ьно установить причину шока оказалось невозможно, так как из-за царившей во время реанимации суматохи и из-за того, что второй анестезиолог был занят на другой операции и не смог присоединиться к реанимационным усилиям, кровь пациента не была взята на гистамин и гепариназу.
Я ничего не понимаю в гистамине, гепариназе и возможных причинах шока. Для меня все эти слова значат только одно: даже самый лучший анестезиолог — всего лишь человек, а не Бог. Никто не застрахован от несчастного случая или оплошности. Человек невиновен, пока не доказано противное. Бессмысленно думать о том, что именно произошло в операционной.
Тогда у меня остался только Давид. Потом у нас появился ты, моя любовь с перламутровыми глазами. Давид тоже полюбил тебя с первой минуты и с самого начала признал собственным сыном. Он действительно сделал ради нас с тобой все, что мог.
Вот так растасовалась наша колода любви, боли и тоски. Каждый раз, когда я слышу по радио хриплый голос Шломо Арци, у меня к горлу подкатывает спазм. Я не могла назвать тебя Ури, поэтому я назвала тебя Шломо. Кто знает, остался бы Ури со мной? Он не был из того теста, из которого лепятся отцы семейств. Зато таким был и остается Давид. Но я благодарна Ури за то, что он подарил нам тебя.
После твоего рождения мне стало некогда пестовать Ромео и Джульетту. Вместе с Давидом мы выкорчевали капризные розовые кусты. На их месте у нас вырос упорный и неприхотливый кактус-опунция, с невзрачными цветами, зато с сочными, сладкими плодами в колючих шкурках.
Фонарщик
— А где же тот ясный огонь? Почему не горит?
Сто лет подпираю я небо ночное плечом…
— Фонарщик был должен зажечь, да, наверно, спит,
Фонарщик-то спит, моя радость, а я ни при чем.
Мальчик терпеливо ждал, пока соседи заснут, а чтобы самому не провалиться в дрему, обдумывал предстоящий побег.
Когда наступило Великое Осмысление, ему было всего пять с половиной, и родители велели скрывать, что он уже научился читать. Кроме этого, в нем не было ничего плохого, обычный легкомысленный дурачок, даже не осознающий своего тогдашнего счастья: капризничал за едой, рыдал из-за сломанной машинки или лопнувшего мяча, не слушался родителей, ссорился со старшей сестрой. Правда, ему и сейчас досаждают всякие мелочи, например выбитый зуб, но это трудно забыть, когда язык все время натыкается на распухшую десну. Но мама, папа, старшая сестра, любимая собака, игры, книжки и мягкая, чистая постель, все это было очень давно. Восемь лет и три месяца назад. Считать можно, цифры не запретили. От бессмысленных и невыносимых воспоминаний о прежнем, теплом и добром мире, о том, куда делись мамины руки и папин голос, спасает повторение доверенных ему текстов. Из прежней жизни у него остались только тексты.
Тексты следует повторять, но лучше в них не вдумываться. Просто выпевать, как всякое магическое заклинание, наслаждаться музыкой стиха: Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который… Потому что смысл часто непереносим. Дойдешь до строчек: Счастье, когда у погибшего мужа останется добрый сын, чтоб отомстить, — и слова бьют под дых внезапно, сильно и подло, как ударила бы вернувшегося бродягу притолока родного дома, ставшая слишком низкой за годы скитаний. Но даже самые мучительные тексты все же безопаснее людей.
Заученных книг было много. Как только его отец заметил, что мальчик запоминает каждое слово, он начал читать сыну. Потом мальчик сам научился читать и заглатывал книги почти постоянно, пока их можно было достать. Отец говорил, что тексты бессмертны, пока их кто-то помнит. За это они будут хранить своего хранителя. Они хранили, но лучше бы оставили умереть.
Самого отца прошлой осенью не стало. Вот после этого мальчик решил бежать. Заученные книги здесь никому не нужны: усталая женщина, едва догадавшись, что слышит стихи, с усилием поднялась с камня, посмотрела на чтеца с упреком и отошла на другой конец двора. Один из соседей, прослушав Земную жизнь пройдя до половины, сам утратил правый путь, и с его помощью в сумрачном аду очутился мальчик. Узникам тут слишком страшно за себя, чтобы пожалеть кого-нибудь другого.
Пока что все попытки бегства проваливались. Но он будет продолжать. Тесная комната заполнилась храпом, сопеньем и сонными вскриками соседей. Мальчик поднялся с вороха ветоши, осторожно двинулся к двери. Сколько раз он проделывал этот путь по узкому проходу в кромешной тьме! Прошлой ночью задел за кружку, и его сразу схватил за ногу бородатый мрачный дядька из дальнего угла. Вот и сейчас скрип двери заставил замереть, казалось, грохот сердца в ушах должен разбудить спящих, но соседи только заворочались. Прокрался по темному коридору, бесшумно ступая босыми ногами и нащупывая стены, медленно, стараясь не брякнуть, не скрипнуть, откинул с входной двери ржавый крюк. Выбрался во двор.
Ватник с огромным номером пришлось оставить в бараке, и сразу налетели злобные порывы ветра, стужа кусала сквозь драную рубашку до позвоночника. Свет луны равнодушно высвечивал виселицу с качающимися телами. Мальчик старался не глядеть в ту сторону. Обхватил себя руками, втянул бритую голову в плечи и, трясясь от холода, выжидал, пока предательский диск заволокут тучи. В темноте побежал через двор и уже почти достиг подворотни, чтобы скрыться в кривых переулках, как кто-то сбил его с ног и навалился сверху тяжелой, смрадной тушей. Он забился, пытаясь высвободиться, но туша душила его и при этом истошно вопила. По злобному, дикому вою узнал сумасшедшую тетку, часто рыскавшую по двору в поисках объедков. Тут же послышался лай собак, окрики сторожей и выстрелы. Тетка отвалилась, расползлась по земле рыхлой, бесформенной кучей: за поимку узника кидают съедобные отбросы.
Во двор влетели хрипящие, рычащие, роняющие пену псы, волоча на поводках солдат, ослепил свет фонарей, нога в кованом ботинке врезалась под ребра, от острой боли перехватило дыхание, луна раскололась и рассыпалась звездами. Тщетно ты, пес, обнимаешь мне ноги и молишь родными! Солдаты били его ногами и прикладами по почкам, по голове, по ребрам, а когда устали, бросили в яму смертников. Птицы твой труп и псы мирмидонские весь растерзают! Он уже знал, что теперь будет нестерпимо больно и страшно до самого конца, а потом придется начинать все с самого начала. Но он не сломается, он здесь не останется.
Следующей ночью он снова боролся со сном. Лежал в вонючей, стылой комнате, тщательно вспоминал каждый промах и ошибку, чтобы на этот раз продумать и предусмотреть любую мелочь.
Выждал, пока затих злобный сосед, уткнулась в стену похожая на скелет тетка, заснул угрюмый, бормочущий под нос, полупомешанный старик под крохотным окном. Все эти забитые, измученные, ожесточившиеся люди пытались помешать его бегству, и мальчик давно научился опасаться их страха, зависти или ненависти. Были и такие, кто не мешал, — отворачивался или делал вид, что не заметил, но помогать не решался никто, ни узники, ни те, кто все еще был на свободе. Беглец мог рассчитывать только на себя.
В эту ночь он бесшумно прокрался по коридору, выскользнул во двор, убедился, что мерзкая пожирательница объедков не сторожит поблизости, что патруль с собаками далек, благополучно нырнул в лабиринт улочек, пересек весь Сектор и добрался до ворот. До сих пор все шло по плану — в это время караульный часто уходил погреться. Отчаянно цепляясь за решетки непослушными от слабости и холода руками, мальчик вскарабкался до верха створок, переполз, изранившись, через стекло и колючую проволоку и соскользнул с внешней стороны ограды, срывая кожу с ладоней. Никто не заметил его, никто не услыхал и не остановил.
Лежащий за пределами огороженного квартала ночной город равнодушно спал. Держась в тени домов, босой, с кровоточащими руками, падая и хромая, он убегал все дальше от Сектора. Остановился в нерешительности лишь перед открытым, освещенным фонарями и простреливаемым, как полигон, мостом. Пока боролся со страхом, из боковой улицы выехал автомобиль, ослепил фарами. Мальчик вжался в перила, машина затормозила, опустилось оконное стекло, мужской голос окликнул дружелюбно:
— Ну, чего стоишь? Лезь внутрь!
Беглец вздрогнул, он не верил в бескорыстную доброту чужаков. Водитель не мог не догадаться, откуда бежал полуголый, тощий и грязный оборванец.
— Залезай, тебе говорят! — Немолодой, лысоватый мужчина в пальто с меховым воротником дотянулся до пассажирской двери, приоткрыл ее. — Быстрее!
Мальчик поглядел на далекую воду реки. Нет, если он прыгнет в нее, он утонет, он не умеет плавать. Обреченно, как в кошмаре, влез внутрь. Машина тут же резко, с визгом, стартовала и помчалась вперед, прямо на дорожную заставу.
— Пожалуйста, не надо… — всхлипнул он безнадежно. В этот раз он добрался так далеко!
— Заткнись. — В голосе водителя больше не было доброжелательности, он железной хваткой вцепился в руку беглеца, затормозил только у опущенного шлагбаума. К машине подскочил солдат, распахнул дверь, направил внутрь дуло автомата. Шофер пихнул мальчика солдату:
— Куда смотрите? Не видите, что они у вас как тараканы разбегаются?
Мальчик пытался сопротивляться, вырваться. Он цеплялся окровавленными руками за руль, за сиденье, за ручку двери, но от удара прикладом по голове захлебнулся горячей железной кровью, потерял сознание и умер, не приходя в себя.
Той осенью было еще много ночей, когда ему удавалось перебороть усталость и страх и решиться на еще одну попытку. Иногда его задерживали прямо в ночлежке, иногда — в Секторе, несколько раз удалось достичь города. Его хватали запуганные соседи, ловили надзиратели или охрана, останавливали добровольные пособники. Таких было много: Привет вам, Розенкранц и Гильденстерн! Каждая попытка заканчивалась неудачей, многие — мучительной казнью, после которой его всегда откидывало к начальной точке, на прелое лежбище в тесной комнатушке-камере, к упорным планам нового побега.