ты, зажимала себе рот платком, чтобы не разразиться рыданиями.
– Кто едет? – раздался вдруг французский возглас.
Оба Маларвика вздрогнули: французы на этом пути!.. Они избрали именно его, потому что, по полученным сведениям, он должен быть занят пруссаками. Аббат Блаш высунулся в окно.
– Друзья, – ответил он, – французы.
– Выходите.
– Ямщик, хлестни-ка хорошенько по лошадям! – крикнул Маларвик.
– Извините: французским законам повинуются, – заметил аббат тоном, который не особенно понравился его спутникам.
Он открыл дверцу и вышел.
Тут был взвод стрелков с унтер-офицером; все были при ружьях.
– Кто вы такие, – спросил унтер-офицер, – и зачем вы здесь?
– Мы – французы, говорю вам, и едем в Версаль.
– В Версаль нельзя проехать иначе, как с саблей в руке, там пруссаки. Ваши фамилии?
Несмотря на воркотню Маларвика, впрочем, довольно умеренную, аббат удовлетворил любопытство унтер-офицера.
– Гм!.. – воскликнул тот, – племя эмигрантов! Извольте сойти и следовать за мной.
– Вы забываете, сержант, – заметил аббат, – что с нами дама, с которой вы должны быть учтивы.
– Дама? Ах да, и маркиза!
– Отчего вы не позволяете нам продолжать наш путь?
– Пускай мужчины выйдут, – ответил он, – а дама может остаться в карете. Вас проводят к капитану, и вы объяснитесь с ним.
Из леска вышли еще солдаты; они заговорили с сержантом.
– Хорошо, – сказал он аббату, – капитан сам сейчас придет. Все и уладится.
Аббат знал военные порядки, он понимал, что они попали во французскую засаду. Быть может, какая-нибудь отчаянная попытка со стороны патриотов. Но к чему задавать вопросы, когда знаешь наверно, что на них не ответят. Прошло еще несколько минут; солдаты с поднятыми ружьями прислушивались в ночной тиши.
Наконец, в тени обрисовалась группа, и показалась высокая фигура капитана: это был Жан Шен.
Аббат Блаш направился к нему.
– Капитан, – начал он, – мы не знали, что этот путь закрыт. Нельзя ли нам проехать в Версаль?
– Вы не можете ехать в Версаль. Там дерутся. Вам придется вернуться или взять на Париж по Булонской дороге. Есть у вас паспорта?
Жан Шен стал читать их и вдруг вскричал:
– Не правда ли, дама, которая вас сопровождает…
– Маркиза де Люсьен.
– Где она? – И подойдя к карете и сняв шляпу: – Мадам де Люсьен, – проговорил он.
Регина услыхала голос и быстро высунулась в окно. Она узнала капитана и не могла скрыть своего неудовольствия.
– Что вам от меня нужно? – спросила она.
Он заговорил тихо:
– Второй раз случай нас сталкивает. Второй раз я возвращу вам свободу. Постарайтесь не забыть, что капитан Жан Шен был к вам дважды великодушен.
Вся гордость Регины поднялась в ней.
– Великодушен? Кому нужно ваше сострадание? Разве наши паспорта не в порядке?
Жан Шен замолк, он знал, какую изменническую интригу вела маркиза против отечества; он знал ее участие в измене Бурмона.
– Бедная женщина! – сказал он только.
Второй раз эти слова, сказанные тем же голосом, поразили слух Регины.
– С чего вы взяли жалеть меня? – спросила она с гневом. – По какому праву?
– По какому праву? – повторил Жан Шен, смотря на нее в упор. – По праву, данному мне одной умершей.
Затем, не прибавив ни слова, обратился к солдатам:
– Двое из вас будут конвоировать эту карету до Булонского тракта. Если ямщик вздумает повернуть назад, пулю ему в лоб! Поняли?
Он отошел, а солдаты взяли лошадей под уздцы и повернули их в обратную сторону.
Чтобы посветить им, Жан Шен приподнял фонарь, который он держал в руке.
В это время около него появилась женская фигура.
– Отец, – проговорил молодой голос, – я пришла с тобой проститься.
Регина ничего не слышала, но она видела эту женщину, она узнала в ней Марсель, и в одну секунду ей вспомнилась вся ее злоба на нее со всей силой, со всей болью.
Новая мысль промелькнула у нее в голове: а что если Лорис отказался от идеи, которой служил, если он оттолкнул от себя ее, свою невесту, свою жену, во имя тех взглядов, которые проповедовал отец Марсели, человек, который неизвестно отчего осмеливается выражать ей участие. Почем знать, может быть, эта девчонка, эта якобинка приворожила его, заколдовала, и он проникся их взглядами.
Ей казалось, она разом все поняла.
Лорис повиновался не своему разуму, а влиянию этой девушки. Если он поступил в армию Наполеона, то для того, чтобы доставить удовольствие отцу ее…
Eй казалось теперь, что она нашла в этом почти отвлеченном образе Марсели тайный ответ на ее страхи, указание самой судьбы забыть о Лорисе…
И в то время, как отец и сын Маларвики распространялись в злобных выражениях о якобинцах, от которых, наконец, Франция будет освобождена, Регина старалась отогнать от себя воспоминание о Лорисе – она меньше плакала и больше страдала.
XVIII
Из всех кофеен, которые были в моде в эпоху Реставрации, ни одна не пользовалась такой популярностью современников, как знаменитый кабачок, известный под названием «Миль Колонн». Если «Режанс» в продолжение более шестидесяти лет была мирным приютом игроков в шахматы, а кофейня «Де Фуа» – мирных капиталистов, «Каво» – политических болтунов, «Кафе Ламблен» – воинства, «Тортони» – биржевиков, кофейня «Шерон», кофейня «Тушар» – актеров, то «Миль Колонн» была эклектическим сборным пунктом, выражаясь поспешным анахронизмом, – всего Парижа 1815 года.
Хроникеры того времени величают это заведение одним словом, которое заключает в себе все хвалебные эпитеты: это – храм, говорили они.
В галерее Пале-Рояля вход его обозначался огненными буквами, которые горели, точно лампады на паперти. С первых ступенек – чудеса: в стене прихожей такое прекрасное зеркало, говорит добряк де Жуи, что он чуть не прошиб себе голову, думая пройти сквозь него. Почтенный отшельник улицы Шоссе д’Антен, да и других мест, с трудом сдерживает свои порывы восторга перед главным залом, который носит важное название тронного зала. Ничто не может сравниться по блеску, по роскоши, говорит он. Колонны из зеленого пиренейского мрамора, карнизы, арабески из золота, украшения из бронзы и хрусталя повторяются и множатся в зеркальных простенках, в которых глаз теряется и не может ни сосчитать предметов, ни измерить пространства.
Там, на массивной эстраде красного дерева, отделанной бронзой, восседает на настоящем троне, приобретенном с молотка, какая-нибудь новоявленная королева – лимонадчица, с диадемой на голове из драгоценных камней, и с невозмутимым достоинством священнодействует на жертвеннике, чтобы не сказать ужасного слова – за прилавком, заставленным хрустальными, серебряными и эмалированными сосудами, предназначенными для возлияния вин.
И в какое отдаленное прошлое переносит нас это возлияние! Все, что тут предлагалось, а в особенности пунш, было, кажется, отвратительно.
Любители одиночества могли спасаться в других залах от толпы, которая 3 июля 1815 года наполнила битком кофейню, чтобы понабрать вестей: дело в том, что ожидали, кто со злобой, кто с нетерпением, подписания капитуляции в выражениях, которые, как говорили, были решены накануне в военном совете Ла-Виллет.
Волнение было всеобщее; весь Пале-Рояль был полон любопытных, и в открытые окна, выходящие в сад, слышался шум толпы, которая передавала свои впечатления, подчас поясняя их серьезными тумаками.
Надо правду сказать, возмущенных было немного; довольных целые легионы. Наполеон до того утомил Францию, что она желала только одного – уснуть: точно странник, ищущий себе приюта, все равно каков бы он ни был.
Днем разнесся слух, что два дня назад кирасиры Эксельмана напали на пруссаков по пути в Версаль и разбили их. Как раз среди группы людей, стоя на стуле, какой-то господин в уланском мундире ораторствовал:
– Их было более полуторы тысячи, они вышли из лесов Верьера с криком: «Париж! Париж!»… Надо было видеть, что это было, когда бригада генерала Венсена напала на них. Они не продержались и пяти минут, за ними гнались и рубили их. Они промчались мимо Версаля галопом, по направлению к Роканкур; но игра не прекратилась; там был генерал Пире со своими кроликами… и почтенная компания дю Ги… и началась снова свалка… На помощь подоспели крестьяне и искрошили этих пруссаков! Ах! Если б генерала Эксельмана поддержали… Но и тут было повторение того же самого, что и в Лувесьене: он наткнулся на главную часть прусской армии, и пришлось поскорее убраться…
– Измена, как всегда.
– Стоило раздражать неприятеля.
– Увидят, на кого все это рушится.
Замечания так и перекрещивались, в общем, не особенно лестные для наших последних защитников.
За молчанием, которое последовало, из одного залитого светом окна кофейни раздался крик, который точно должен был рассеять все опасения:
– Да здравствует король!
Послышался ропот, который, однако, быстро затих.
– Король – значит мир! Да здравствует мир! – раздались голоса.
Между группами уже несколько минут бродил маленький человечек, проскальзывая в толпу, прислушиваясь к разговорам, ловя слова на лету.
На нем был сюртук коричневатого сукна, черные панталоны обхватывали его худые ноги; никто его не замечал, никто не обращал на него внимания, и он самым добросовестным образом мог заниматься собиранием новостей. Иногда он обращался к кому-нибудь с вопросом самым вкрадчивым голосом, ему отвечали резко или поворачивали спину. Он не настаивал и отправлялся дальше, пробираясь повсюду, как тень.
В ту минуту, как раздался голос за короля, он быстро поднял голову и в освещенной раме окна увидел высокого господина в военном мундире, гордой осанки.
Он невольно на минуту остановился от удивления.
Аббат Блаш, – это был он, – свято исполнял обещание, данное маркизе де Люсьен. Он всюду искал, прислушиваясь ко всем отголоскам известий о виконте Лорисе. Никто не слыхал этого имени, даже из солдат, вернувшихся в Париж; никто не мог ничего ему ответить. Частенько приходилось ему натыкаться даже на грубость, но он не унывал.