Затем следовала подпись.
В это же время писал и Жан Шен.
– Завещание уважается, – проговорил он. – Не забудьте, что вы брат Марсели.
Они обменялись бумагами.
Пробило десять с половиной часов.
– Еще полчаса, – сказал Жан Шен. – Как мы быстро старимся! Для преступника последние минуты должны быть ужасны. Я покоен, а вы?
– Я даже не считаю времени. – И он прибавил почти весело: – Если бы мне сказали месяц назад, что я буду расстрелян, как солдат Бонапарта!
– Вы на меня за это не в претензии?
– Что вы!.. Я умираю солдатом Франции и горжусь этим.
Они еще разговаривали, когда открылась дверь.
Их ожидал небольшой отряд.
Они поцеловались.
Затем последовали за солдатами.
На башенных часах пробило 11 часов.
В то время решетка парка была не на том месте, как теперь. Площадь на берегу Сены была прежде гораздо обширнее, она простиралась до самых водопадов.
Они шли, окруженные английскими солдатами.
Они пришли к набережной.
Здесь их поставили спиной к реке. Три роты образовали круг, открытый к мосту. Офицер с обнаженной шпагой сопровождал приговоренных. Он говорил на дурном французском языке.
– Господа, – начал он, – к вам применяются законы войны. Имеете ли вы что передать? Обещаю вам, как честный человек, что ваши распоряжения, каковы бы они ни были, будут свято исполнены.
– Месье, – сказал Жан Шен, – при нас бумаги, не имеющие никакого значения… прошу вас самих взять их с наших трупов и сжечь…
– Обещаю вам… Теперь, господа, разъединитесь. Вы, конечно, знаете, что поручик расстреливается первым…
– Отчего не капитан? – воскликнул Жан Шен. – Это мое право, как старшего…
– Таково правило, – ответил офицер. – Месье де Лорис, готовы ли вы?
– К вашим услугам.
Какова бы ни была вражда рас, у человечества есть свои права, которых ничто не в силах превозмочь. Англичанин восхищался спокойствием этих двух приговоренных к смерти. Быть может, он желал бы не приводить в исполнение приговора.
Но как раз в это время подъехал адъютант генерала Кольвиля с утверждением приговора военного суда.
Ничего больше не оставалось, как повиноваться. Англичанин вместе с Лорисом вернулись к началу моста, и он попросил молодого человека остановиться в углу, у перил.
– Здесь, – проговорил он взволнованным голосом. – Я не предлагаю вам завязать глаза.
– Благодарю вас, – сказал Лорис. – Будьте великодушны до конца, разрешите мне самому скомандовать залп.
– Разрешаю, а затем, господин французский офицер, я желал бы моей стране побольше таких защитников.
Лорис протянул ему руку. Тот пожал ее.
Затем, сделав пол-оборота, он направился к взводу солдат и еще раз оттуда обменялся взглядом с Лорисом. Он поднял шпагу.
– Да здравствует Франция! – воскликнул Лорис. – П-ли!
Что случилось?
Между минутою, когда офицер отошел, и той минутой, когда, обернувшись к своей роте, он стал с поднятой кверху шпагой, на мосту показался экипаж.
На козлах, рядом с кучером, сидел господин, который махал шляпой.
Быть может, солдаты видели его, но дисциплина обязывала их быть неподвижными.
Из кареты вышло несколько человек; неясно обрисовывались их силуэты.
– П-ли! – скомандовал де Лорис.
– Ground arms![22] – закричал лорд Кольвиль, но поздно: грянул залп, правда, как-то ненуверенно. На руках у Лориса лежала раненая, но не мертвая, женщина.
Это была Регина де Люсьен. С нечеловеческим усилием, – она так любила его, ей стало все так ясно из рассказа Марсели, – добежала она до молодого человека, встала перед ним, защищая его грудью. В это время раздался залп.
22
XXIII
В комнате, которая только что служила тюрьмой, на походной кровати лежала Регина.
Лорис около на коленях, тут же стоял Жан Шен, сидела на стуле Марсель.
Аббат Блаш осторожно поддерживал голову раненой:
– Дитя мое…
Вошел хирург. Лорд Кольвиль остался за дверьми.
С бесцеремонностью, которую допускает борьба со смертью, он обнажил грудь молодой женщины, эту девственную грудь, это чудо человеческой чистоты. Два зияющих, черных пятна.
Она лежала неподвижно, с опущенными веками. Он покачал головой и сделал отрицательный знак.
Наука уступала свои права смерти.
Вдруг Регина простонала:
– Жорж! Жорж!
Лорис нагнулся к ней с сухими глазами. Умирающие не должны видеть слез.
– Регина! Регина!
– О, твой голос! Скажи еще раз: «я обожаю тебя!» – как ты мне сказал это однажды; я хочу услышать это еще раз.
И когда он, уста с устами, повторил то божественное слово, она раскрыла глаза и увидела Марсель.
Она улыбнулась. О, как грустна была эта улыбка умирающей!
– Марсель! подойди ко мне… Прости меня… твоя мать была моей сестрой… Это не моя вина… я так желала быть доброй… Если бы ты знала, как я любила мою сестру… меня заставили ее ненавидеть… я не посмела сопротивляться… Ты не можешь себе представить, что это были за люди…
– Молю вас не разговаривать, – проговорила Марсель… – Об одном умоляю вас – живите, мы будем любить друг друга и забудем все прошлое…
Настало молчание.
– Поздно! – прошептала Регина. – Жорж, подложи мне руку под голову… О, ты смело можешь коснуться меня… Ведь я твоя…
Подошел Жан Шен.
– Регина Саллестен, – проговорил он, – так как мы оба были приговорены, мы обменялись завещаниями, прочтите это…
И он поднес ей к глазам бумагу, на которой Лорис написал свою последнюю волю.
Умирающая, сияя счастьем, прочитала по складам, как малое дитя:
«Регина, я люблю вас, мое сердце бьется только для вас». У нее достало еще духу скокетничать.
– Правда? – спросила она его.
Жорж взял ее в объятия и свято, с благоговением приложился устами к ее устам.
С этим поцелуем она умерла.
– Не хочу жить! – воскликнул Лорис в отчаянии.
Жан Шен положил ему руку на плечо.
– Надо жить, чтобы делать добро, – проговорил он. – Еще многие будут страдать… Вы нам нужны.