— Неужели?
— Какая же ты все-таки язва, Тереза! Малышка предана Гэбриэлу.
— Да, это так. Вообще они подходят друг другу. По-моему, он был бы с ней вполне счастлив. Если, конечно, хочет быть счастливым. Есть люди, которые не хотят.
— Я никогда не замечал за Гэбриэлом аскетизма Его мысли не идут дальше собственного благополучия и того, чтобы урвать от жизни как можно больше. Он сам это мне говорил. Думаю, он так и сделает. Гэбриэл отмечен печатью успеха. Самого большого. Что же касается Милли, то ей, похоже, суждена роль жертвы. Ты, наверное, начнешь уверять меня, что ей это нравится.
— Нет. Конечно нет. Просто, чтобы сказать себе: «Я свалял дурака!» — посмеяться над собой и идти дальше, нужно иметь по-настоящему сильный характер. Слабому же надо за что-нибудь ухватиться. Ему нужно видеть свои ошибки не просто как промахи, с которыми необходимо справиться, а как роковую ошибку, трагическую вину. Я не верю в зло. Все беды в мире происходят от людей слабохарактерных, обычно совершающих поступки с благими намерениями и окруженных невероятно романтичным ореолом. Я их боюсь. Такие люди опасны. Они словно покинутые командой корабли, дрейфующие во мраке, угрожающие роковым столкновением другим, вполне управляемым судам.
Я не видел Гэбриэла до следующего дня. Когда он пришел, я с трудом узнал его — настолько он был не похож на себя: осунувшийся, почти начисто лишенный присущей ему энергии и живости.
— Послевыборное похмелье? — спросил я.
Гэбриэл застонал.
— Вот именно! Какая тошнотворная штука успех! Где у вас самый хороший херес?
Я сказал, где стоит спиртное, и он налил себе бокал.
— Не думаю, что мистер Уилбрэхем сейчас ликует, — заметил я.
— Пожалуй. — Гэбриэл слабо усмехнулся. — К тому же, по-моему, бедняга Уилбрэхем и себя самого, и политику воспринимает всерьез. Не то чтобы чересчур, но все-таки достаточно серьезно. Жаль, что он такой слабак.
— Надо думать, вы сказали друг другу все, что положено в таких случаях: о честной борьбе, непредвзятости и обо всем прочем.
Гэбриэл снова усмехнулся.
— О да! Мы исполнили весь положенный ритуал. Карслейк проследил за этим. Ну и осел! Свою работу знает превосходно, а ума ни капли!
— За успех вашей карьеры? — Я поднял свой бокал. — Это начало.
— Да, начало, — подтвердил Гэбриэл без всякого энтузиазма.
— Похоже, вас это не очень радует?
— Это, как вы выражаетесь, послевыборное похмелье. Жизнь всегда становится скучной, после того как свалишь с ног парня. Однако впереди еще предстоит немало сражений. Вот вы увидите, как я буду создавать общественное мнение!
— Лейбористы получили изрядное большинство.
— Я знаю. Это великолепно!
— Ну и ну, Гэбриэл! Странные речи для нашего нового члена парламента от партии тори!
— Наплевать на консерваторов! Главное, у меня теперь есть шанс! Кто в наше время может снова поставить партию на ноги? Уинстон[94], конечно, испытанный, великолепный боец в военное время (особенно в ситуации, когда весь народ выступал против войны), но он слишком стар, чтобы так же энергично справиться с проблемами мирного времени. Мир — сложная штука. Иден[95] — приятный сладкоречивый английский джентльмен…
Гэбриэл продолжал перечислять хорошо известных деятелей консервативной партии.
— Ни одной конструктивной идеи! Они будут блеять против национализации и ликовать по поводу ошибок социалистов. (А те, конечно, будут их делать! Еще как! Толпа дураков. Старые твердолобые тред-юнионисты[96] и безответственные теоретики из Оксфорда!) Ну а наша сторона будет выполнять обычные парламентские трюки, как старые трогательные собачонки на ярмарке — сначала потявкать, потом стать на задние лапки и покружиться в медленном вальсе.
— А где же место Джона Гэбриэла в этой привлекательной картинке, нарисованной с точки зрения оппозиции?
— Нельзя начинать важное дело, пока к нему тщательно, до малейших деталей не подготовишься. Потом — полный вперед! Я подберу молодых парней, которые обычно «против правительства». Подброшу им идею, а потом начну борьбу за эту идею.
— Какую идею?
Гэбриэл с раздражением посмотрел в мою сторону.
— Вечно вы все понимаете неправильно. Черт побери! Да какая разница?! Любую идею! Я всегда могу придумать их хоть полдюжины. Существуют только две вещи, которые способны расшевелить людей: во-первых, что-то должно попасть в их карман; во-вторых, идея должна выглядеть многообещающей, доступной для понимания, благородной (хотя и несколько туманной) и она должна придавать человеку хоть какое-то вдохновение. Человеку нравится чувствовать себя благородным животным (так же, как и хорошо оплачиваемым!). Идея не должна быть слишком практичной. Нечто гуманное, но далекое, не касающееся тех, с кем приходится общаться лично. Вы обратили внимание на то, как бойко идет сбор средств в пользу пострадавших от землетрясения где-нибудь в Турции или Армении? Но мало кто хочет принять в свой дом эвакуированного ребенка, верно? Такова человеческая натура.
— Я с большим интересом буду следить за вашей карьерой, — заверил я Гэбриэла.
— Лет через двадцать я растолстею, буду жить припеваючи и, вероятно, прослыву народным благодетелем.
— А потом?
— Что вы имеете в виду? Что значит «а потом»?
— Я просто подумал, что вам станет скучно.
— О, я всегда найду себе какое-нибудь занятие! Просто ради удовольствия.
Меня всегда поражала уверенность, с какой Гэбриэл рисовал свое будущее, и я в конце концов поверил в его прогнозы. К тому же он почти всегда оказывался прав. Он предвидел, что страна проголосует за лейбористов, был убежден в своей личной победе на выборах, не сомневался, что жизнь его будет идти предсказанным им самим курсом, не отклоняясь ни на йоту.
— Значит, «все к лучшему в этом лучшем из возможных миров»[97],— довольно банально заметил я.
Гэбриэл помрачнел и нахмурился.
— У вас удивительная способность — вечно наступать на любимую мозоль, — раздраженно сказал он.
— В чем дело? Что-то не так?
— Ничего… в общем-то ничего. — Он помолчал. — Случалось вам когда-нибудь загнать занозу в палец? Знаете, как это раздражает? Ничего по-настоящему серьезного… но постоянно напоминает… покалывает… мешает…
— Кто же эта заноза? — спросил я. — Милли Барт?
Он с таким удивлением воззрился на меня, что я понял: это не Милли.
— С ней все в порядке, — сказал он. — К счастью, все обошлось, никто не пострадал. Она мне нравится. Надеюсь, повидаю ее как-нибудь в Лондоне. Там хоть нет этих мерзких провинциальных сплетен.
Внезапно густо покраснев, Гэбриэл вытащил из кармана пакет.
— Вы не могли бы посмотреть?.. Как по-вашему? Годится? Это свадебный подарок. Для Изабеллы Чартерис. Надо, наверное, что-то ей подарить. Когда свадьба? В следующий четверг? Может, это нелепый подарок?
Я с большим интересом развернул пакет. То, что я увидел, явилось для меня полной неожиданностью. Никогда бы не подумал, что Джон Гэбриэл выберет такой свадебный подарок.
Это был молитвенник, искусно украшенный изящными рисунками. Вещь, достойная музея.
— Я толком не знаю, что это такое, — сказал Гэбриэл. — Должно быть, что-то католическое. Ему несколько сотен лет. Я подумал… Конечно, я не знаю… Мне показалось, что ей подходит. Но если вы считаете, что это глупо…
— Это прекрасно! — поспешил я успокоить Гэбриэла. — Любой был бы счастлив иметь такую превосходную вещь. Это музейная редкость!
— Не уверен, что ей понравится, но, по-моему, здорово подходит. Если вы понимаете, что я имею в виду.
Я кивнул. Да, мне было понятно.
— В конце концов, должен же я что-нибудь подарить! Нельзя сказать, что девушка мне нравится. Мне она ни к чему. Высокомерная гордячка. Уж она сумеет обуздать его светлость лорда Сент-Лу! Желаю ей счастья с этим напыщенным ничтожеством!
— Руперт — несколько больше, чем напыщенное ничтожество, — возразил я.
— Да, конечно… в сущности, так… Во всяком случае, мне нужно сохранить с ними обоими хорошие отношения. Как члена парламента от Сент-Лу меня будут иногда приглашать в замок на обед. Ежегодные приемы в саду и все такое. Думаю, что старой леди Сент-Лу придется теперь переехать в дом, доставшийся ей как вдове по наследству — в эту заплесневелую развалину возле церкви. По-моему, любой, кто поживет там хоть немного, вскоре умрет от ревматизма.
Гэбриэл взял молитвенник и снова завернул его.
— Вы в самом деле думаете, что это стоящая вещь? И что она подойдет?
— Великолепный и очень редкий подарок! — заверил я.
Вошла Тереза, и Гэбриэл поторопился уйти.
— Что это с ним? — спросила она, когда за Гэбриэлом закрылась дверь.
— Думаю, это реакция.
— По-моему, что-то большее, — сказала Тереза.
— Мне все-таки жаль, что он победил на выборах, — сказал я. — Поражение отрезвило бы его. А так — через несколько лет он станет совершенно невыносим! Вообще говоря, он неприятный тип, но мне кажется, что он преуспеет в жизни. Как говорится, доберется до самой верхушки дерева.
Я думаю, что именно слово «дерево» побудило Роберта высказать свое мнение. Он вошел вслед за Терезой, но держался так тихо и незаметно, что, когда вдруг заговорил, мы вздрогнули от неожиданности.
— О нет! — решительно произнес Роберт.
Мы оба вопросительно посмотрели на него.
— Гэбриэл не поднимется на верхушку дерева. Я бы сказал, что у него нет ни единого шанса.
Роберт кружил по комнате, сокрушенно вопрошая, кому это нужно постоянно прятать его мастихин[98].
Глава 23
Свадьба лорда Сент-Лу и Изабеллы Чартерис была назначена на четверг.
Я долго не мог уснуть Ночь выдалась тяжелая: боль не давала покоя. Время близилось к часу ночи, когда я услышал шаги за окном. Я подумал, что у меня разыгралось воображение, но готов был поклясться, что это Изабелл — она шла по террасе.