е препараты, которые вы назначили бы при стандартной форме заболевания. Хотя вынуждена предупредить вас, Сухраб: даже если этот юноша выкарабкается, он еще не один год будет вашим постоянным пациентом. Потому что радиационные поражения в низких дозах имеют еще и латентную фазу развития. Проще говоря, где-то в организме может отложиться энное количество полония, которое со временем превратится в свинец и создаст своеобразный очаг — источник постоянного отравления. Пока же, — она снова перевела взгляд на работающий аппарат, — всё идет нормально, процессы в организме сдвинулись в сторону положительной динамики…
— Доктор Нассири, — в палату заглянул санитар, — вас просят к телефону из Тегерана. По поводу аппарата искусственной почки.
— Проснулись, — проворчал Нассири. И отмахнулся: — Скажите, что он нам уже не нужен.
— Как это — не нужен?! — резко развернулась Джин к доктору. — Этот аппарат я рано или поздно должна буду вернуть в миссию, а здесь мало ли еще кому он может понадобиться?! Если не пострадавшим от радиации, то пострадавшим при землетрясении, например… Нет-нет, коллега, скажите, чтоб присылали да побыстрее! Лишним не будет.
— Хорошо, — поспешно закивал Нассири и направился к двери, — сейчас же распоряжусь. — У порога остановился. — Аматула, а что мне сказать его матери? — кивнул он в сторону больного. — Она ведь наверняка сидит сейчас в коридоре…
— Скажите, пусть молится Аллаху, — ответила Джин. — Если гемодиализ даст положительные результаты, дней через десять функция почек восстановится. А по всем другим показателем я уже сейчас наблюдаю улучшение. Словом, скажите, что её сын жив и что уже появились первые признаки выздоровления. Пусть наберется терпения и успокоится. И посоветуйте пойти домой. Ей необходимо хоть немного поспать, Сухраб. А хуже её мальчику уже не будет, это точно.
— Вы уверены, Аматула? — озабоченно поправил очки Нассири. — Не рано ли обнадеживать?
— У меня нет привычки обнадеживать людей без достаточных на то оснований, — успокоила его Джин. — К тому же нет ничего хуже неизвестности и отчаяния. Это суровая мука, Сухраб, поверьте. Так что передайте мои слова уважаемой Самаз Агдаши. Я знаю, что говорю, и уверена в том, что делаю.
— Вы истинный ангел, Аматула, — восхищенно проговорил доктор Нассири и вышел в коридор.
Джин осталась в палате наедине с больным. Аппарат работал исправно, организм постепенно очищался, температура спала, юноша заснул. Джин задумалась: «Скорее всего, телефонный разговор Нассири с Тегераном продлится недолго. Значит, я должна немедленно наведаться в палату Эбаде и взять у него зараженные полонием волосы. Можно было бы, конечно, взять их и у этого юноши, но нет никакой гарантии, что при его довольно низкой степени зараженности полоний уже отложился в фолликулах волос. Только в случае с Эбаде имеется стопроцентная уверенность. А значит, медлить нельзя. Надо действовать».
Джин подошла к двери, приоткрыла её — коридор был пуст. И вдруг в самом его конце увидела согбенную фигуру матери больного юноши: видимо, она так и не поддалась уговорам Нассири пойти домой. М-да, лишний свидетель Джин ни к чему. Переждать? Но как долго? Неожиданно Джин заметила, что женщина смотрит прямо на нее. А секунды текли, напряжение нарастало, Нассири мог вернуться в любой момент… И вдруг словно кто-то подтолкнул Джин. Невзирая на предостерегающие доводы рассудка, Джин вышла из палаты, прикрыла за собой дверь и, успокаивающе-приветливо помахав женщине, быстро прошла по коридору к палате Эбаде.
Толкнула дверь, вошла. Представшая глазам картина заставила Джин застыть на миг в оцепенении. На кровати под лампами лежал темно-коричневый, иссохший, уродливый человечек-карлик. Он уже не напоминал даже того «пергаментного» Эбаде, которого она видела всего несколько дней назад. Живой светлой кожи не осталось ни пятнышка. Современная радиационная медицина оказалась бессильна: не помогли ни пересадка костного мозга, ни новейшие факторы роста, ни переливание экстракта печени эмбрионов… Радиация неумолимо и безжалостно подбиралась к сердцу, о чем свидетельствовала тяжелая одышка. Минуты земной жизни Дермиана Эбаде были сочтены.
Взяв себя в руки, Джин шагнула в палату. Приблизилась к кровати. Эбаде с трудом приподнял распухшие веки. На измученном, сморщенном темно-желтом лице глаза еще оставались живыми, и сейчас они смотрели на Джин с болью, отчаянием и страхом. Она всем своим существом ощутила невероятное одиночество этого несчастного человека. Одиночество перед смертью. «Каждый рождается в одиночку и в одиночку уходит, — говорила ей когда-то бабушка Маренн. — И, в сущности, в одиночку проходит весь свой жизненный путь, изредка встречая попутчиков. Хорошо, если приятных и толковых…». У Эбади больше не осталось попутчиков. Хотя бы потому, что к нему никого уже не пускали. Вполне возможно, что она — последний живой человек, которого он видит перед уходом в вечность. Не только простой обыватель, но и не каждый ученый способен понять, какое это чудовищное страдание — мучительный уход из жизни в полном одиночестве…
Сердце Джин сжалось. Не вполне отдавая отчет своим действиям, она сдернула пропитанную соляным раствором перчатку и положила свою ладонь на маленькую ссохшуюся ручку Эбаде. Прикосновение живой человеческой руки, о чем он, наверное, уже и забыл, произвело на беднягу неожиданный эффект: морщины на измученном лице чуть расправились, изъеденные язвами синие губы слегка растянулись в подобие слабой улыбки, глаза на несколько мгновений приобрели природный блеск. Наверное, бабушка бы сейчас сказала: «Ты все правильно делаешь, девочка моя». И сама на её месте поступила бы точно так же, Джин была уверена в этом.
— Мы будем бороться за то, чтобы как можно меньше людей на земле познали такую муку, какую испытываете сейчас вы, — прошептала она, наклонившись к Эбаде и чуть коснувшись губами его лба. Кожа больного излучала сейчас такое количество радиации, что при более плотном прикосновении к ней запросто можно было получить ожог всего лица.
Эбаде шевельнул пальцами, давая понять, что понял её и благодарен ей. Джин взяла с его подушки несколько волосков — на голове ни одного уже не осталось — и завернула их в пропитанный специальным раствором платок. Сунула сверточек в карман защитного костюма и направилась к выходу. На пороге остановилась, обернулась: по сморщенной щеке Эбаде медленно катилась слеза. Понимал, видимо, что вместе с ней уходит и его жизнь.
— Мехмет утверждает, что ты покидала палату Самаза Али. Зачем? — приступил к допросу прибывший в госпиталь через полчаса после её визита к Эбаде капитан Лахути, предварительно отведя Джин в отдельную комнату.
— Мехмет? Кто это? — удивилась она. — Я его не знаю.
— Зато я знаю! — рявкнул Лахути. И добавил, чуть сбавив тон: — Это один из охранников госпиталя. Он видел, как ты выходила из палаты Али. Куда ты отлучалась?
«Провокация? — молнией пронеслось в голове Джин. — Похоже на то. В коридоре не было никого кроме матери парня. И если бы этот мифический „Мехмет“ действительно видел, как я выходила, то видел бы, и куда я потом вошла…»
Лахути нервно прошелся по комнате. Потом, заложив руки за спину, остановился напротив Джин.
— Тебе было запрещено покидать палату!
— Ни на миг не забывала об этом и потому не покидала, — съязвила она. — Кстати, капитан, а не мог ваш охранник спутать меня с доктором Нассири? Дело в том, что именно Сухраб выходил из палаты, когда санитар позвал его к телефону. А в одинаковых защитных костюмах женщину, согласитесь, трудно отличить от мужчины.
— Проверим, — пообещал, кивнув, Лахути. — Однако у меня есть еще один свидетель. Её сейчас приведут.
Джин сразу поняла, что он имеет в виду мать больного юноши. Это было уже серьезной угрозой для успешного выполнения задания. Она испугалась, но виду не подала.
— Ведите, — произнесла притворно равнодушно.
— Позволите войти? — заглянул в комнату доктор Нассири. — Шахриар, я привел женщину, которую ты просил…
— Да, да, входите, — рыкнул Лахути, не оборачиваясь.
Нассири робко шагнул в комнату, ведя за собой за руку женщину в защитном костюме, явно смущенную повышенным вниманием к её персоне. В резиновых перчатках похрустывали суставы. От волнения, видимо.
— Вы Самаз Агдаши? — строго спросил её Лахути.
Женщина кивнула. Потом чуть слышно сказала:
— Да.
— Вы покидали коридор у палаты вашего сына в течение последних двух часов?
— Она там провела уже несколько суток, капитан, — ответил за женщину доктор.
— Не мешай, Сухраб. Помолчи.
Отстранив Нассири, капитан подошел к женщине, навис над ней грозным черным коршуном, и она испуганно отпрянула. Прошептала:
— Я всё время там сидела, никуда не уходила…
— Вы видели, как эта женщина, — указал он на Джин, — выходила из палаты вашего сына в отсутствие доктора Нассири? — Лахути впился в свидетельницу буравящим взглядом.
Женщина испуганно заморгала и опустила голову. Джин затаила дыхание.
— Нет, господин, — ответила вдруг женщина, и её голос прозвучал на удивление твердо. — Кроме доктора Нассири из палаты моего сына никто больше не выходил. Санитар, правда, заглядывал, но он ушел вместе с доктором. А эту женщину я не видела, — она робко подняла глаза на Джин. — Нет, она точно не выходила, — повторила еще тверже. — Я бы её запомнила.
— А я тебе что говорил?! — возмущенно вскинулся Нассири на Лахути. — Я отлучился лишь на минуту, и Аматула всё это время находилась рядом с больным! Куда ей здесь ходить? Все ваши подозрения — чистой воды вздор! Наверняка твой Мехмет что-то напутал. Так стоило ли из-за его ошибки поднимать такой шум и отвлекать нас от дел?!
Нассири продолжал что-то говорить, но Джин его уже не слышала: она внимательно и неотрывно смотрела на стоявшую перед ней маленькую женщину. А та, в свою очередь, так же неотрывно смотрела на нее черными печальными глазами, и Джин читала в них благодарность — за надежду, за обещание спасти того, кто ей дороже всех на свете. Никогда прежде Джин не чувствовала столь остро, насколько добрые и чистые чувства людей могут быть сильнее всяческих идеологий, а их любовь к ближнему — сильнее страха перед диктатором. Сейчас в руках этой женщины находилась и судьба Джин, и судьба многих-многих других людей, которые могли бы пострадать при дальнейшем развитии иранской ядерной программы. Но в первую очередь, конечно же, судьба Джин. Подтверди сейчас женщина, что она покидала палату, и её немедленно обыскали бы. И, разумеется, нашли бы завернутые в платок волосы Эбаде. Однако Самаз Агдаши её не выдала. Решила, видимо, что жизнь её сына важнее политики и царящих в госпитале интриг. И совершенно правильно решила, ведь своей позицией она, возможно, спасла не только Джин и своего сына, но и многих соотечественников.