, подумала она. Убей эту мразь, освободи меня. Я хочу слышать, как он умирает.
Рози, Рози, опомнись. На самом деле ты так не думаешь! – это была миссис Сама Рассудительность, и ее голос дрожал от страха и отвращения. Скажи, что ты так не думаешь!
Но она не могла солгать, потому что какая-то ее часть именно так и думала.
Бо́льшая ее часть.
Тропинка вывела его на круглую поляну, и там-то она и была. Его бродячая Роза. Все-таки он до нее добрался. Она стояла на коленях, спиной к нему, в этом своем красном платье (теперь он был почти уверен, что оно было красным), со шлюховато-блондинистыми волосами, заплетенными в нечто вроде поросячьего хвостика. Он остановился на краю поляны, глядя на нее. Да, это была его Роза, хотя она и изменилась. Ее задница стала поменьше, во-первых. Хотя это не главное. Главное, изменилось ее отношение к нему. И что это значит? А это значит, что пришло время выяснить эти самые отношения.
– Какого черта ты перекрасила волосы? – спросил он. – Ты теперь выглядишь как прожженная блядь!
– Нет, ты не понимаешь, – спокойно ответила Рози, даже не повернувшись к нему. – Они до этого были крашеными, а по-настоящему я блондинка. Я их покрасила, чтобы обмануть тебя, Норман.
Он сделал пару шагов к центру поляны. В нем закипала ярость – так было всегда, когда она не соглашалась с ним или пыталась ему перечить, когда кто угодно не соглашался с ним или пытался ему перечить. А то, что она говорила сегодня… то, что она говорила ему…
– Ты зря это сделала, мать твою! – крикнул он.
– Нет, мать твою, совершенно не зря, – проговорила она и пренебрежительно хохотнула.
Но все-таки не обернулась к нему.
Норман сделал еще два шага по направлению к ней, а потом снова остановился. Его руки сами собой сжались в кулаки. Он внимательно оглядел поляну, памятуя о том, что Роза с кем-то разговаривала. Он искал взглядом Герт или, может быть, ее маленького дружка-членососа. Он был готов пристрелить любого, кто попытается ему помешать добраться до Розы: пристрелить или просто прибить камнем. Но он никого не увидел. Скорее всего она разговаривала сама с собой, как иногда это бывало дома. Разве что кто-то прячется за деревом в центре поляны. Похоже, что это дерево было единственным живым деревом во всем этом мертвом лесу. Его длинные и узкие листья блестели, как маслянистые листья авокадо. На ветвях висели странные красные фрукты, которые почему-то производили совершенно отталкивающее впечатление – Норман бы не дотронулся до таких плодов ни за какие коврижки. Вокруг дерева лежали паданцы, и запах, идущий от них, сразу напомнил Норману запах воды в том ручье. Если ты съешь такой фрукт, то либо сразу откинешь копыта, либо отравишься так, что тебе самому захочется умереть.
А слева от дерева виднелось какое-то сооружение, которое сразу же убедило Нормана в нереальности происходящего. Потому что такое бывает только во сне. Это было похоже на облицованный мрамором вход в нью-йоркскую подземку. Ладно, не важно. Ему наплевать и на этот вход, и на дерево с его вонючими фруктами. Сейчас его волновало только одно: Роза. Роза и ее издевательский смех. Это ее новые дружки-подружки научили ее так смеяться, но это было уже не важно. Он затем сюда и пришел, чтобы преподать ей урок – чтобы доходчиво ей объяснить, что если смеяться вот так, то потом может быть очень больно. Он сделает это хотя бы во сне, если уж у него не сложилось в реальности; он сделает это, даже если сейчас он лежит на пороге ее квартиры, изрешеченный полицейскими пулями, и все это – только предсмертный бред.
– Давай поднимайся. – Он сделал еще шаг вперед и достал из-за пояса пистолет. – Нам надо о многом поговорить.
– Да, тут ты прав, – сказала она, но не встала и даже не повернулась. Она продолжала стоять на коленях, в бледном свете луны, и тени лежали, как полосы, у нее на плечах.
– Я сказал, поднимайся! – Он сделал еще шаг. Его ногти впивались в ладони, как раскаленные лезвия. Но она так и не встала. Так и не обернулась.
– Эриний из лабиринта! – сказала она мелодичным и мягким голосом. – Ecce taurus! Узрите быка! – Но она не повернулась, чтобы взглянуть на него.
– Я не бык, ты, шлюха! – закричал он и схватился за маску. Но она не снималась. Она не то чтобы прилипла к лицу. И даже не слилась с его лицом. Теперь она стала его лицом.
Как такое могло случиться? – в недоумении спросил он себя. Так не должно быть. Это всего лишь маска, приз из детского парка развлечений!
Он не знал, как ответить на этот вопрос. Но маска никак не снималась, как бы сильно он ее ни тянул. Ему вдруг подумалось, что, если он вцепится в нее ногтями, ему будет больно. Пойдет кровь… От одной этой мысли ему стало муторно. И в довершение ко всем радостям теперь на маске была лишь одна глазница, и она, кажется, передвинулась на переносицу. Видимость сразу ухудшилась, все как будто померкло, а лунный свет, который когда-то был ярким, теперь стал тусклым, как будто луну затянули тучи.
– Сними с меня эту дрянь! – заорал он на Розу. – Сними с меня эту гадость, ты, сука! Ты ведь можешь! Я знаю, что можешь! Прекрати эти дурацкие игры! НЕ СМЕЙ надо мной издеваться!
Он все-таки дошел до того места, где стояла она, и схватил ее за плечо. Единственная лямка платья соскользнула, и он увидел такое… у него даже дыхание перехватило от ужаса. Ее кожа была темной и гнилой, как те фрукты, лежащие возле дерева – почти разложившиеся и превратившиеся в вязкую жижу.
– Бык вышел из лабиринта, – сказала Роза и легко поднялась на ноги с такой удивительной плавной грацией, которую он никогда в ней не видел и не ожидал увидеть. – И теперь Эриний умрет. Так было записано и так будет.
– Здесь только один человек умрет, и этим одним будет… – начал было Норман, но вдруг умолк. Она обернулась к нему, и когда тусклый свет луны упал на ее лицо, Норман заорал благим матом. Он выстрелил из полицейского табельного револьвера в землю у себя под ногами, но даже не понял, что он это сделал. А потом выронил пистолет, обхватил руками голову и опять закричал, пятясь назад, пытаясь убежать… но ноги почти не слушались. Она ответила на его крик пронзительным воплем.
Гниль расползлась у нее по груди, ее шея была пурпурно-черной, как у человека, которого задушили. Из растресканной кожи сочился гной. Но Норман кричал вовсе не из-за этих кошмарных признаков давней смертельной болезни. Отнюдь не они сломали тонкую скорлупу его безумия, чтобы в его сознание проникла другая, кошмарная реальность – и затопила его, как безжалостный свет неизвестного солнца из чужого мира.
Это было ее лицо.
Не лицо, а морда летучей мыши, на которой горели яркие безумные глаза бешеной лисицы. Лик запредельно прекрасной богини со страницы какой-то старинной книги, затерянный посреди невыразительных иллюстраций, как редкий цветок посреди сорняков на заброшенном пустыре. Это было лицо его Розы – в принципе непримечательное лицо, если бы не ее взгляд, исполненный робкой надежды, и не редкая мечтательная улыбка. Словно кувшинки на поверхности волнующегося озера, все эти лица колыхались и плыли перед ним, а потом они вдруг исчезли, и Норман увидел то, что таилось под ними. Это было лицо чудовищной паучихи, в глазах которой светился голодный и сумасшедший разум. Рот открылся, и оттуда пролилась чернота, оплетенная белыми нитями паутины с прилипшими к ним жуками и мотыльками, мертвыми и умирающими. Ее глаза, красные под цвет платья, плескались в глазницах, словно ожившая грязь.
– Подойди поближе, Норман, – прошептала ему паучиха в лунном сиянии, и за миг до того, как его разум сорвался в пропасть безумия, Норман увидел, как этот кошмарный рот, полный мертвых жуков и шелковой слизи, пытается сложиться в улыбку.
Из рукавов красной тоги потянулись еще руки, и из-под подола тоже. Только это были не руки, совсем не руки. Норман кричал и кричал, он молил о забвении, он ждал забвения, чтобы ничего не видеть и ничего не чувствовать. Но ему было отказано даже в забвении.
– Подойди ближе, – пропело чудовище. Его кошмарные не-руки уже тянулись к Норману, и черный провал рта зиял бездонной дырой. – Нам надо поговорить. – На концах ее черных не-рук были когти, отвратительные, покрытые щетиной. Когти сомкнулись на его запястьях, на его ногах и том ненужном уже причиндале, который болтался у него между ног. Один коготь нежно залез ему в рот, щетинистые выросты терлись о его зубы и о щеки. Паучиха схватила его за язык, и вырвала его изо рта, и торжествующе помахала им у него перед глазами. – Нам надо поговорить, и очень СЕРЬЕЗНО поговорить…
Он предпринял последнюю отчаянную попытку вырваться, но все было напрасно. Роза Марена уже заключила его в свои голодные тесные объятия.
И Норман наконец узнал, каково это – когда кусаешь не ты, а кусают тебя.
Рози лежала на ступеньках, закрыв глаза и обхватив голову руками, и слушала, как он кричит. Ей было страшно даже представить, что там происходит, и она снова и снова напоминала себе, что это кричит Норман, Норман с ужасным карандашом, Норман с теннисной ракеткой, Норман с зубами.
Но все это казалось каким-то мелким по сравнению с диким ужасом в его голосе, по сравнению с его истошным криком, когда Роза Марена…
…когда она делала то, что она делала.
А потом – только потом было очень и очень не скоро – крик оборвался.
Рози продолжала лежать на ступеньках, хватая ртом воздух. Она медленно разжала кулаки, но не решилась открыть глаза. Она могла бы лежать так еще много-много часов, если бы Роза Марена не позвала ее своим сладким безумным голосом:
– Иди сюда, маленькая Рози! Иди сюда и порадуйся! Быка больше нет!