ине…
— Как можно верить в милосердие небес, когда столько горя вокруг? — всхлипнула Марьям.
Джин отчего-то вспомнила иракскую девушку Михраб, свою помощницу в городской больнице Эль-Кута. Правда, Михраб принадлежала к интеллигентной арабской семье, и это отражалось не только в её манерах, но и на лице: тонкие черты, мягкий голос, большие светлые глаза. Марьям же была дочерью бедного неграмотного крестьянина, подавшегося в город на заработки. Мать её ослепла после несчастного случая и с тех пор не выходила из дома. Чтобы содержать семью, отец выбивался из сил, и Марьям с сестрой вынуждены были прервать учебу — тоже пошли работать. Марьям устроилась мыть больничные лестницы в Исфахане, где Джин её и заметила. Через социальную службу она добилась, чтобы улыбчивую, сообразительную и толковую девушку отправили на курсы медсестер, а когда та закончила обучение, определила её к себе в помощницы. Джин почему-то чувствовала ответственность за судьбу этой молоденькой смешливой персиянки и испытывала необъяснимое желание расширить её сдавленный исламом мир, сделать его богаче и ярче. Как в случае с той же Михраб из Ирака…
Ныне зеленоглазая медсестра Михраб, уроженка Эль-Кута, вот уже три года как живет в Чикаго. Поступила в университет, попутно работает в клинике Линкольна. Джин нисколько не сомневалась, что под присмотром главного хирурга госпиталя Ким Лэрри способная иракская девушка быстро освоит профессию и достигнет успеха. Её брат Салит, с детства души не чаявший в машинах, оказался неплохим механиком и ныне тоже работает в Чикаго, в частной автомастерской. Оба теперь живут свободно в свободной стране, и никто не мешает им восхвалять за это Аллаха.
Джин очень хотелось, чтобы когда-нибудь и Марьям, и другие женщины Ирана тоже узнали, что за пределами круга, очерченного суровыми муллами, существует другая жизнь. Конечно, по сравнению с Афганистаном 2002 года, когда войска коалиции во главе с США изгнали с его территории сторонников движения «Талибан», или по сравнению с соседним Ираком, всё еще раздираемым противоречиями, Иран казался сейчас Джин почти что оазисом спокойствия, благополучия, цивилизации и даже просвещения.
А вот в Афганистане от той жизни, которая текла там при короле Захир-шахе и позднее, даже при революционных деятелях вроде Наджибуллы, не осталось и следа. Эта страна с поразительной скоростью откатилась обратно в Средневековье. Угнетенные, забитые, пожизненно «замурованные» в паранджи женщины. Запрет на книги и какое бы то ни было учение, кроме религиозного. Школа — только для мальчиков. Единственный учитель в ней — мулла. Он преподает Коран, а в перерывах — это просто невероятно! — обучает подопечных установке растяжек и стрельбе из «калашникова».
Когда американские войска входили в афганские деревни, Джин и её подруга Мэгги принимали в передвижном госпитале всех местных жителей, обращавшихся к ним со своими недугами. И обе они были тогда страшно поражены: эти люди не знали даже элементарных правил гигиены! Поэтому часто умирали от совсем простых болезней: несварения желудка, хронического недоедания или истощения, от диареи, вызванной употреблением зараженной червями воды, от самой обычной простуды… О более серьезных случаях и говорить не приходится: если, не дай бог, руку или ногу оторвало миной, каковых в Афганистане было разбросано на каждом шагу, и не успел обратиться за помощью в миссию Красного Креста — всё, смерть. Попросту истечешь кровью, и никто не поможет. Все будут только причитать и молиться.
Здесь же, в Иране, дела обстояли не в пример лучше. Не зря ведь иранские муллы первыми осудили «Талибан», дальновидно распознав в нем угрозу своему господству. Поэтому ныне здесь были хорошо развиты здравоохранение и социальная помощь, никто не препятствовал деятельности Красного Креста, женщинам дозволялось учиться, участвовать в общественной жизни страны, обходиться вместо паранджи хиджабом и даже заниматься спортом, пусть и отдельно от мужчин. Неграмотных в Иране практически не встречалось.
Но чем больше Джин наблюдала иранскую жизнь, чем больше о ней читала и анализировала обстоятельства прихода к власти Хомейни и деятельность его последователей, тем больше приходила к выводу, что корень зла, явившегося человечеству 11 сентября 2001 года в виде протараненных пилотами-смертниками башен Всемирного торгового центра, лежит все-таки не в Афганистане. Его надо искать именно здесь, в Иране, в исламской революции и идеях Хомейни. Это он и его последователи породили исламский терроризм, взявший за точку отсчета отнюдь не нападение на башни-небоскребы, а захват сотрудников американского посольства в Тегеране в 1978 году.
Личность Хомейни, именуемого в Иране «двенадцатым имамом» и «долгожданным мессией для шиитов», сродни личности Ленина. А действия, совершенные им в Иране, можно смело приравнять к революции 1917 года в России. Именно отсюда, из Ирана потянулись незримые ниточки к «Аль-Каиде» и «Талибану», как бы иранские муллы ни пытались теперь — ради собственной безопасности — откреститься от них. Именно Хомейни внушил единоверцам, что Коран может и должен быть кровавым. Да и сам никогда не стеснялся отправлять на смерть тысячи не согласных с ним и подвергать их репрессиям сродни сталинским, желая окончательно расчистить поле для своих идей…
В Иране Джин жила при миссии Красного Креста, охраняемой двумя кордонами стражей исламской революции под командованием капитана Лахути. Здесь, вдали от посторонних глаз, можно было не носить хиджаб и вести привычный образ жизни. В миссии имелись свободный, неконтролируемый Интернет, мобильная связь, скайп и прочие радости христианской цивилизации. Такие как туалетная бумага, например, — тоже радость, оказывается. Оставаясь одна, Джин любила размышлять о добре и зле. К этому её с детства приучила бабушка. Она же привила любовь к книгам и людям, достойным подражания. Таким как леди Клементина Черчилль, например…
В ходе своих размышлений Джин пришла к выводу, что когда после длившейся много десятилетий борьбы с красной коммунистической чумой христианская цивилизация стала наконец побеждать, когда СССР вместе со своими вождями одряхлел и начал, издыхая, разлагаться, именно тогда, точно метастаза от смердящей раковой опухоли, и появилось движение, возглавляемое Хомейни. И сам он остался в душе деспотом и тираном, только предстал народу уже не в комиссарской кожанке, а в религиозных одеждах. Подхватив падающую из рук коммунистического монстра булаву и прикрываясь уже не марксизмом, а Аллахом, Хомейни воздвиг новую крепость. Тоже, как и большевики, на человеческих костях. Порой Джин казалось странным, что большевистская «метастаза» проросла и укрепилась именно здесь, в Иране — в стране, подарившей миру древнейшую зараострийскую культуру и выдающихся художников и поэтов. Но факты — упрямая вещь. Революция Хомейни — свершившийся исторический факт, а коренная радикализация ислама — её непосредственное и закономерное продолжение…
— Заносить, госпожа?
Водитель «скорой» и сторож больницы осторожно вытащили из машины носилки с пострадавшей.
— Да, — кивнула Джин, — несите на второй этаж. Идем, Марьям.
Больница тоже была частично разрушена. Сохранилось только левое крыло, в которое в авральном режиме и провели автономное электричество, завезли воду, перенесли все необходимые медикаменты.
— Осторожнее, лестница шаткая, — предупредила добровольных носильщиков Джин, поднимаясь следом.
Сквозь пустые глазницы окон виднелось кладбище, начинавшееся прямо от ограды больницы и тянувшееся к горам. На кладбище повсеместно горели факелы — похороны шли непрерывной чередой. Слышалось монотонное пение муллы, читавшего суры, доносились сдавленные рыдания родственников. Спеленутые мертвецы лежали у кромки рва, который продолжал удлиняться в каменистом грунте видавшим виды экскаватором. От ковша то и дело отлетали зубья, и их тут же, на кладбище, приваривали снова. Тело женщины, прикрытое поверх савана еще и покрывалом, чтобы мужчины не могли смотреть на нее и после смерти, собирались уже опустить в ров, когда зубья отлетели в очередной раз. Тело вернули обратно — вновь подложили к длинной очереди мертвецов. Опустили на землю небрежно, забыв, что голова должна быть повернута в сторону Кеблы. Прервав чтение талкина — свидетельства о вере мусульманина, признанного облегчить ему встречу с ангелами Мункаром и Накиром, — мулла указал на ошибку, и женщину поспешно развернули. Мулла снова затянул заунывное пение…
— О, Аллах, где мой платок? Где мой платок?! — запричитала вдруг слабым голосом Симин.
— Госпожа, она пришла в себя! — Марьям склонилась над пострадавшей.
— Это хорошо, — кивнула Джин, входя в палату.
— Где мой платок? — повторила женщина, повернув к ней серое, испещренное ссадинами лицо с запавшими блеклыми глазами.
— Вы в больнице, Симин, здесь платок необязателен, — мягко сказала Джин.
— Нет, дайте мне платок, я не могу без платка… — Женщина попробовала опереться на руку и привстать, но сил не было, и рука повисла безвольной плетью. Джин подняла её и осторожно положила на постель. — Непокрытая голова — большой грех, — продолжала настаивать на своей просьбе Симин. — Меня люди засмеют…
— Но здесь только мы, врачи.
— Всё равно… Дайте платок…
— Хорошо. Марьям, — повернулась Джин к сестре, — накрой ей голову чистой простыней. Но так, чтобы я смогла осмотреть все повреждения на лице и шее.
— Слушаюсь, госпожа. — Марьям проворно выполнила её указания.
— Теперь вы довольны, Симин? — Джин хотела отойти, чтобы надеть хирургические перчатки, но тонкие пальцы женщины скользнули по её запястью, как бы удерживая. Джин остановилась.
— Это вы… были там? — чуть слышно спросила Симин. — Со мной…
— Под завалами? — догадалась Джин. — Да, я.
— Вы сказали…
— Что ваш ребенок жив? — снова закончила за нее фразу Джин. — Я сказала правду, Симин. — Она присела на край кровати, взяла руку женщины в свою. — Один из ваших детей выжил, самый младший. Его скоро привезут сюда.