«Но что мне делать с наганом? — силюсь я отвязаться от неуместных воспоминаний. — Он у меня совсем лишний».
Предрабочкома больше не слышно: может быть, он умер в своем углу.
И опять доносится скрип рассохшегося паркета, шаги и стуки.
Сейчас случится необыкновенное в моей жизни. Как жаль, что вчера не отправил письма! Умереть… Висеть на перекладине в конюшне…
И, готовый уже ко всему, я кладу наган на подушку: все равно он мне не поможет.
Дядя Миша безмолвствует.
Мне хочется крикнуть ему: «Открой же дверь!» Но Кондратенко спокоен. Он изводит нас своим спокойствием.
И он дождался-таки, что в дверь стукнули и начали дергать ее. И чей-то простудный кашель слышится там, в непроглядной ночи.
Наступает самая рискованная секунда. Но вместо того, чтобы действовать, я со странным спокойствием думаю: откроет Кондратенко дверь или будет палить насквозь?
В это мгновение раздается металлическое щелканье, подобное щелканью взводимого курка.
(Позднее я сообразил, что это дядя Миша повернул ключ в дверной скважине.)
Летучая мышь трогает мои волосы. Нетопыриные молнии пронизывают все мое тело.
Я судорожно закрываю глаза: я не хочу видеть смерти.
Но свет и сквозь веки проникает в мои зрачки.
Он настолько ярок, что я не в силах держать глаза закрытыми.
Зрачки сужаются до предела, до боли.
Золотые столбы падают из коридорных окон в нашу исстрадавшуюся спальню. Тысячи нетопырей исчезают мгновенно в стенах.
Кондратенко сидит на кровати, безвольно опустив наган. Он смешно и стыдливо покручивает усы свои левой рукой.
Предрабочком держит на взмахе гранату. Рот его широко раскрыт, и глаза налились кровью.
В дверях стоит женщина, держа в руках огромную спелую дубовку с растрескавшейся кожей. Запах дубовки наполняет комнату. Свет и запах сливаются в одно ощущение — праздника победы и жизни.
Мириады пылинок пляшут в лучах полдневного кубанского солнца.
Вот женщина проносит дыню по комнате — вся в полосе слепящего света, и кажется мне, что земной шар плывет по солнечному пути.
Все, что было изведано: смрад тифозных теплух, буксующие паровозы, степи, усеянные трупами людей и животных, гул гражданских битв, — нетопыриные пляски смерти, — все вдруг откатилось далеко-далеко, стало великим вчера.
Дыня плывет по комнате, благоухает теплом и солнцем, дышит свободной утренней степью, разносит сладкие спелые ароматы, неся в себе настающее завтра.
И не голос ли завтрашнего героя слышится мне:
— Долго же вы спали, сердешные. А я вам дыню с бахчи принесла. Пора уж нынче и за работу. Чай, не придут больше.
Слова женщины возвращают меня к ночлегу.
«Но ведь ключи-то были у нас», — думаю я.
Краска заливает мое лицо. Я весь горю от стыда и, смущенный, смотрю в пол.
Я смотрю в пол и замечаю, что ноги у женщины толстые, загорелые и тугие.
1931 г.