Ант. ЛадинскийРоза и чума
«Когда средь бури сравниваю я…»
Когда средь бури сравниваю я
Свою победу с пушкинскою славой,
Мне кажется ничтожной жизнь моя,
А сочинение стихов забавой.
Зима? Воспета русская зима.
Кавказ? Воспето гор прекрасных зданье,
И в тех стихах, где «розы и чума»,
Мы как бы слышим вечности дыханье.
Горам подобна высота стола,
И утешеньем служит за торами,
Что ты слезу с волненьем пролила
И над моими темными стихами.
«Свой дом ты предпочла тому…»
Свой дом ты предпочла тому,
Кто новый мир открыл,
Ты выбрала себе тюрьму
В краю приморских вилл.
Но в этом доме (моря гладь
И очень много роз)
Чего-то будет нехватать,
Каких-то бурь и слез.
О, льется времени вода,
А нам забвенья нет!
Ты не забудешь никогда
О том, что был поэт!
О, как шумел над головой
Печальный ветер скал,
Когда он говорил с тобой
И руки целовал!
Порой, в невероятных снах,
Где все наоборот,
Услышишь ты как в облаках
Прекрасный голос тот.
Проснешься ты как бы от гроз,
И будет в тишине
Подушка мокрая от слез,
Что пролиты во сне.
«Как две планеты…»
Как две планеты —
Два огромных мира:
Душа с душою
Встретились, коснулись
Как путники среди пустынь Памира
И вновь расстались, разошлись,
Проснулись.
Но мы успели рассмотреть в волненьи
Все кратеры, все горы и долины,
Песок тех рек и странные растенья
На берегах из розоватой глины.
И, может быть… Как в тихом лунном храме
И в климате насыщенном пареньем,
Заплаканными женскими глазами
И на меня смотрели там с волненьем?
И удивлялись, может быть, причине
Такой зимы, тому, что — снег, что хвоя,
Что мы в мехах, фуфайках и в овчине,
Что небо над землею голубое.
НАЕЗДНИЦА
Ты птицею в тенетах трепетала,
Всего боялась — улиц, замков, скал.
Пред зеркалом прическу поправляла,
Как собираясь на придворный бал.
Ждала тебя как в книге с позолотой,
Как в сказке, — хижина и звук рогов,
Волненья упоительной охоты
И шум метафорических дубов.
Как ножницами вырезаны листья
Деревьев, что торжественно шумят,
Как римские таблички для писанья
Покрыты воском, как латынь звенят…
Наездницей летела ты в дубравы,
Шумели бурно книжные дубы,
И, может быть, сиянье милой славы
Уже касалось и твоей судьбы.
«Все гибнет в холоде зиянья…»
Все гибнет в холоде зиянья:
Корабль в морях, цветок в руке,
Все эти каменные зданья,
Построенные на песке.
Все хижины и небоскребы,
Нью-Йорк и дом, где жил поэт.
Подвалов черные утробы
Останутся как страшный след.
Но, может быть, в литературе
Хоть несколько моих листков
Случайно уцелеют в буре,
В которой слышен шум дубов.
И женщины прочтут с волненьем
Стихи о том, как мы с тобой
С ума сходили в упоеньи —
В бреду, в постели голубой.
«Ты жила…»
Ты жила,
Ты любила,
Ты мирно дышала,
Но над этим физическим счастьем
Гроза
Как милльоны орлов
Возникала,
И катилась
В пространствах вселенной
Слеза.
В той стране
Возвышались прекрасные горы, —
Там, куда я тебя
Сквозь бессонницу звал.
Мне казалось,
Что это органные хоры,
А тебе снились платья
И кукольный бал.
В той стране
На ветру раздувались рубашки.
Клокотали вулканы
И билась душа.
Ты спокойно доставила
Чайные чашки
И пшеничный нарезала хлеб неспеша.
Я тебе говорил:
— О, взгляни на высоты!
О, подумай,
Какая нас буря несет!
Ты ответила,
Полная женской заботы:
— Ты простудишься там,
Средь холодных высот!
Было ясно:
В каком-то божественном плане
Разделяют нас горы, пространства, миры.
И в объятьях твоих я один
Как в тумане —
Альпинист
У подножья прекрасной горы.
«Хорошо, когда о пище…»
Хорошо, когда о пище
Забывает человек,
Бредит в ледяном жилище
Африкой, а в мире — снег.
Хорошо витать в прекрасном,
Вдохновляясь как герой
Чем нибудь огромным, страшным —
Бурей, музыкой, горой.
Скучно, если все — в теплице.
Если в жизни наперед
Нумерованы страницы
И расчитан каждый год.
Только тем, что непохожи
На других, на всех людей,
Жребий дан из царской ложи
Созерцать игру страстей,
С высоты на мирозданье
Потрясенное взирать
И в театре, где страданье,
Больше всех самим страдать.
МЭРИ
Л. Е. Гюльцгоф.
Ты в мире как в море,
Где черные хмары.
Ты — Мэри, ты — в хоре,
Где голос Тамары.
Ты — ласточка в буре,
Где парус весь в дырах
И гибель лазури.
Ты — кровь на мундирах.
Но в мире, омытом
Твоими слезами
И бурей разбитом,
Восходит над нами —
Над домом невежды,
Над замком поэта —
Светило надежды
Под щебет рассвета.
И в море страданья, —
Мы знаем, — как реки
Два чистых дыханья
Сольются навеки.
КРАСАВИЦЕ
Твоя душа — прекрасный
Пустой огромный зал,
Где мрамор беспристрастный
И холодок зеркал.
Таких размеров рамы
Задуманы судьбой
Для музыки, для драмы,
Для бури голубой.
В таких холодных зданьях
Витает тишина,
И в окнах как в зияньях
Плывет всю ночь луна.
Но вспыхнет люстр хрустальных
Сияний миллион
И в грохотах рояльных
Мир будет потрясен.
Так и твое дыханье:
Полюбишь ты потом,
И музыкой страданья
Наполнится твой дом.
ГОРА
Под звездами и облаками
Стоит высокая гора —
Чистейший снег в альпийской раме,
Тирольского рожка игра.
Ты там живешь. Почти в небесной
Стране из ледников и троп,
Склонив над пропастью телесной
Высокий и прекрасный лоб.
Двух данных точек расстоянье
Мы постигаем на лету,
Но хватит ли у нас дыханья
Взойти на эту высоту?
Теодолит есть глаз науки…
Но цифрам всем наперекор
Мы к счастью простираем руки,
И я иду на приступ гор.
ЗИМА
В моей стране, средь бурь и зим,
Стоит дубовый прочный дом.
Валит из труб высокий дым,
И есть тепло в жилище том.
Как бедный путник одинок,
Когда вокруг холодный снег…
Узрев в окошке огонек,
Попроситесь вы на ночлег.
Хозяин отопрет вам дверь.
Вы скажите, что вы поэт,
Что дом ваш — мир, но крыши нет,
Что холод как жестокий зверь.
Вы скажите: — Мой путь в стихе,
Я шел, где пальмы, где Урал,
Но заблудился в чепухе
И в этот зимний мир попал…
В ЦАРСТВЕ ПЕРНАТЫХ
Л. Е. Гюльцгоф.
Такая малая она на вид,
Но таковы небес большие планы:
Немного перышек, а так летит
Ее душа в возвышенные страны!
И как она умеет жить и петь!
С горошиною в горле, со слезами,
Сильнее, чем больших оркестров медь,
С закрытыми от нежности глазами.
Такой, что рвется в высоту небес,
Не наш курятник нужен и не клетка,
А весь огромный мир и лунный лес,
Концерт, а не болтливая соседка.
ПОЭТ
Не во дворце и не в шелку
Он пишет каждую строку.
А в бедной хижине, в плюще,