранжевые потемки. Вукол посмотрел на холмистое поле, медленно выгнул спину, стряхнул с коленей прилипшие к порыжевшим молескиновым шароварам щепки, проворно вонзил топор в бревно и вышел на луг. Под липой, с широкими лапами сучьев, он сел на седой от времени пень, не сразу, а пытливо оглядываясь по сторонам, и старчески, хрипло и глухо всем нутром скашливая. В левой руке он держал пропахнувший и изъеденный потом картуз; правую круто откинул на затылок, куделя в раздумье зеленовато-серебристые волосы. Но тотчас же, вздрогнув пушистыми стоячими бровями, он засверкал водянистыми глазками и оживился: над ним нависали розово-желтые мягкие пятна — липовые листья. Впереди широко открывались пышные, просторные зеленя. Они в этом году были необыкновенные: уже недели три на них пасутся лошади, телята, и они ничуть не выбиты, а с каждым днем становятся мохнатей и плотней.
На краю земли догорал день. В прохладной предосенней тишине, большим и ярким цветом подсолнуха дрожало расплюснутое пламя солнца. Оно скоро померкло. На небосклоне остался палево-багровый отблеск, по серебряным зеленям легла легкая, светло-золотая тень. С полей темно поднялись грачи и галки: с тревожным криком птицы потянулись длинной ватагой и комьями падали в чахлую березовую рощу.
Потянуло сыростью и прохладой, от пухлых ометов повеяло теплом. Воздух наносил запах хлеба и свежего яблока. Вуколу стало тихо, ласково, радостно до нытья в ногах, и в то же время печально и грустно: в золотом воздухе заходило словно не солнце, а безвозвратное, минувшее жизни…
Бойко шаркая ногами по бурьяну, из-за двора показался Трофим. Синяя его рубашка была разодрана до живота. Зорко глядя в даль и гремя ясными удилами уздечки, он прошагал шибко и не заметил Вукола. Тот поднялся и посмотрел ему вслед.
— К Журавлеву оврагу иди! — крикнул он Трофиму, указывая на погасающий румянец зари, на фоне которой были видны резные силуэты лошадей.
Трофим не оглянулся.
Вукол схватился за голову, мелко задрожал и, словно в смехе, заплакал. Пришла Арина.
— Дед, дед, ты что? — спросила она грустно и раздумчиво.
Вукол пугливо опустил руки и виновато выпрямился.
— Так я. Трофима жалко и вас всех…
Арина хотела что-то сказать, но промолчала и положила ему на колени ломоть пирога и упругий ком гречневой каши. В правой согнутой руке она держала цинковую кружку с молоком.
— Я что-то и не хочу, — сказал он застенчиво, встревоженный тем, что Арина сегодня принесла ему ужинать к сараю. Он ухватил Арину выше кисти за руку и, вдруг почему-то смутившись, сказал не то, что хотел.
— Не пролей молоко-то… темно… Дай кружку мне, да иди спать, Арина. Заря нынче холодная… Трофим-то где?
— Спит. Стыдно ему… В глаза мне не может смотреть.
Она, не спеша, пошла ко двору, шурша подолом и уводя за собой большую тень. Закрыв сенцы на щеколду, она вошла в избу и села на лавку. На улице стояла светлая ночь. Деревья от дворов далеко раскидали неуклюжие тени. В окна ярко падал свет месяца, освещая стол, подоконник, пол с растерянной у кута золотистой соломой, самовар, стоявший на лавке: лунный свет висел в избе серовато-зеленой пылью.
На куту в полумраке, накрытые дерюгой, спали Танька и Гришка. По другую сторону, головой к ним, лежал Трофим. Как только Арина зашла в избу, он стал беспрерывно кашлять, возиться; наконец он не вытерпел:
— Чего сидишь? Иди ложись…
Арина отвернулась к окну.
— Обидел старика. Я пришла, а он плачет.
— Ну ладно, иди.
— Не буду с тобой жить, Трофим! — вспылила Арина. — Только срамоту от тебя принимать. Завтра же пойду за разводом. Вот и все!
— Не шуми, ребят разбудишь, — зашептал Трофим. — Мало ли что бывает… Ошибся — и все.
— Ты всю жизнь будешь ошибаться. Разведусь, разведусь!.. Ты думаешь, без тебя не проживем? Проживем! А ты иди — хлюстай по миру!
— Ну, Ариша, хватит, — сказал он ласково, — иди дорогая, иди…
Арина не ответила. Наклонившись в окно, она в раздумье слушала доносившиеся голоса девок и заунывный голос гармошки. По селу шел сторож, падали размеренные удары: «тук-тук, тук-тук». За печкой, — похоже на падающие капли, — трюкал сверчок. Арина сидела, не трогаясь с места. Трофим то возвышал голос в обиду, то понижал его до заискивающей покорности.
— Ребят только жалко!.. — Арина поднялась с лавки и, подойдя к куту, стала неторопливо разбираться. Кофточку, сарафан и юбку она положила на стоявшую рядом скамейку и, сверкнув белыми икрами ног, полезла под нагретую Трофимом попонку.
— Пусти, идол!
Трофим охватил ее за плечи, жарко дыша перегаром водки и табаку и ловя ее губы. Арина закрыла глаза, забыв обиду и, обманывая себя и ворочающуюся в головах Таньку, сказала:
— Подвинься, домовой!
Танька подняла косматую голову и, затаив дыхание, ткнулась лицом в подушку.
На другой день Вукол поднялся до восхода солнца. Село было еще окутано холодным туманом, кругом покоилась зияющая тишина утра. Он оделся, обулся, зашел в сенцы взять скребок. Из избы ему навстречу вышла Арина.
— Дед, это ты? — спросила она хрипловатым спросонья голосом.
— А кто же! Скажи Трофиму, что, мол, пошел в Жукову лощину.
Он зашел в сарай, взял лом и, выйдя за ригу, пошел наискось пустых огородов. Кое-где еще попадалась неубранная картофельная ботва и серо-зеленые черенки листьев капусты. Дальше шел луг, с низкими печальными кустами ракиты. Было прохладно. В небе стояли слабо подкрашенные облака, восток занимался рыжим пламенем. Был мороз. Тонким, нежным и розово-искрящимся инеем он лежал на траве и на медных листьях. Сапоги Вукола оставляли сзади сплошной зеленый след. Перекладывая с одного плеча на другое лопату и лом, он кудряво выдыхал из бороды серый пар и глядел в землю, прислушиваясь к своему дыханию и шуму заскорузлого полушубка. Чтоб попасть в Жукову лощину, пришлось подняться овсяным щетинистым жнивом на бугор, к лесу. Село осталось в тумане, версты за две; там тускло и серо дымились избы. Влево черная низина взметанных жнивов, казалось, спускалась у горизонта, а из-за нее показывалось мокро-багряное солнце, зажигая нежным светом березовую опушку леса. Совсем вдали по дороге гремела подвода, оставляя на версту розовый пушистый хвост пыли, не опадавший долго-долго…
Вукол зашел в лес и внимательно осмотрелся по сторонам. Среди коричневых стеклянных от изморози кустов дубняка белели березовые стволы. В лесу было тихо, только посвистывали синицы и шуршали падающие листья. У двух березовых раскоряк Вукол остановился. Он обошел их несколько раз кругом, пощупал руками, потом, отступив шаг назад, подумал вслух:
«Хороши штучки. Хо-орошие рассошники выйдут. Один будет отлог? Вытесать можно. Топор-то я не захватил. Может, Трофим не забудет? Он собирался вязки вырубить».
И Вукол отдаленно подумал, что Трофим, хоть человек и плохой, а как хозяин — совсем другой… Он заглянул в сторону, приметил глазом место: разодранную осину с высунувшейся в середине щепкой, похожей на большой и острый язык, — и осторожно спустился в лощину, к желтому глинистому оврагу. И только тут, в овраге, услышал: в селе кричали петухи и лаяли собаки. Прямо была видна глубокая, темная яма. Тут же лежали камни, накопанны