— Ты врешь! Ты все врешь! Она не могла уехать без меня!
— Не смей так со мной разговаривать! — Губы на морщинистом лице дрогнули, уголки их опустились вниз.
Фаина Иосифовна ушла в свою комнату и хлопнула дверью.
— Ты врешь! Врешь, врешь, врешь! — Фрида бросилась за ней. — Врешь!
Она кричала во все горло, топала маленькой ножкой, выгибала напряженное тело.
— Врешь, врешь, врешь!
Щеку вдруг обожгло. На мгновение Фрида застыла, пытаясь понять причину жжения. Пощечина. Мать никогда не поднимала на нее руку. Истерика накрыла ее новой волной, она упала на пол, извиваясь и крича. Фаина Иосифовна безуспешно пыталась поднять ее, успокоить, привести в чувство. Все было бесполезно, Фрида заходилась криком, билась затылком о паркет. А потом сквозь собственный ор она распознала слова:
— Хорошо, я скажу тебе, где мама. Если ты успокоишься.
Она очень постаралась успокоиться, села на полу, всхлипывая и дрожа всем телом, уставилась на бабушку покрасневшими глазами.
— Твоя мама… Она умерла и больше не сможет к нам прийти. Никогда. Понимаешь, мир так устроен, люди приходят в него и уходят. Каждый в свое время. Одни раньше, другие позже. Мама покинула этот мир, вернуться сюда она больше не сможет…
Фаина Иосифовна продолжала говорить, но голоса ее Фрида больше не слышала, он сменился шумом в голове. Ее ощущения, предчувствия, страхи, сплетенные в крепкие узлы, одновременно рванулись в разные стороны, треща и лопаясь от того, что не могут высвободить свои спутанные хвосты. Треск усилился — в ее втором мире ломались деревья и складывались дома. Он сотрясался от толчков — под почерневшим небом набирал силу ураган.
Потом было забытье, а после — другой день. Фрида открыла глаза, села на кровати и поняла, что правым глазом видит свою комнату, а левым — руины и пустошь… Забытье куда как лучше. Она озирала руины, оценивая масштабы бедствия, и ощущала тяжесть булыжника на дне своего внутреннего озера, которая становилась все явственней.
В этом втором мире больше не было голубого и зеленого, никого одушевленного, ничего растущего и цветущего. Серое небо и серая, растрескавшаяся от сухости земля, засыпанная обломками. Пустошь вокруг, насколько хватало взгляда. Горизонт, на котором можно было угадать такие же серые, как все вокруг, глаза пустоты. Фрида села посреди разрушенного мира и замерла. Она чувствовала лишь, как сухой ветер путает волосы, и щемящий ужас от того, что больше нет ничего.
В тот год ее жизнь в реальном мире тоже значительно изменилась. Мама умерла в начале июня, осенью Фриде исполнялось семь лет. Бабушка решила, что начать учебу в школе внучка должна уже в этом году. Самое ужасное в ее жизни лето, которое она впервые провела в стенах московской квартиры, перетекло в самую ужасную осень. Фрида никогда не ходила в детский сад, все время она проводила с матерью и не знала, что такое неволя, что такое быть в полном одиночестве среди толпы чужих, незнакомых людей. Первого сентября на нее обрушился и этот кошмар.
Обряженная в коричневую форму и белый фартук, с нелепым бантом в волосах и тремя гвоздиками в руке, она слонялась в толпе людей, которые казались ей непонятными — слишком суетливыми, оживленными, резкими в движениях, крикливыми. Она наблюдала, как родители за руку подводят своих чад к учителям, поправляют им форму и прически, целуют, прежде чем отойти на свои места, — и одиночество распускало внутри нее скользкие щупальца.
Ее бабушка стояла по другую сторону школьного двора перед группой старшеклассников. Она преподавала в этой школе русский язык и литературу, руководила девятым классом. Перед линейкой она подвела внучку к взрослой тучной женщине с фиолетовыми волосами и сказала: «Это твоя учительница, Валентина Львовна. Ты должна стоять здесь, а потом Валентина Львовна отведет тебя в класс». «Вы уж присмотрите за ней, пожалуйста», — шепнула она женщине, а потом развернулась и двинулась к своим подопечным.
Фаина Иосифовна никогда не баловала Фриду лаской. Она была строгим педагогом и строгой бабушкой. Она требовала от внучки прилежания, послушания, собранности, следила за тем, чтобы та правильно питалась и была опрятно одета. Но она не позволяла себе проявлений нежности, как опытный педагог не позволяет себе проявлений слабости. Фрида очень скучала по теплу и нежности материнских прикосновений, по чувству защищенности, которое ей давала мамина близость.
Начальная школа стала для нее кошмаром с той самой первой линейки. Когда десятиклассники подошли к малышам, чтобы взять их за руки и отвести в школу, Фрида окончательно растерялась и забилась в угол. В итоге в здание она вошла одна, замыкая колонну одноклассников. Так рядом с ее внутренним одиночеством поселилось чувство отверженности. «Я совсем не такая, как они», — думала Фрида, сжимая в руке хрупкие стебли гвоздик, которые ей так и не довелось вручить никому из десятиклассников. Глядя на движущуюся впереди толпу, она думала, что все эти люди, большие и маленькие, будто бы давно знакомы друг с другом и лишь она среди них чужая.
Один из стеблей, зажатых в ее руке, сломался во время торжественной суеты, цветок беспомощно свесил алую голову. Фриде так жалко стало эти никому не нужные цветы, которые словно готовились к торжеству, распушив яркие лепестки и горделиво вытянувшись на тонких ножках, а теперь выглядели растерянными и поникшими. Ей так жалко стало сломанную гвоздику и себя.
Со временем чувство собственной обособленности так и не исчезло. Ей казалось, что от шебутных одноклассников исходит угроза, они были активными и задиристыми. На переменах Фрида отсиживалась в укромных местах, чтобы ее случайно не увлекли в хаотичную суету, в которой она не могла угадать ни логики, ни закономерности. Она оставалась одна, вглядываясь в свой второй мир. Он по-прежнему был пустым и мертвым, но зато его территория безраздельно принадлежала ей. В нем она чувствовала себя не счастливей, но спокойней.
Когда ей исполнилось девять, бабушка предложила выбор: музыкальная школа или художественная. Так Фрида начала рисовать. Постепенно, одно за другим, в ее втором мире стали появляться рисунки и красочные картины. В реальности она складывала свои творенья в большую черную папку. В иллюзорном пространстве каждая работа находила свое место среди руин. Фрида аккуратно расставляла их вокруг себя, прислоняя картинки к обломкам, и среди серой пустоши запестрели краски. Неодушевленные, но все же.
Взрослея, Фрида продолжала существовать между двух миров, которые уже мало чем походили друг на друга. В этом, реальном, жизнь текла своим чередом, являя что-то новое и требуя от Фриды определенных действий, поступков. В том, другом, ничего не менялось, кроме образа маленькой девочки, сидящей посреди пустыни, и количества картин.
Со временем девочка поджала по-турецки ноги, потом уселась в позу лотоса, опустив запястья на колени, сведя в круги большие и средние пальцы. На руках ее появлялись замысловатые кольца и браслеты из белого металла, по спине медленно растекалась многоцветная татуировка, выписывая цветочные орнаменты шипастыми вьюнами. Ее тело становилось крепче, тоньше. Волосы потемнели, улеглись в короткую стрижку, обнажив тонкую шею. Но она по-прежнему сидела на том же месте, наблюдая, как по мертвой земле стелется паутина трещин и сухой горячий ветер гоняет перекати-поле вдоль линии горизонта.
Обитая на пустоши, где не было жизни, Фрида поняла, что ее мир лишился божества — потому он пуст и мертв. Единственное одушевленное существо в этом бесконечном пространстве — она сама. Значит, она и есть Бог, юный и пока не умеющий превращать мертвое в живое.
Иногда в ее мире мелькали тени. Бесплотные силуэты, ползущие темными пятнами по земле, меняющие очертания, искаженные руинами. Тени были разных размеров, плотности, бледнее и ярче. Одна из них, самая большая и темная, тревожила Фриду сильней остальных. Навязчивый силуэт приходил в ее мир, заволакивая пространство чернотой, накрывал собой ее картины, тянул к Фриде уродливые руки. Фрида боялась его. Эта тень внушала ей ужас и отвращение. Поначалу она не понимала, как избавить от нее свой мир. Но однажды, когда черные пальцы в очередной раз потянулись к ней, а ощущение ужаса стало невыносимым, Фрида яростно выкрикнула: «Я здесь Бог!» — и тень исчезла.
Лишь с появлением Макса все тени окончательно померкли. С неба в ее мире сорвались первые капли влаги, которые жадно впитала земля, пробились ростки, набухли почки, первые бабочки дрогнули крыльями, сбросив сухие, полые коконы. Юный Бог разгадал тайну жизни.
— Но почему «Вожделение»? — спросил Давид несколько напряженно. — Вы же собирались написать «Исправление»…
— Я передумала. Эта карта слишком геометрически выверенная, холодная. Мне захотелось изобразить что-то более живое и теплое.
— Я прошу вас впредь давать мне более точную информацию о том, в каком порядке вы намерены изображать фигуры, — в его чертах на мгновенье проявилась старческая брюзгливость.
Он прислал к ее дому водителя в четыре часа дня. Фрида с удовольствием погрузилась в прохладу кондиционированного салона, бережно уложив на сиденье рядом с собой холст, обернутый коричневой бумагой. Давид ждал в том же ресторане, где они беседовали в первый раз. Здесь, оказывается, был чилаут — просторная ниша, по периметру которой располагался мягкий диван, а в центре — большой стол. В первый раз Фрида даже не заметила эту укромную комнату. От общего зала ее отгораживали плотные шторы.
Давид распаковал полотно, аккуратно установив его на диване, по диагонали от места, где сидел сам. Высказав Фриде свое недовольство, он снова перевел взгляд на картину, на этот раз разглядывая холст внимательней и дольше.
— Это замечательная работа, — примирительно произнес он. — Замечательная. Я не ошибся в вас, Фрида.
Штора дрогнула — официант принес заказ. Давид развернул отрез шелковистой материи, специально принесенный им, чтобы обернуть картину, и накинул на полотно. Когда они остались одни, он снова заговорил.