Из них двоих ей, конечно, легче: ведь стоило закрыть глаза — и на подушке рядом возникала мягонькая, покрытая пушком младенческая головка. Аня мысленно гладила кончиками пальцев теплое, пульсирующее, как сердце птенца, бархатное темечко, вдыхала сладкий чайный запах, от которого ком к горлу. «Я буду заботливая, преданная мама, — подбодряла себя и Чижика. — Я никогда, никогда тебя не обижу, ты никогда не пожалеешь, что родился у меня. Всю жизнь буду любить тебя, всегда буду рядом, никогда не предам». Что бы еще пообещать ему, не столь очевидное? «Я буду водить тебя в зоопарк, мой милый, милый Чижик». В среду на УЗИ она наконец-то увидит его.
В среду утром телевизионные каналы захлебывались сообщением о матери, утопившей, одного за другим, своих пятерых детей. Диктор упивался подробностями: безумная женщина покормила грудного младенца перед тем, как унести в ванную. Сердце Ани горящим угольком провалилось куда-то в брюшину, по пути прожигая нутро, в глазах померкло, и подогнулись ноги.
Когда ей было года четыре, они с мамой отдыхали в Ялте и каждый день ходили обедать в столовую с большой, нависающей над морем террасой. Они всегда приходили задолго до открытия и стояли в бесконечной очереди. Один раз девушка перед ними упала в обморок и до крови разбила подбородок. От страха и жалости у Ани тогда началась истерика. Вот и сейчас нахлынула такая же нестерпимая кипящая волна ужаса и беспомощности. Она осела на ковер, теряя сознание. Почему-то представила, что муж детоубийцы сидел в кресле с высокой спинкой и, отвернувшись, шуршал газетой, хотя в новостях про мужа сказали, что он в это время был на работе.
Вырубила проклятый ящик. Приняла позу лотоса, принялась мерно и глубоко дышать через нос и повторять буддийские поговорки. Перед каждым занятием учительница йоги раздавала красивые карточки с позитивными высказываниями. Аня выискивала в них благие предсказания и суеверно хранила, словно счастливые билетики. Некоторые, особо отозвавшиеся, помнила наизусть:
Даже если пламя погасить, фитиль останется.
Пока есть жизнь, живет и надежда.
В улыбающееся лицо стрелу не пускают.
Для спора и ссоры нужны двое.
Но теперь в голову упорно лезло другое: «Карма родителей падает на детей», «Жизнь — пламя лампы на ветру» и «Не вернутся на куст опавшие хризантемы».
В приемной поликлиники не могла сидеть спокойно: ходила по коридору, присаживалась рядом с Джоном, снимала пальто, вновь накидывала, хватала и бросала журнал. Обе предыдущие беременности погибли приблизительно на этом сроке, и гормоны гормонами, а успокоит ее только маленький колеблющийся комочек на мониторе. Еще одно направление на чистку она не переживет. Нащупала сухую, неподатливую руку Джона. Не отрываясь от газеты, муж поделился:
— Смотри, какая мерзость! В Швейцарии… Арестовали проститутку, а у нее дома осталась полуторагодовалая девочка…
У Ани хлынула к горлу нестерпимая изжога паники, она стиснула зубы, заткнула уши:
— Я не хочу этого слышать! Я не хочу этого слышать!!!
Джон поднял от газеты осуждающий взгляд.
— Это надо знать! — заявил он, словно Аня каждый выходной пребывала под арестом, и с наставительным упорством договорил: — Девочка пыталась перед смертью напиться из унитаза…
Ане будто бритвой в глаз. От образа малышки, умершей от жажды у унитаза, обмякли ноги и снова, как утром, стало ускользать сознание. Непроизвольно вырвался безудержный, хриплый вопль: «А-а-а-а-а!!!» Нецивилизованный крик взорвал пропитанный антисептикой коридор, пациенты испуганно обернулись, из соседнего кабинета выглянула медсестра. Аня разрыдалась. Что же это такое? Что за проклятый день жутких историй! И что это с ней самой? Она ведь так хорошо держала себя в руках, хоть в последнее время это требовало постоянного усилия. Это гормоны, это из-за них сердцебиение и холодный пот, это они сделали нестерпимыми смакования издевательств над детьми. Джон опустил газету, испуганно зашипел:
— Ну, ты что, в самом деле… Успокойся, пожалуйста, людей пугаешь.
Аня вытерла лоб, вдох-выдох, вдох-выдох… Ни к чему казаться ему сумасшедшей, а если она не возьмет себя в руки, то выпалит, что видела его переписку с этой дрянью из маркетинга. И что тогда? Только дуры выводят мужей на чистую воду.
В кабинете легла на прохладную, хрустящую простыню. Профессионально ласковая медсестра УЗИ намазала живот холодным гелем, датчик заскользил по коже. В горле еще торчал ком, глаза саднило от невыплаканных слез. На экране пульсировало, текло изображение, Аня заискивающе смотрела на тетку, ожидая успокоительных объяснений. Сестра вела себя с профессиональной радостной приподнятостью, но с такой же никчемной бодрости начинались и оба прошлых злосчастных раза:
— Вы молодец, все чудесно!
Джон укоризненно похлопал Аню по руке, откинулся, вытащил телефон:
— Ну вот, а ты психовала!
Она осторожно выдохнула, словно отпустила дитя для первых шагов. Ее парашют наконец-то опустился на землю, только постромки паники еще тянули сердце. Пока ее Чижик не научится самостоятельно открывать кран с питьевой водой, она ни на минуту не оставит его без присмотра.
Медсестра раз за разом упорно нажимала на одну и ту же точку живота, внимательно вглядывалась в экран и хмурилась:
— Тут утолщение шеи плода…
— Что это значит? — Джон оторвался от айфона.
— Такое кожное утолщение на затылке зародыша может быть признаком синдрома Дауна. Но конечно, необходимо, чтобы врач посмотрел.
Все. Парашют оказался дырявым, а с самолета уже сбросили. Аня отвернулась от монитора, не было сил глядеть на то, что минуту назад казалось самым прекрасным существом на свете. Даже Джон убрал свой поганый айфон.
Появилась полная и решительная женщина-врач, опять бесконечно тыкала в живот твердым инструментом, нестерпимо долго всматривалась в экран, потом сочувственно выразила катастрофу в каких-то бессмысленных цифрах, посоветовала не тратить время на анализ крови, сразу провести амниоцентез. Пока в живот нефтяным буром проникала длинная игла, Джон вяло держал ее руку. Аня не дышала, чтобы Чижика не задело, боли она не чувствовала, только слезы сами текли, заливая уши. Навалился и душил кошмар всех замученных младенцев — утопленных в ванной, пытавшихся напиться из унитаза, не справившихся в ее животе с утолщением собственной шеи.
— Миссис Пирс, я уже завтра сообщу вам по телефону результаты анализа.
В машине профиль Джона изрек:
— Хорошо, что так быстро узнаем.
Да она уже знала. Ничего хорошего не могло случиться в отвратительный, серый, промозглый день, начавшийся такими ужасами. Но задело, что Джон отмел проблему так же легко, как дворники сметали капли с ветрового стекла.
— Он для меня уже существует, у него даже прозвище есть.
— Для тебя существует не он, а абстрактная идея, — авторитетно разъяснил профиль. Спохватившись, добавил чуть ласковей: — Эмбрион на этом этапе — всего-навсего комок испорченных клеток. Всего десять недель.
Десять недель и тридцать девять лет! Это для Джона Чижик — абстрактная идея, а для нее он был целью жизни. Где-то в животе пух вязкий ком отчаяния и наверняка портил ее зародышу последние здоровые хромосомы. Жизнь впереди тонула в холодном, непроницаемом тумане. Бедный, ни в чем не повинный Чижик! А Джон разглагольствовал, уставившись на мокрое шоссе:
— Конечно, если кто-то упорно приносит их в этот мир, значит, им следует всячески помогать! Я даже втайне не ропщу на все эти налоги на их содержание. Ради Бога, мы цивилизованное общество, пусть им будут самые удобные парковки, милосердие и специальные методики, но нам-то собственный умственно отсталый зачем?
Ему-то уж точно не нужен. А ей? Таким беднягам Аня всегда любезно уступала очередь, приветливо улыбалась, натыкаясь на них в раздевалке бассейна, терпеливо сидела рядом с несчастными, даже если они дергались или вскрикивали. То, что тут таких детей называли «особышами» и прочими эвфемизмами, что ради них существовали армии психологов, специальные учебные заведения и бесконечные общества помощи инвалидам и поддержки родителям, конечно, не делало такое дитя желанным. Чижик должен был все поправить между ними! А что теперь? Всю оставшуюся жизнь вытирать идиоту слюни и учить его застегивать ширинку? А когда родителей не станет, свет не без добрых людей, найдутся другие нести эту обузу? И все же называть ее плод абстрактной идеей и комком испорченных клеток Джон не имел права. Он не имел права обесценивать значение Чижика для нее.
Дома бесцельно переходила из «семейной» комнаты — что за издевательское название? — в гостиную, из столовой в библиотеку. Извела на сопли и слезы пачку салфеток. Джон устроился на стуле у кухонного бара и следил за ней. Даже пальто не снял. Ему явно не терпелось свалить, но он честно пытался сначала успокоить жену. Как халтурщик-штукатур, поспешно закрашивал изъяны равнодушия мазками ласковых уговоров:
— Анья, ну пожалуйста, не расстраивайся прежде времени. Пожалуйста, не плачь. В конце концов, в самом худшем варианте… Это уже было, и мы это пережили. Все будет хорошо.
Хорошо — это как? Когда последний раз им было по-настоящему хорошо друг с другом? Почему он не сказал: «У нас еще непременно будет здоровый ребенок» или: «Что бы ни случилось, мы останемся вместе»? Ну конечно, для него все, что стрясется с ней дальше, — абстрактная идея. Это не внутри него, он-то всегда сможет иметь нормальных, здоровых, красивых детей от кого угодно, хоть от того же маркетинга. А ее негодного ребенка ему не надо. Поэтому любые его советы и предупреждения только бесили.
— Ты иди, Джон, что толку тут сидеть? Все равно до завтра ничего не узнаем. Я буду в порядке.
С облегченьем клюнул в висок и упорхнул. Когда явился вечером, выпестованная за одинокий день обида уже торчала в Анином горле колючим, ядовитым кактусом.
— А вдруг это мой последний шанс?
— Последний шанс на что? Исковеркать твою и мою жизнь? Давай не будем сходить с ума. Поверь, мне тоже нелегко, но надо ждать результатов.