Ланцет все переходил из рук в руки.
— Тебе не надоело? Бросим, — предложил Вася.
Бросим.
— Как по-твоему, есть надежда, встанет она?
Вася закинул здоровую ногу на культяпку. Он внимательно рассматривал свой одинокий башмак.
— Трудный вопрос… Ведь у нее каверны величиной с кулак.
— Ну, это ты хватил — с кулак! С кулачок трехлетнего ребенка, даже двухлетнего.
Вася сердится, считая, вероятно, меня тенденциозным придирой.
— Я вот смотрю — она хоть и в шутку, но часто говорит о смерти. Безнадежные туберкулезники, наоборот, о смерти и не помышляют.
Этот аргумент и мне показался убедительным. Я не стал спорить с Васей.
— Согласен? Правда? — продолжал он. — Ее только кормить теперь надо как следует — маслом, медом… Я вот собрал шесть с полтиной среди второкурсников, Зингенталь три рубля обещал… Зингенталь, вы деньги приготовили?
Наш староста глянул на Козлова исподлобья.
— Ведь я же обещал… Давайте приступим к занятиям. Труп ждет.
В два прыжка Вася был у стола. Мертвец лежал на спине, и гладко выбритая его голова была поднята высоко подставкой. Местами на голове видны были порезы, но кровь из них не шла.
Зингенталь стоял рядом, с сантиметром в руках. Он успел обмерить окружность головы мертвеца по экваториальной линии и теперь записывал результаты на бумажке. Так портной или, лучше, шапочник снимает мерку со своего клиента. Я смочил губкой серую кожу и стал чертить химическим карандашом на голове мертвеца, расставляя буквы латинского алфавита. Один раз ошибся: написал букву не там, где следовало. Пришлось это место выскабливать ланцетом.
Мы уже готовились наложить крониометр (Вася держал его в руках), но в эту минуту дверь распахнулась. В комнату ворвался последний из нашей компании — Венский. Этот человек, всегда степенный и аккуратный, даже слишком аккуратный (за что мы и прозвали его «Венский шик»), сегодня был на себя не похож. Только событие исключительной важности могло послужить тому причиной. Зингенталь, впрочем, не находил этого.
— Вы опоздали, Венский, — выговаривал он, — а сейчас позволяете себе шуметь…
Венский дышал тяжело и только махнул рукой: мол, отвяжитесь. Халат, высоко подоткнутый за пояс, чтобы не выглядывал из-под пальто, Венский забыл привести в порядок и теперь был похож на бабу с задранным подолом. Блестящее пенснэ свалилось и повисло на золотой цепочке, а галстук выбился на подбородок. В руках он держал не то листовку, не то газету, набранную большими буквами.
Мы с Васей в один голос закричали на Зингенталя:
— Молчать!
Закричали и, повернувшись к Венскому, вцепились в него глазами. Бедняга чувствовал, что промедление смерти подобно, и, собравшись с силами, глотая воздух сказал:
— Ранен Столыпин!
Вася схватил газету. Уголок ее остался в руках у Венского.
— Зачем же рвать печатное слово? — не удержался все-таки Зингенталь. Но сказал он это тихо и без всякого воодушевления.
Каждый из нас читал газету про себя. Двадцать лет прошло, а я до сих пор почти дословно помню правительственное сообщение.
Первым дочитал Козлов. Он бросил листок и запрыгал на одной ноге:
— Крышка, крышка, крышка! Венский, дай я тебя расцелую!
Все еще полуживой, Венский подставил щеку без сопротивления, и Вася поцеловал его звонко. Зингенталь остался над газетой. Глаза сначала быстро бегали по строчкам, потом все медленней, он как будто взвешивал каждое слово на ладони и с опаской пропускал мимо себя фразы. Наконец вздохнул тяжело, даже горько.
— Ой, не крышка!
— Что?! — прыгнул к нему Вася. — На каком основании вы это утверждаете?
— Не деритесь! Довольно, что Столыпин дерется.
Зингенталь попятился к стене. Вася размахивал кулаками перед самым его носом. Я поспешил с газетой.
— Товарищи, садитесь, поговорим!
Козлов вырвал у меня листок.
— Почему же не крышка? Здесь сказано ясно: «Входное отверстие пули находится в области шестого междуреберного промежутка от внутриподсосковой линии. Пуля прощупывается сзади, под двенадцатым ребром, на расстоянии трех поперечных пальцев от линии остистых отростков». Чего же вам еще надо? Неминуемо поражена печень, а значит и смерть неминуема.
Зингенталь жевал губами.
— Ничего не значит. Пуля могла не задеть печень. Плевра, легкое, диафрагма — это да, но печень — совсем не обязательно. Такие раны заживают в три недели.
Этот срок и мне показался кощунственным. Шутка ли — Столыпин отделается легкой царапиной! Зингенталь не понимал, насколько обидно и безжалостно его предположение.
Венский наконец отдышался и наводил туалет в сторонке. Он сказал, не оборачиваясь:
— Насчет печени я сомневаюсь.
В голосе его различались превосходство и амбиция, плохо оправданные тем, что он был первым вестником происшествия.
Два человека — этой был целый заговор! Я поспешил заявить себя сторонником Козлова.
— Браво, Андрюша! Эти люди не желают понять, что налицо огнестрельная рана печени с обычными в таких случаях трещинами.
Он встал и сделал декларативное заявление:
— Мы утверждаем, что больной умрет.
— Ах, Козлов, вы — известный оптимист! — и Зингенталь безнадежно повел плечами.
Вася сразу стал сух и официален.
— Пойди, принеси для этих людей Шпальтельгольца. Пускай подучатся.
Я отправился за атласом…
В метрике моей записано: «Родился 1 марта 1881 года». В тот день Гриневецкий взорвал Александра Второго. Рассказы об этом событии мне памятны с детства. Отец — старательный и благонравный чиновник — считал неудобным праздновать день моего рождения (ведь страна в трауре!). А потому первого марта мне дарили только игрушки, праздник же с приглашением гостей переносился на второе. Консервные коробки с начинкой из динамита часто рвались в те годы под ногами губернаторов. Свидетелем многих покушений я был в дальнейшем. Все они волновали, радовали иногда, но чувство это не может сравниться с тем, которое испытало наше поколение в сентябре одиннадцатого года. Петр Аркадьевич был мужик умный, даже талантливый, в потенции — русский Бисмарк. А повторить «Железного канцлера» может не каждый. И тут действительно пахло серьезными мерами, способными поддержать на известное время существующий режим. Столыпин — единственный и неповторимый. Таких больше не было на царской псарне…
Атлас рассматривали долго.
— Ну, вот, прошу вас… — показывал Козлов. — Пуля прошла сюда, сюда, потом сюда и в печень — без пересадки.
Зингенталь взял книгу, с тщательностью банковского эксперта поднес ее к глазам, а осмотрев, брезгливым жестом отстранил от себя.
— Ведь это же до чего нужно дойти, — сказал он Венскому, сдерживая всеми силами свое возмущение, — до какого предела, я вас спрашиваю, чтобы нагло подрисовывать печонку карандашом.
Зингенталь не ошибся. Действительно, Вася чуть-чуть увеличил печень.
«Для наглядности», как он мне впоследствии объяснил. Но сейчас, уличенный, он смутился и покраснел. Даже Зингенталю его жалко стало.
— Лучше не подрисовывать, — сказал он замиряюще.
Некоторое время все молчали. Вася прыгнул к трупу и тотчас же принялся его вскрывать. Мертвец худой, кожа на нем оттягивалась, как у породистой собаки на спине, и когда ланцет касался ее, был слышен звук, будто рвут материю. Без приглашения мы обступили стол. Вася вскрывал быстро. Обнажилось правое легкое. Он проткнул его ланцетом между пятым и шестым ребрами, потом диафрагму и наконец — печень. Делал он это, не произнося ни слова. Только в печень вогнал ланцет с каким-то особым шиком, точно «в ножичка» удачно сыграл.
— Да, — резюмировал я, — если не сделают операцию, то все обойдется благополучно. Больной умрет.
Зингенталь сказал, стараясь выражаться как можно мягче, чтобы не обидеть Козлова:
— Но ведь сами вы говорили, что это — труп пьяницы. А у пьяниц печень гипертрофирована.
Вася посмотрел на него безумными и кроткими глазами. Он обессилел совершенно и возражать больше не мог.
— Дай костыли пожалуйста, я пойду. Этак в гроб человека лечь заставят!
— Не знаю… — и, спохватившись: — На рассвете.
Никто ему не перечил. Зингенталь стал приводить в порядок труп, вспомнив, вероятно, о замечании сторожа. Перед тем как уйти, Вася обратился к Венскому:
— Не забудь, сегодня вечером ты — у Веры Михайловны. Надо ей книги переменить в библиотеке. И проси от нашего имени не курить. Ну, что ей стоит? А Абраменко пусть проветрится — он безвылазно дома сидит. Это, кажется, все. Да, вот деньги передай. Я еще достану…
Роландову точку мы так и не нашли.
Утро следующего дня началось для меня, как всегда — с уроков. Балбесы ленились и тузили друг друга ногами под столом. Я рычал на балбесов, предсказывая им самую неприглядную будущность. Мой работодатель — мелкий чиновник — сидел тут же, за столом, просматривая утреннюю газету.
— С Петром-то Аркадьевичем какое несчастье! — сказал он с явным сочувствием к пострадавшему.
Я разговора его не принял и укрылся за диктантом.
— Пишите: «Ложка дегтя портит бочку меда»…
Впрочем, чиновник ни в чем предосудительном меня не подозревал. Манера, которую я усвоил в обращении с его сыновьями, изобличала во мне личность скорее консервативную, исполненную старых добрых правил.
По дороге в университет я купил газету, наивно предполагая, что товарищи, может быть, и не читали еще сегодня. Конечно, обманулся. И у Васи и у Зингенталя, которых я застал в анатомичке, были в руках свежие номера газет.
— Иди, иди скорее! — крикнул Вася, как только я показался на пороге. Чувствовалось, что он давно и с нетерпением ждет свидетеля.
Из естественного желания набить себе цену я приближался нарочито медленно и зачем-то остановился, когда стряхивал пепел с папиросы, хотя это можно было сделать и на ходу.
— Скажи, кто такой, по-твоему, Рейн?
— Ну, академик…
— Да нет! Я спрашиваю, кто он такой?
Последним моим ответом Вася остался очень доволен. Он посмотрел на Зингенталя с укоризной.