Теперь он убеждал проникновенно, даже голос дрожал. От первоначального отстраненного участия, с которым на похоронах к вдове подходят, и следа не осталось.
— Ты нужен мне, Джон, и мне тоже нужно быть кому-то нужной. Он теперь в нашей лодке, понимаешь? Выплывать, так вместе с ним, тонуть, так тоже вместе.
Так растерялся, что на секунду стало его жалко. Но никто ведь не прыгнет в холодный океан, лишь бы облегчить другому спасательную шлюпку. Ему просто нужно время, привыкнуть к этой мысли.
— Анья… — Умоляюще сцепил руки: — Представь, что меня рядом нет…
Вот это он напрасно.
— Не смей меня так называть!
— Почему? А как я должен тебя называть?
— Любимая? Дорогая? Хани? Жена? — швырнула на противень ребрышки. Когда последний раз он называл ее «хани» — сладенькой? Когда обнял без напоминаний? Когда поцеловал без того, чтобы она сунула ему губы?
— Хани, — повторил он так ласково, как только смог бы человек под дулом револьвера, — я тебя умоляю, только представь, что это за жизнь! И ты же не вечная!
Трусливый лицемер пытается выдраться из капкана собственной порядочности, не отгрызая себе самоуважения. Не получится.
— Я? Джон, я уже одна с этой проблемой? Я хочу его. Я хочу нашего сына. У меня больше никого нет.
— Хани, — опять сплюнул это слово, словно мокрицу, — ты понимаешь, что ребенку с синдромом Дауна надо посвятить жизнь?
А на что еще ее жизнь нужна? Гладить Джону рубашки, в которых он с маркетингом встречается?
Последние дни до заморозков, а у нее целый мешок луковиц лилий и тюльпанов пропадает. Накинула куртку, вышла через сетчатую веранду в сад. Теперь он никуда не улепетнет.
Снаружи было холодно, влажно, деревья сердито стучали голыми ветвями, сыро пахло гнилыми листьями. На коленях ползала вдоль границы участка, подтаскивая за собой пакет с удобрениями, совок и мешок с цветочными луковицами.
По большому счету кто у нее есть, кроме Чижика? С братом отношения разладились, хоть квартира и осталась за ним, немногочисленные подруги — две соседки, Джулия и Нэнси из районного книжного клуба, да две мамы учеников — Полина с Катей, тоже импортные жены. Других в эту глухомань калачом не заманишь. Да какие это подруги? Так, приятельницы. Настоящая родная душа — только Натка, на Аэропортовской осталась. Прочее окружение — партнеры и сотрудники мужа.
С остервенением копала ямки, в каждой хоронила луковку вниз корешками, добавляла удобрения и засыпала черноземом. Весной наружу вылезет росток. Сколько всего произойдет до тех пор! Пусть. Непереносимо и дальше проводить одинокие дни никому не нужной, бессильной и беззащитной.
Джон вышел на крыльцо, постоял, не зная, что сказать, или собираясь с духом, но заверещал мобильник, и он поспешно вернулся в дом. Включил на кухне свет, в саду сразу потемнело. Освещенная внутренность кухни с деревянными шкафчиками вишневого дерева, с висящими под потолком медными кастрюлями из холодного сада выглядела уютной и заманчивой как внутренность кукольного домика. Казалось, там живут кудрявые детишки, добрая мама в фартуке варит густой суп, серьезный папа в очках помогает делать уроки, а по углам развалилась пара кошек и вертится под ногами большой, лохматый пес.
Вернулась в теплый дом, он поспешно сунул телефон в карман и сразу завыл шакалом на луну:
— Хани, но согласись, что такие вещи надо решать вместе!
— А разве мы не вместе решили иметь ребенка?
— Но не больного же!
Пока Джон будет надеяться переубедить ее, он будет возвращаться к ней, будет пытаться. Вода в раковине текла на грязные руки, кружилась в водовороте и поднималась над забитым очистками стоком.
— Сегодня в новостях показывали женщину, которая утопила своих детей…
Он перебил:
— Как ты можешь сравнивать? Ранний аборт с… с таким!
— С какой стати ты мне будешь указывать, что с чем сравнивать? Если для меня это убийство, то значит — это убийство!
— Анья, с каких это пор ты принципиальная противница ранних абортов? В Москве ты их прекрасно делала!
Она сама ему рассказала. Первый — от недолгого мужа-однокурсника, залетела, когда уже было ясно, что ничего из их отношений не выйдет. А второй вообще от случайного женатого любовника.
— Тогда я была студенткой в отчаянной ситуации!
Передразнил ее русский акцент:
— «Ин террибл ситуэйшн»! Да если бы не я, ты и сейчас была бы в отчаянной ситуации! А теперь в отчаянной ситуации я. За что мне это?! Боже, за что? — Театральным жестом схватился за волосы. — Учти, если ты решишь это без меня, я никогда, никогда этого не прощу! Аморально, заведомо зная, наваливать на меня неполноценного урода!
А что он может сделать? Бросить ее? В любом случае, в Америке женщина защищена законодательно, тем паче с больным ребенком. Но до этого не дойдет. Он же понимает, что на ребенка с особыми потребностями и алименты особые.
— Я не заведомо. Не моя вина, что наш ребенок не дотянул до твоих ожиданий.
Схватил ее за руку, страстно взмолился:
— Анья, я не могу представить, что у меня родится даун. Я не смогу этого пережить! Для чего делают все эти проверки? Именно для того, чтобы обезопасить себя, правда?
Внезапно такая горячность, такая сила убеждения! Губы трясутся, взгляд, оказывается, умеет молить. Стало противно и страшно, но одновременно первыми тактами Пятой симфонии внутри возникло торжество. «Обезопасить себя» — может означать совершенно разные вещи. Аня вырвала руку, отступила:
— Аморально так давить на меня! Это недостойно тебя, Джон!
— Нечего ловить меня на удочку благородства!
— А что, я не имею права ожидать от спутника жизни благородного, порядочного поведения?
— Я хочу ребенка, которого я смогу любить! Это слишком много?!
А ожидать, чтобы он любил ее было слишком много?
— Ты не умеешь любить, — строго сказала Аня. Аккорды в голове крепли, звучали все триумфальнее. — А мне нужен ребенок, которому я буду нужна. Мне нужен человек, которому я всегда буду нужна, который не сменит меня ни на кого!
Джон выругался и уставился на нее, словно видел впервые:
— Опасайся тихонь, смиренных и робких. Они топкие, как болото. Ты сволочь неблагодарная. Это предательство, это какая-то чудовищная ловушка! Это шантаж!
Его лицо перекосилось от злобы, из некрасивого и неприятного превратилось в отвратительное. От его грубости полегчало. Не торопясь, не обращая на припадочного внимания, Аня тщательно вытерла руки.
— Учти, — он тряс перед ней дрожащим пальцем, чуть не тыкая в глаз, — так и знай, я ни одной секунды с этим в доме не останусь! Ни ты, ни оно, — в бешенстве указал на ее живот, — вы никогда меня не увидите!
Аня вцепилась в край раковины. Значит, всё. Только нет, счастливым и свободным он не упорхнет! Он сам развязал ей руки!
— Я, — от ярости и злобы так сжимало горло, что она почти шипела, — непременно… рожу… нашего… Чижика!
Он схватил вазу и замахнулся. Она глядела на него в упор. Секунду поколебался, а потом струсил, швырнул вазу в угол:
— Чтоб. Ты. Сдохла. Хани! Я тебя ненавижу. Ты мне отвратительна. Ни ты, ни твой поганый кретин никому на свете не нужны.
Повернулся, помчался в гараж. Задыхаясь, она прокричала вслед:
— Ты еще услышишь от моего адвоката, еще пожалеешь! Подлец!
Грохнула дверь. Послышался рокот гаражной двери, рев машины.
Аня сползла на пол и зарыдала. Каким он все-таки оказался подонком! Все ханжество вмиг слетело!
Ночь напролет покупала на Амазоне младенческую одежку. Синенькие комбинезончики, вязаные шапочки с аппликациями, крохотные носочки, подгузники, слюнявчики — каждая перетащенная в корзинку покупок вещичка доказывала Джону, что ребенок будет, что все будет так, как решила она. А ему придется оплачивать счета. «Никто не может сделать нас несчастными или счастливыми, кроме нас самих».
В конце недели крохобор отменил ее кредитные карточки. С помощью адвоката, волонтера Национального общества синдрома Дауна, Аня обратилась в суд со срочным ходатайством о временных алиментах.
Это Общество оказалось настоящим спасением. Тамошние активисты проконсультировали Аню по поводу ее юридических и имущественных прав, прав ребенка, объема и условий возможной социальной помощи штата. Но главное, подарили уверенность, что она поступает правильно, влили в нее новые душевные силы.
Джон хоть и пакостил, но надежды ее переубедить не терял: приходил, плакал, некрасиво унижался. Зачем? На что надеялся? Она терпеливо повторяла, что место в семье ждет его, при условии, конечно, что с ресторанными ужинами в обществе маркетологов будет покончено. Буддисты, Джон, мудро говорят: «Хорошее лекарство горько на вкус».
Но он стал невменяемым. Как глухой продолжал уговаривать прервать беременность, уверял, что не сможет жить с таким несчастьем, один раз брякнулся на колени и молил «освободить» его. Словно не понимал, что просит мать убить собственного ребенка! Да, для нее это уже ребенок!
Аня показывала ему брошюры с картинками трехмесячных зародышей: смотри, Джон, это же человек! Совала объяснительные проспекты Общества, рассказывала, как счастливы такие семьи: быть может, нелегким, зато истинным, заслуженным счастьем. Взывала: возвращайся к нам, ты нам нужен! Но каждый раз, едва он отчаивался переубедить ее, маска жалкости слетала, лицемер принимался беситься, рвать на себе волосы, биться головой о стену, даже угрожать. В общем, спятил окончательно. Как все это было невыносимо, знала только Натка.
Угроз его Аня не боялась. Это перед ней он Гамлета ломал, а на работу продолжал исправно являться, мелкая душонка. Слишком был добропорядочным, слишком трусливым. На красный свет отродясь не смел проехать, всю жизнь разглагольствовал о мирном разрешении конфликтов, за все годы рабочего дня не прогулял. Кишка у него тонка — пойти на откровенную подлость. Привыкнет, смирится и еще рад будет.
Однако береженого Бог бережет — сменила код гаража, замки на дверях, купила газовый баллончик. Джон продолжал стучать в окна, трезвонил, караулил ее, стесняясь соседей, сдавленным голосом ругался в замочную скважину, рыдал на крыльце. Аня вынуждена была вызывать полицию. Наконец суд запретил агрессивному мужу подходить к месту проживания супруги ближе, чем на триста ярдов, и наступило спокойствие. Не тот Джон человек, чтоб нарушать постановление суда.