все сделал, – ну, тот, что нырнул в воду вслед за мной, – и вполовину так не прославился, как я. Он – первоклассный пловец. Он, бедняга, пожертвовал хорошим костюмом, а то, что я там болтался, только осложнило ему спасение ребенка. Но никто, ни одна собака не оценит его поступок с такой точки зрения… может быть, кроме людей вроде вашей невестки… Но таких здесь единицы. К счастью, – добавил он, помолчав секунду. – Перед выборами нет ничего хуже, чем люди с головой на плечах.
– Неужели вы действительно ни секунды не колебались, перед тем как прыгнуть? Дурно вам не стало?
– На такие глупости у меня не было времени. Да я просто не знал, куда деваться от счастья за такой подарок судьбы!
– Не уверен, что понимаю, зачем вам такие… спектакли.
Выражение его лица изменилось. Он помрачнел и насупился:
– Как вы не понимаете! У меня всего один козырь. О моих убеждениях речи быть не может – их просто нет. Оратор из меня никакой. У меня нет связей, нет влияния. Денег тоже нет. Единственное мое богатство – смелость. Как по-вашему, если бы меня не наградили орденом за храбрость, стал бы я вашим кандидатом от Консервативной партии?
– Старина, но разве вам недостаточно ордена?
– Норрис, вы не разбираетесь в психологии. Трюк, подобный тому, что я совершил сегодня, стоит гораздо большего, чем крест Виктории, полученный за Северную Италию. Италия так далеко отсюда. Никто не видел, за что я получил свою награду, и, к несчастью, я никому не могу об этом рассказать. Если бы только можно было рассказать… Уж я бы постарался расписать все в красках! Слушателей, выдержавших мой рассказ до конца, тоже можно было бы представить к награде. Но в нашей стране так поступать не принято. Мне положено изображать скромность и бормотать, что я не совершил ничего особенного, что любой на моем месте сделал бы то же самое. Какая чушь! Не многие повторили бы то, что сделал я. Во всем нашем полку отыскалось бы не больше полудюжины смельчаков… Видите ли, здесь мало обладать рассудительностью, трезвым умом и хладнокровием, необходимым для того, чтобы не волноваться. Нужно еще находить удовольствие в том, что ты делаешь. – Помолчав немного, он сказал: – Поступая на военную службу, я собирался получить крест Виктории.
– Дорогой мой, что вы такое говорите?
Он повернул в мою сторону свое уродливое решительное личико. Глаза его сияли.
– Да, вы правы – невозможно заранее с точностью предсказать, что получите награду. Здесь необходимо еще и везение. Но я собирался приложить все силы для осуществления своих планов. Война открыла для меня большие возможности. Смелость – не то качество, которое может пригодиться в повседневной жизни. Редко когда требуется проявлять смелость, и зачастую она ни к чему хорошему не ведет. А на войне – совсем другое дело. Вот где требуется быть смелым! Нет, я не строю никаких иллюзий на сей счет. Смелость зависит от крепких нервов, желез или еще чего-нибудь. Все сводится к одному: случайно у тебя отсутствует страх смерти. И на войне отсутствие страха смерти дает тебе огромное преимущество перед другими…
Конечно, могло статься, что мне никогда не представится удобный случай. Иные настоящие смельчаки за всю войну и медали не заслужили. А то проявишь безрассудство в неподходящий момент, и тебя разорвет на кусочки, а никто даже спасибо не скажет.
– Да, большинство кавалеров креста Виктории получили награду посмертно, – пробормотал я.
– Ну да. Сам удивляюсь, как это я не попал в их число. Как вспомню свист пуль над головой… Просто невероятно, что я выжил. Меня ранило четыре раза – и ни одного тяжелого ранения. Правда, страшно? Никогда не забуду, как было больно ползти, волоча перебитую ногу. Да еще много крови потерял из-за ранения в плечо… И приходилось тащить на себе старину Спайдера Джеймса. Ну и тяжелый же он был! И ругался не переставая… – Габриэль задумался, а потом со вздохом произнес: – Хорошее было времечко…
Он налил себе виски.
– Очень вам признателен, – сказал я, – за развенчание популярного представления о том, будто все смельчаки – скромняги.
– Не стоит благодарности, – продолжал Габриэль. – Если вы, допустим, крупный магнат и провернули выгодную сделку, вам можно трубить об этом на всех углах – вас только уважать больше будут. Еще можно признать, что вы написали недурную картину. Выиграли партию в гольф – никто не мешает хвастать всем встречным-поперечным. Но вот героизм во время войны… – Он покачал головой. – Надо, чтобы о ваших подвигах разливался кто-нибудь другой. Карслейк в таких делах не годится. Ему, как и всем истинным тори, свойственна склонность к преуменьшению собственных заслуг. Все, на что они способны, – клевать противника, вместо того чтобы громко прославлять своих сторонников. – Он снова замолчал. – Я попросил своего бригадного генерала приехать сюда и выступить на следующей неделе. Может, ему удастся ненавязчиво внушить местным, какой я молодец, но, разумеется, прямо я его ни о чем не просил. Неловко, знаете ли…
– Не стоит переоценивать – я имею в виду как ваши военные заслуги, так и сегодняшнее маленькое происшествие, – заметил я.
– Но не следует и недооценивать сегодняшнего происшествия, – возразил Габриэль. – Вот увидите, скоро все вспомнят о моем кресте. Просто бог послал мне ту девчонку. Надо будет завтра навестить ее и подарить куклу или что-то в этом роде. Кстати, тоже неплохая реклама.
– Пожалуйста, – попросил я, – удовлетворите мое любопытство. Предположим, на причале в тот момент никого бы не было, никто, ни одна живая душа не видела бы, что случилось. Вы бы и тогда прыгнули в воду за девочкой?
– А что толку, если бы никто меня не видел? Мы бы оба утонули, и никто не узнал бы о происшествии, пока наши трупы не прибило бы волнами к берегу.
– Значит, вы пошли бы домой и дали бы ей утонуть?
– Нет, ну зачем же. За кого вы меня принимаете? Я человек гуманный. Я тогда с быстротой молнии обежал бы причал, спустился по ступенькам, взял лодку и погреб бы что есть мочи к тонущей девочке. Если бы повезло, я бы ее выудил, и она пришла бы в себя. Я сделал бы для нее все, что в моих силах. Детей я люблю. – Помолчав, он вдруг спросил: – Как по-вашему, даст мне министерство торговли дополнительные талоны на одежду? Мой костюм после прыжка в воду никуда не годится… В правительственных организациях сидят такие скряги!
Сделав такое практическое замечание, он отбыл.
Я много думал о Джоне Габриэле. Никак не мог решить, нравится он мне или нет. Вопиющий цинизм отталкивал, но его откровенность подкупала. Что касается точности его суждений, вскоре я получил достаточные подтверждения того, что его оценка общественного мнения оказалась абсолютно верной.
Первой поделилась со мной своими мыслями леди Трессильян, когда принесла мне книги.
– Я всегда, всегда чувствовала, – запыхавшись, произнесла она, – что майор Габриэль – по-настоящему достойный человек. То, что произошло, подтверждает мою догадку!
– В каком смысле? – спросил я.
– Он не высчитывал выгоду. Взял и прыгнул в воду – а ведь сам не умеет плавать!
– Какой смысл был в его поступке? Я хочу сказать, без посторонней помощи он вряд ли сумел бы спасти ребенка.
– Да, но он не размышлял над этим. Я восхищаюсь его поступком! Он действовал, повинуясь смелому порыву. Никакого расчета!
Да уж, о расчетливости Габриэля я мог бы ей кое-что порассказать.
Зардевшись, словно девочка, она продолжала:
– Как меня восхищают истинные храбрецы…
«Еще одно очко в его пользу», – подумал я.
Миссис Карслейк, темпераментная дама, в которой было нечто кошачье, – она мне не нравилась, – ударилась в сентиментальность:
– Никогда не слыхала о более смелом поступке! Знаете, мне рассказывали, будто во время войны майор проявлял просто чудеса отваги. Он абсолютно бесстрашен – абсолютно! Все подчиненные просто боготворили его. Он больше чем герой! В четверг сюда приезжает его командующий. Я наберусь наглости и выспрошу его обо всем. Разумеется, майор Габриэль рассердится, если узнает о моих планах, – он ведь такой скромный!
– Конечно, ему удается произвести такое впечатление, – сказал я.
Двусмысленность моего замечания ускользнула от ее внимания.
– Я на самом деле считаю: нашим славным храбрецам не стоит зарывать свои таланты в землю. Об их подвигах должны услышать все-все! Мужчины так молчаливы. По-моему, долг женщин – рассказывать то, о чем они умалчивают. Знаете, теперешний наш член парламента, Уилбрэм, всю войну просидел в какой-то конторе.
Что ж, Джон Габриэль заметил бы, что миссис Карслейк мыслит в нужном направлении. Она все фонтанировала и фонтанировала, но при этом ее маленькие черные глазки хитро поблескивали.
– Какая жалость, – заявила она, – что мистер Норрис – коммунист!
– В каждой семье есть своя паршивая овца, – заметил я.
– У них такие жуткие идеи! Они ведь против собственности.
– Они выступают также против других вещей, – возразил я. – Во Франции движение Сопротивления – по большей части коммунистическое.
Перед такой трудной проблемой миссис Карслейк спасовала…
У миссис Бигэм Чартерис, которая зашла за какими-то циркулярами, было свое мнение относительно происшествия в порту.
– Должно быть, кто-то из его предков был благородного происхождения, – заявила она.
– Вы так думаете?
– Уверена.
– Его отец был водопроводчиком, – сказал я.
Миссис Бигэм Чартерис отнеслась к моим словам спокойно:
– Примерно так я и думала. Но кто-то из его предков был благородного происхождения. Хорошая кровь сказывается. Может, кто-то из очень дальних предков. Нам стоит почаще приглашать его к себе, в замок, – продолжала она. – Я поговорю с Аделаидой. Иногда она держится так, что люди чувствуют себя с ней не в своей тарелке. У нас он всегда тушуется. Лично у меня с ним прекрасные отношения.
– Кажется, в общем он пользуется у нас успехом.
– Да, он ведет себя достойно. Хороший выбор. Нашей партии нужна, ох как нужна свежая кровь! – Помолчав, она добавила: – Может, из него получится второй Дизраэли!