Жан Шен остановился: он был потрясен, слезы текли ручьем из глаз его, бессознательно для него, слова не выходили более из его сдавленного горла.
– Докончи, молю тебя, – проговорил Картам. – Время уходит. Как напал ты на след твоего ребенка?
– Совершенно случайно; я всюду искал, всех спрашивал, все было напрасно. Однажды вечером, на бивуаке, один солдат рассказывал про Редон. Слово за слово, разговор перешел к шуанам, к убийцам. Я, точно под влиянием какого-то необъяснимого предчувствия, стал расспрашивать его и вот что узнал: мать его, как-то ночью во время террора, подняла на дороге, в снегу, ребенка, которого одна женщина, обезумевшая от ужаса, на бегу выронила из рук; в конце этой дороги виднелся дом в пламени; мать рассказчика обуял безумный страх, что ее поймают, точно она совершала преступление, спасая невинную, и она обратилась в бегство, и у первого попавшегося на ее пути дома она положила ребенка на ступени крыльца, затем кулаками стала стучать в дверь, пока не убедилась, что живущие в доме обратили внимание на этот стук; тогда она быстро скрылась.
– Да, все это было именно так, – прошептал Картам.
– Число этого события совпало со временем моего отсутствия. Да я уже с первых слов не сомневался. Кто жил в этом доме, рассказчик не знал. Слышал, что какой-то разбойник, которого полиция арестовала.
В первую минуту мне пришло в голову, что этот солдат был сообщником убийц, и снова у меня мелькнуло предположение, что он был орудием семейства де Саллестен. После Пресбургского мира я вернулся во Францию и отправился в Бретань. Теперь, когда прежние страхи поулеглись, мне было легче добиться толку в моих расспросах. Мать солдата была еще жива, она указала мне на дом, в котором ты жил, я узнал твое имя.
О друг мой, о отец мой, как велика была моя радость в тот день! Я еще не знал, жив ли мой ребенок, моя дочь; но какое-то инстинктивное чутье, чисто физическое, давало мне чувствовать, что связь между прошлым и будущим не порвана. Я отправился в Париж. Ты как раз вернулся после долгого отсутствия. В продолжение нескольких дней я бродил около твоего дома, наконец, я увидал мою дочь, уже почти взрослую девушку.
Ты не можешь знать, но ты поймешь меня: в ней я увидал ее мать, точно воскресшую, живую! Я имел, однако, достаточно сил, чтобы устоять против обаяния, какое она на меня производила; конечно, я тебя знал, и между нами уже существовала ненарушимая связь, мы оба сражались за ту же идею. Но мне хотелось знать, любит ли она тебя, счастлива ли она; я увидал, как ты был добр к ней, какой ты был для нее дедушка, и прямо пошел к тебе и сказал: «Молю тебя, береги и люби мою дочь!»
Отчего я тебе тогда не рассказал всего? Но разве ты забыл, что тогда меня знали только под именем Жана Шена? Я создал себе новую жизнь. Я хотел забыть имя Жана де Листаля, с которым были связаны такие ужасные воспоминания, хотел забыть имя де Саллестен, от которого я, помимо моей воли, содрогался, которое внушало мне чувства ненависти и мести, преследовавшие меня в продолжение стольких ночей.
Ее звали Марсель, она была дочерью Жана Шена, внучкой Картама. К чему было связывать молодое невинное существо с воспоминанием зверского преступления?
Я хотел, чтобы она никогда не знала, что в ней течет кровь Саллестенов – разве я был не прав?
Ты сказал давеча, Картам, что ты где-то слыхал это имя… Ты его слышал в день нашего тайного собрания, при появлении врага нашего, одной женщины, которая предала нас полиции Фуше.
– Да, да, мадам де Люсьен.
– Она сестра моей дорогой Бланш, та самая, у которой не нашлось для нее ни слова, ни слез в то время, когда отец выгнал ее из дома.
– Она не ведала, что творила.
– Ты слишком добр и потому снисходителен. Я же того мнения, что эта женщина – злой дух Марсели. В первый раз, когда она увидала ее, нашу бедную девочку потащили в тюрьму. Ты не знаешь этой женщины – это олицетворение честолюбия, власти, и эта красавица, которая так напоминает мне Бланш, ненавидит все то, что нам дорого и что мы отстаиваем. Есть ли у нее сердце? Зачем она продала свою молодость старику? Я следил за ней издалека и узнал в ней то чудовище, которое носит имя политической женщины, заговорщицы; все свои помыслы девушки и женщины она таскала по трущобам заговоров.
И ты хотел, чтобы я открыл Марсели, что она принадлежит к этой проклятой семье, отрекшейся от своего единственного честного, доброго члена, непорочность которого могла искупить все заслуженное презрение, – от моей Бланш, которую они, быть может, сами убили… Нет, я навсегда поставил преграду между Марсель… и этими людьми. Неужели ты порицаешь меня за это? Я жду твоего мнения.
Картам призадумался.
– Послушай, – начал он, – я всегда держался принципа смотреть правде в лицо, не лавируя. Марсель по матери из семьи Саллестен. Это факт, перед которым все соображения бледнеют… Повторяю, не иди против судьбы, но и не беги от нее. Разве не может случиться, что обе женщины опять встретятся, не зная друг друга?
– О, что касается маркизы де Люсьен, то если б убийство Марсель могло послужить к увеличению ее состояния, она, конечно, не призадумалась бы покончить с ней.
– Жан, это говорит в тебе злоба, быть может, под влиянием ее ты несправедлив. Я встречал женщин политики; они все-таки женщины, поверь мне, но предположи другое: предположим, что г-жа Люсьен, замешанная в политических кознях, совершит какое-нибудь низкое деяние, например, ее уличат в шпионстве – разве ты велишь ее расстрелять, ты?
– Нет, – ответил просто Шен.
– Допускаешь ли ты, чтобы муж Марсели расстрелял ее; я знаю Марсель. Если б случайно открылась подобная вещь, она умерла бы от отчаяния.
Жан Шен протянул руку старику.
– Картам, прости меня. Ты всегда был моей совестью, я это чувствую в настоящую минуту более, чем когда-нибудь. Да, Марсель должна узнать истину. Вернись к ней и открой ей все, что ты найдешь нужным. Если меня убьют, в моем сундуке, в Париже, ты найдешь все бумаги, относящиеся к ее рождению, удостоверяющие ее личность. Поступи по своему усмотрению, я даю тебе полную власть. A затем, друг мой, имеешь ли ты еще что-нибудь сказать мне?
Картам обнял его.
– Жан Листаль, для меня ты остаешься, как был – Жаном Шеном. Для меня ты стал еще дороже после всего, что ты выстрадал. Ты говоришь, что я твоя совесть, ты же – моя сила, как Марсель – моя радость. Я узнаю в тебе человека, каким я был некогда. Я ухожу. Завтра мы оба будем исполнять наш долг. Почем знать, может быть, и старику Картаму придется броситься в свалку со шпагой в руке. Если я умру, продолжай начатое дело; если ты умрешь, я сам буду продолжать его до самой смерти. А теперь, друг мой и брат, обнимемся во имя нашей девочки… и Франции.
Оба обнялись.
– Одиннадцать с половиной, – заметил Картам. – В двенадцать часов я буду в главной квартире. До свидания, дай Бог удачи!
И он направился к двери.
В эту минуту вошел унтер-офицер и, отдавая честь, проговорил:
– Капитан, на аванпосте задержан, по виду судя, крестьянин, довольно подозрительный, который говорит, что имеет сообщить вам нечто важное.
– Хорошо. Привести его сюда… До свидания, Картам, – проговорил он, протягивая еще раз руку на прощание уходившему старику.
XIV
Арестованного ввели два солдата.
Жан Шен сел. Коптящая лампа освещала желтым, мерцающим светом эту сцену. Лавердьер стоял в тени.
– Это вас арестовали?
– Так точно, капитан.
– Кто вы такой и зачем находились вы на дороге в такое позднее время?
– Капитан, большое счастье, что я был на дороге именно в такое время, иначе мне не удалось бы сослужить вам службы, оказать вам услуги.
– Услуги?
– Я нашел на дороге раненого офицера. Его сбросила лошадь, и он сломал себе ногу. Он молил о помощи. Конечно, я подошел к нему, чтобы помочь ему. Это был офицер генерального штаба, он был в отчаянии, что несчастный случай лишал его возможности исполнить долг. Я обещал ему исполнить все, что он пожелает; он передал мне письмо, с просьбой вручить его первому встретившемуся офицеру. Затем, через минуту, и наткнулся на ваших людей, которые не хотели ничего слышать и потащили меня… Если бы я мог это предвидеть…
– Это письмо при вас?
– Вот оно, капитан.
Жан Шен протянул руку, почти не глядя на задержанного; лицо его было так мало видно из-под полей широкой шляпы, надвинутой без затей, по-мужицки, на глаза.
Он взял конверт и увидал печать генеральная штаба, а также имя генерала Вандама.
– Вы не ошиблись, вы оказали нам настоящую услугу, – воскликнул он.
– Очень рад, капитан, я и желал этого.
Жан Шен позвал вестового и сделал нужные распоряжения; расспросив о месте, где упал офицер, он отправил туда двух человек.
– Капитан, не съездить ли мне в Бомон на лошади этого крестьянина, я скорее буду там?
– Конечно.
И, обращаясь к Лавердьеру, он спросил:
– Можете ли вы обождать с полчаса?
– Извините, капитан, но мне необходимо поспеть к утру в Филипвиль.
– Странно, – заметил солдат, – нам он говорил, что едет в Валькур.
– Ведь это же по дороге в Филипвиль.
– И верно для покупки хмеля; при нем вот эти игрушки, – заметил не без подозрения солдат, кладя на стол перед Жаном Шеном два огромных пистолета, вынутых из седла.
До сих пор капитан не придавал никакого значения событию. Действительно, было дано приказание задерживать всех прохожих, желающих пробраться через границу, для того чтобы, насколько возможно, сохранить тайну движения войск.
Но здесь являлось обстоятельство иного рода. Крестьянин был задержан на французской земле и направлялся в французский же город. В то время Филипвиль принадлежал французам и был занят корпусом Жерара.
Тем не менее всегда следует остерегаться ночных бродяг.
Жан Шен взял пистолеты и стал их рассматривать.
– Это пистолеты по уставу, – проговорил он, – откуда они у вас?
– Я их нашел у себя в поле. Немало их тут валяется.