Он покраснел и поспешил прибавить:
– Но вы сами отчего же не освобождены до сих пор?
– О, я покойна… Дедушка…
Она не успела докончить, как отворилась дверь. В комнату влетел маленький, худенький господин и направился прямо к Лорису с распростертыми объятиями.
– Дитя мое дорогое, скорее отсюда вон!
– Вы? Любезный месье Блаш! – воскликнул Лорис, бросаясь навстречу своему бывшему воспитателю. – Вы возвращаете мне свободу, вы?
– Да, да… время дорого… Хочу скорее вас видеть в вашей новой форме парадирующим перед этим разбойником, имеющим претензию спасти Францию.
– Как вам удалось?..
– Вас спасти?.. Я только что от Фуше, от этого кровопийцы, который вечно преступен тем, что умен, как черт.
– Фуше? Это я обязан ему?!
– Арестом… а затем освобождением… Увы! Да – ему!
Лорис услышал, что за ним кто-то тихонько смеялся, он оглянулся и увидел девушку, которая скромно притаилась в сторонке, но не проронила ни одного слова из разговора.
Аббат Блаш вдруг заметил ее, вздрогнул и, подойдя к ней с самым почтительным видом, сказал:
– Простите меня, мадемуазель, ради Бога, я не имел чести вас видеть. Как! Вы до сих пор в неволе вместе с моим негодным воспитанником. А я слышал, как было дано приказание вас освободить.
– Кем было дано это приказание?
– Оно было дано у Фуше, но не им самим.
– Кем же?
– Гражданином Гракхом Картамом, и он отдавал его весьма громким голосом, смею вас уверить.
– Но, извините, месье, вы как будто знаете меня, а я между тем не помню вас.
– Мой воспитатель, аббат Блаш, – проговорил Лорис, представляя его.
Марсель старалась напрасно припомнить это имя.
– Вы меня не знаете, мадемуазель, – сказал аббат, – но я знаю, кто вы, и давно.
В эту минуту будто случай вмешался, чтобы положить конец этому разговору, – в дверях показался полицейский:
– Мадемуазель Марсель Картам, в канцелярию.
Лорис взглянул на нее, ему казалось, что он видел прелестный сон. Этот час беседы был для него наполнен бесконечной нежностью. Назвав ее сестрой, он нисколько не кривил душой. Она стала для него товарищем, честным и искренним, которому он мог поведать свои самые сокровенные мысли. В глазах девушки он тоже видел симпатию к себе. Он протянул ей руку:
– Мадемуазель Марсель, а давайте заключим пакт о союзе.
– Охотно, – согласилась девушка, протягивая руку в ответ. – Настоящий союз, который ни я, ни вы не нарушим.
– Не сомневайтесь больше во мне. Но увижу ли я вас снова?
– У меня есть идея, – улыбнулась девушка, – попрощаемся на Майском поле.
– Тогда до встречи!
– До встречи! И любите Францию!
Девушка поклонилась аббату, кивнула Лорису и вышла.
– Прелестное дитя! – воскликнул Лорис.
Аббат взял молодого человека под руку:
– Она не только прелестна, она очаровательна. Она моя ученица. Вы же не собираетесь оставаться здесь?
– Иду за вами, тем более что перед парадом на Майском поле мне нужно засвидетельствовать мое почтение маркизе де Люсьен.
– Маркиза де Люсьен, – посерьезнел аббат, – покинула Париж сегодня утром.
– Она уехала?
– Государственное дело! Идемте же!
И аббат потащил Лориса за собой.
X
Отель Фуше, герцога Отрантского, министра полиции, находился на улице Бак, 34, немного не доходя до угла Университетской улицы. Он был построен двумя веками ранее Вальбелем, одним из самых отважных героев французского морского флота.
Большие ворота, украшенные морской атрибутикой, вели на широкий двор, в глубине которого лестница с восьмью ступенями вела в просторную переднюю вроде Зала потерянных шагов, в котором в этот день, 1 июня 1815 года, с шести часов утра толпилась масса всякого народа.
Впрочем, эта часть улицы Бак была всегда чрезвычайно оживлена. Отель некогда бывшего духовным лицом был центром всяких вожделений и всякого любопытства.
Фуше принимал во всякое время.
Никогда еще добровольное шпионство, вознаграждаемое не деньгами, а иной монетой подкупа, не процветало в такой степени с бóльшим бесстыдством, как в период Первой империи. Доносы делались с самого раннего утра; Фуше знал это, и первые приемные часы были для постыдных Иуд.
В особенности в это время, когда судьбы Франции зависели от каприза рока, Фуше был для всех честолюбивых, для всех загнанных оракулом, сфинксом, жрецом, к которому обращались с просьбами, с мольбами, а подчас и с проклятием. Пронесся слух: Наполеон боится его. Тот, который хватал королей за горло, был сдержан с этим пачкуном совести, который допускал всякую бесчестность, всякую подлость, всякое бесстыдство, всякое предательство. Его боялись, значит, в него веровали, и все подлые души стремились в это подземное царство, подобно иным авантюристам, которые проникают в самые мрачные пещеры в надежде найти там клад.
Вопреки обыкновению, в этот день, день важный, Фуше не было дома. Говорили, что он у императора.
В передней разговаривали группами. Разговаривали вполголоса, как всегда, когда передаются какие-нибудь сплетни разных заговоров.
У наружной двери отвратительный с виду швейцар, простодушный по приказанию, сортировал приходящих.
То появлялся старый щеголь в напудренном парике, во французском сюртуке, в шелковых чулках, припрыгивая на своих сухопарых ногах; такой обыкновенно свысока оглядывал швейцара, громко называл свою важную фамилию и гордо проходил мимо. Затем шла очередь толстяка, широкоплечего, со шляпой с большими полями, с седыми лихо закрученными усами, которого швейцар любезно приветствовал:
– Пожалуйте, пожалуйте, герцог скоро будет.
Были тут и люди ничем не замечательные с виду, были и подозрительные, с дерзкими, наглыми лицами, другие как-то жались и осторожно крались, хотя места было кругом достаточно.
Затем шли всевозможные типы буржуа, коммерсантов, поставщиков, тощих и жирных, голодных и сытых, смотря по тому, предстояли ли им дела, или они отошли для них в область прошлого.
Целый особый мир в миниатюре, таящий интриги и обманы.
В приемной все разговаривали шепотом, остерегаясь быть подслушанными.
Говорили о Майском поле, об этой торжественной церемонии, на которую Наполеон пригласил и армию, и народ.
– Интересно знать, – спрашивал кто-то, – как это будет?
– Ничего особенного. Обнародуют голоса по дополнительному акту.
– Будет их немного.
– Будет раздача орлов.
– Первый акт большой трагедии.
– Трагедии славы, если позволите. Франция обретет свою прежнюю силу.
– Или своего короля.
– Любопытно, предстанет ли Наполеон перед народом в своем сером сюртуке? Это произвело бы большой эффект.
– Господа, я говорю на основании достоверных сведений, так как вчера я имел честь провести вечер с графом Отрантским. Мы, представители высшего общества. дали понять его превосходительству, что он должен воздержаться от излишних уступок.
– Этот сброд не сдастся без борьбы, – раздался чей-то резкий голос.
Это был истый бонапартист, которого раздражало пустословие бывшего эмигранта. Затем он стряхнул табак со своего лацкана и добавил:
– Под сбродом я имел в виду народ. Правильно, что власти не компрометируют себя. Император должен быть гарантом известных принципов и потому должен появиться на Майском поле как подобает императору.
В другом месте говорили:
– Значит, война неизбежна?
– Несомненно.
– Я беспокоюсь. Говорят, что союзники берут за основу парижский мирный договор.
– Успокойтесь, они располагают миллионной армией и не будут договариваться с Наполеоном.
– Однако если он откажется от престола в пользу своего сына?
– О чем вы говорите? Где его сын? Императрица во Вьене или еще где… Только Богу и господину Нейпергу это известно…
Выстрелы сигнальной пушки с отеля Инвалидов возвестили, что шесть часов, и прервали разом все разговоры, точно невидимый император произнес свое: Quos ego![18]
Все вздрогнули, некоторые опасались, не сказали ли они чего лишнего, тогда как бронзовые пасти напомнили всем о начале кризиса… Тут были одновременно и вызов, и тревога, и угроза.
В эту минуту на пороге передней показался человек лет пятидесяти, немного выше среднего роста, длинный, сухопарый, слегка сгорбленный и, несмотря худобу, чрезвычайно бодрый, сильный, с бледно-желтым, земляным лицом, очевидно, желчь разлилась в нем или вследствие сдержанного гнева, или чрезмерной усталости. Это было нечто бесцветное, тусклое, матовое. Глаза большие, очень голубые, глубокие, глядели как-то странно, необъяснимо; мысль в них утопала, они не поддавались никакому испытанию. Пятьдесят лет спустя был человек с такими же точно глазами: его звали Троппманн.
А этого звали Фуше, герцог Отрантский.
Эти глаза никогда не оживлялись, они не темнели, не блестели, они были неподвижны, точно из стекла. За ними, ничего не выражающими, все скрывалось.
Фуше видел своих посетителей, не глядя на них.
Затянутый в серый сюртук более темного цвета, чем у его патрона, в большой круглой шляпе, скорее беззаботный, чем грубый, с определенными манерами, свидетельствующими о сознании своей силы, всегда готовый к сопротивлению, Фуше прошел мимо.
Некоторые, более близкие, подходили к нему, но он, точно никого не замечая, не останавливаясь, шел дальше, затем скрылся за дверью, которую за ним запер привратник.
– Господин герцог министр сегодня утром не будет принимать, – объявил появившийся секретарь.
Поднялся всеобщий гул отчаяния. Каждый выражал свои особые права на то, чтобы быть принятым, помимо выражений всеобщего неудовольствия. Но секретарь был неумолим: если угодно, сегодня вечером после Шан-де-Мэ прием будет в 10 часов, до тех пор ни в каком случае.
В эту минуту через толпу пробирались трое мужчин; секретарь ждал их. Один из них был агент, не представляющий из себя ничего особенного. Двое других были Гракх Картам и Жан Шен.