сто я просто валялся вечером у костра, глядел на огонь, на просвечивающий сквозь листву уютный свет в окнах офицерских домов, на звезды и пытался представить себе, что в это время делают мои. Я скучал по ним, особенно по Эмми и Хане. По Ханке, наверное, больше всех. Я возился с ней с самого ее рождения, она всегда была ужасно славной малышкой, с кудряшками и ямочками на щеках. Ма небось моет сейчас посуду, па курит трубку, а девчонки читают или вяжут. Ма писала, что банк отодвинул платеж нашего долга на весну, что па ищет работу, а сестры успешно учатся. Ма хочет, чтобы они закончили школу и приобрели городскую профессию, чтобы им не пришлось зависеть от земли. Под маминым письмом Ханка большими корявыми буквами добавляла, что спасла птенчика и кормила его два дня червячками, пока его не загрызла наша Флаффи, или просила привезти ей в подарок лисенка, хотя бы крохотного. Эмми присылала рисунки, она здорово рисует. Письма и рисунки я складывал в тумбочку, а портрет Ханы приколол к дверце изнутри. Теперь стоило открыть шкаф, и к сердцу поднималась теплая волна.
Брэд как-то заметил это и радостно заорал:
— Э! Смотрите, кто у нас тут маменькин сыночек! Домашненыдай ты наш!
Противная кличка приклеилась ко мне насмерть, и даже друзья принялись звать меня Мамас-бой. Вначале это бесило, но Гилберт сказал рассудительно:
— Ну что ты злишься, ну так оно и есть, витает вокруг тебя, что ты из благополучной семьи, что тебя дома любят. Не на что обижаться, поверь, многие тебе завидуют.
Как всегда, он был прав. Этот не выветрившийся запах дома действительно делал меня маменькиным сыночком, но вовсе не ослаблял, а наоборот: сознание, что мои родные меня ждут, что я тут и ради них, исполняю свой долг мужчины, забочусь о них, что каждый месяц они получают за меня двадцать пять долларов, страшно поддерживало.
Неделя шла за неделей, я привык и ладил с ребятами. Вот только вокруг Брэда сколотилась отвратная компашка. Они были как шакалы — работали меньше всех, а задирались больше всех. И гадили трусливо, исподтишка, потому что каждый, кто нарушал дисциплину, немедленно изгонялся из Корпуса. Вечера напролет играли в покер на спички, сквернословили и гоготали. Как-то валяясь на койке, от нечего делать я уставился на руки Брэда, оказавшиеся как раз перед моими глазами, и заметил, что он раздает карты снизу колоды. Сначала я даже не сообразил, в чем дело, но он словно почуял мой взгляд, тут же обернулся, а столкнувшись со мной глазами, так злобно искривился и так поспешно отвернулся, что я понял, что он и впрямь жульничает. На деньги играть запрещалось, но все знали, что в конце месяца, когда мы получаем наши пять долларов, картежники по этим спичкам рассчитываются деньгами. Было противно связываться с Брэдом, но промолчать я не мог, ведь он заманивал в игру ничего не подозревающих ребят. Я поделился с Гилбертом.
— Ах вот как… — Гилберт привычным движением смахнул волосы назад. — Может, тебе показалось?
— Ты чего, Гилберт? Какое, на фиг, показалось? Он прямо перед моим носом передергивал.
— Ладно. Оставь это мне, тут надо действовать осторожно, доказать-то ничего невозможно.
— Они на деньги играют, Гилберт. Ребятам придется платить ему!
— Да не волнуйся ты, я с этим разберусь. Ты, главное, никому не болтай… Сукин сын, он еще об этом пожалеет.
Я успокоился. Не знаю, мухлевал ли Брэд в дальнейшем или нет, потому что он стал садиться от меня подальше. Зато я часто замечал его взгляд на мне, наглый, презрительный и насмешливый. Пусть смеется, сво… гаденыш! Гилберт еще сведет с ним счеты!
Время летело, наступила осень. Я жил от одной поездки в Кортез до другой. Многие парочки выскальзывали из зала целоваться и обжиматься на заднем дворе. Гилберт и Мэри-Энн тоже выходили, и я пару раз целовался с разными девушками. Но дальше никогда не шел. Мне кажется, некоторых девушек я мог бы уговорить пойти до конца, если бы очень постарался и наобещал с три короба, но я не решался. Пока я танцевал, я, конечно, еще как хотел и целоваться, и обжиматься, но они все были чистые, хорошие девчонки, только на несколько лет старше Эмми, для каждой из них согласиться больше, чем на поцелуи, много бы значило, а я не был готов к серьезным отношениям. Я даже не собирался тут оставаться. А может, я врал себе, может, я просто трусил и не знал, как за это дело приняться. Разумеется, если бы одна из них сама на меня повесилась, я бы не корчил из себя праведника, однако безумных не нашлось, а уламывать и врать я просто не мог. В конечном счете ни одна из них не стоила того, чтобы выступить подлецом. Лишь Мэри-Энн стоила любого преступления, но, если бы мне каким-то чудом выпал шанс уболтать Мэри-Энн, я бы с радостью сдержал любое данное ей обещание.
Спустя пару месяцев я уже неплохо танцевал, а поскольку на танцульках умение драться идет по важности сразу за умением танцевать, я записался в вечернюю группу по боксу.
Ма писала, что соседского мальчика нашли после очередного урагана задохнувшимся в колючей проволоке, что Джим, фермер, с которым граничит наша земля, застрелился, а его семья уехала к родным в Калифорнию, но у моих, слава Богу, все по-прежнему оставалось благополучно. Ханка благодарила за индейский охранный амулет, который я ей выслал. Я отвечал часто, но коротко, особо рассказывать было нечего: солнце и жара, пыль и песок, хоть они и не идут ни в какое сравнение с оклахомскими. Работа тяжелая, но я справляюсь, чувствую себя отлично, в весе прибавил, бицепсы стали, как у соседского Мэттью, здоров как бык, подружился с парой-тройкой отличных ребят, со всеми остальными лажу, не пью, не курю, не сквернословлю, конгрегация может спать спокойно. Всем доволен, кормят хорошо, скучаю, конечно.
О проклятых скунсах, тараканах и о неистребимых клопах, от которых не помогали ни окуривания, ни стирки, ни посыпание барака различными ядами, рассказывать не стал. Ма завалила бы рецептами и способами избавиться от каждой напасти и заставила бы, чего доброго, провести их все в жизнь. С нее сталось бы строчить жалобные письма лейтенанту Дику, а если на то пошло, так и президенту Рузвельту. А у президента этой осенью нашлись заботы поважней, чем наши тараканы, — в ноябре его переизбрали, чему я страшно рад, так как это означает продолжение спасительных для нас программ Нового курса.
Поздней осенью мы начали топить углем обе печи в бараке, только дощатые стены не держали тепло. Утром было трудно вылезти из-под одеяла, зато днем перестала мучить жара. Мои шесть месяцев истекли, и я колебался, подписываться ли на следующие полгода, до июня. С одной стороны, я истосковался по своим, а с другой — уже не мог представить, как буду снова ошиваться на нашей ферме без дела, без работы, без танцев, без здешних друзей и без того, чтобы хоть издали видеть Мэри-Энн. Гилберт, разумеется, оставался. К сожалению, оставался и осточертевший Брэд.
В праздники родного дома не хватало сильнее всего. Но здесь тоже старались отмечать всякие важные даты. В День благодарения за торжественным ужином каждый встал и рассказал, за что он особенно благодарен в этом году. Один за другим ребята повторяли, как благодарны Корпусу за жизненный опыт. Про деньги помалкивали, но не потому, что за них не были благодарны, просто это не звучало так красиво. Когда подошла моя очередь, я тоже от всего сердца хвалил программу и благодарил все наше начальство и товарищей. А мысленно я еще и поблагодарил судьбу за дружбу с Гилбертом и за встречу с Мэри-Энн. Поэтому у меня даже голос дрогнул.
Прощаясь с отъезжающими ребятами, мы все вместе красиво сгруппировались на поляне и сфотографировались на память. Фотографию я отослал своим. Ма ответила, что едва узнала меня, так я возмужал, и на полстраницы расписывала, как они все мной ужасно гордятся. Па сделал красивую рамку, и фотография теперь висит в гостиной, на самом видном месте.
Зима оказалась снежной, нам постоянно приходилось расчищать дороги от заносов, а один раз поднялась такая метель, что мы не смогли выйти на работу. Дик, которого я так искренне расхваливал за его внимание и попечение, заставил нас отпахать в субботу, и мы пропустили танцы. Я переживал за Гилберта, но он только небрежно хмыкнул.
С осени меня перевели вырубать больные деревья. В Колорадо появился какой-то жучок-вредитель, который заражал и губил лес, и надо было уничтожать все больные сосны, обвязанные лесниками красной лентой, чтобы жучки с них не перекинулись на здоровые деревья. Вместе с Грэгом мы спиливали ствол, срубали ветви и сучья, вытаскивали всю пораженную древесину до последней щепки через глубокий снег на пустое пространство и там сжигали, залив керосином. Работа была ничуть не легче, чем на строительстве, стояли морозы, шерстяная зимняя форма больше стесняла и натирала кожу, чем грела, но легких работ для тех, кто ничего не умел, не имелось. К этому времени я уже точно не был таким дохляком, как по приезде. Я стал не только сильнее, но и увереннее в себе, и решительнее. Один раз я вспугнул рысь, при этом сам здорово испугался, но у меня был топор, и я не сошел с места, решив, что, если она набросится, я ее зарублю. Ма меня учила всегда быть умнее: уступать, а не связываться, — но мне хотелось вести себя как Гилберт с Брэдом. Рысь оказалась разумнее и скрылась в чаще. Когда она исчезла, я заметил, что вспотел от волнения, зато остался страшно горд собой и поклялся больше никогда никому не уступать.
В те дни в местных газетах писали о скандале, случившемся в городке Долорес: после драки между местными и ребятами из тамошнего отряда Корпуса полиция арестовала зачинщиков из корпусных и посадила их в тюрьму. Тюрьма, судя по газетным снимкам, больше напоминала ветхий сарай. Остальные корпусные не покинули задержанных товарищей, общими силами сорвали сараюшечку с фундамента, заключенных освободили, а остов каталажки дружно дотащили до реки и сбросили в воду. Почему-то, может, потому, что местные тоже оказались не без греха, весь случай закончился для корпусных безнаказанно, никто даже под суд не попал. Газеты, конечно, радостно вцепились в редкое событие, бесконечно обсуждали происшествие, ругали «приезжих хулиганов», писали, что пора их осадить, положить конец, принять меры и всякое прочее, что любят писать про чужаков. Но в Кортезе все по-прежнему обходилось без полиции.