Дрожа и плача – отчасти из-за того, что ее старая жизнь прошла так бездарно и страшно, отчасти из-за того, что ей кажется, что ее новая жизнь тоже в опасности, – она вырывает в земле около лисьей норы маленькую ямку глубиной дюймов восемь. Потом она разворачивает голубой сверток. Зернышко все еще там – в ободке золотого кольца ее первого мужа.
Она кладет зернышко в ямку (оно до сих пор сохранило свою колдовскую силу: кончики пальцев опять онемели) и опускает туда же кольцо.
– Пожалуйста, – говорит она умоляющим голосом. И если это молитва, то Рози не знает – кому. Но все же, так или иначе, она получает ответ. Резкий короткий лай. В нем нет жалости, нежности или сочувствия. В нем одно озлобленное раздражение. Держись от меня подальше, как бы предупреждает он.
Рози поднимает глаза и видит лисицу. Она застыла на дальнем конце поляны, настороженно глядя на Рози. Рыжий задранный кверху хвост полыхает, как факел, на фоне хмурого осеннего неба.
– Пожалуйста, – повторяет она тихим и почему-то охрипшим голосом. – Пожалуйста, не дай мне превратиться в то, чего я так боюсь. Пожалуйста… пожалуйста, помоги мне помнить о дереве и остаться собой.
На этот раз никакого ответа нет. Вообще ничего, что можно было бы истолковать как ответ. Даже лиса больше не лает. Она просто стоит и смотрит, высунув язык и тяжело дыша. Рози кажется, что она усмехается.
Она опускает голову, в последний раз смотрит на зернышко в обрамлении золотого кольца и засыпает ямку влажной пахучей землей.
Одно – за хозяйку, вертится у нее в голове, одно – за мадам, одно – за девчонку, живущую там. И одно – за Рози.
Она встает и отходит к тропе, которая приведет ее обратно к озеру. Когда Рози встает на тропинку, лисица быстро подбегает к дереву, обнюхивает то место, где Рози посадила зернышко, и укладывается прямо там. Она по-прежнему тяжело дышит, и по-прежнему усмехается (теперь Рози уверена, что лисица усмехается), и по-прежнему смотрит на Рози своими большими черными глазами. Лисят больше нет, говорят эти глаза, и лиса, который мне сделал детей, тоже нет. Но я, Рози… я есть. И я жду. И я отплачу, если так будет нужно.
Рози ищет в этих глазах разум или безумие… и находит и то и другое.
Потом лисица оборачивается хвостом, кладет красивую морду на передние лапы и закрывает глаза. Кажется, будто она заснула.
– Пожалуйста, – шепчет Рози в последний раз и уходит. И уже по пути домой, возвращаясь обратно к своей настоящей, как она очень надеется, жизни, она открывает окно и выбрасывает на дорогу последний кусок прежней жизни – сумочку, привезенную из Египта.
Приступы ярости прекратились.
Дочка Памела еще совсем девочка, но у нее уже есть свои друзья, уже намечается грудь и недавно начались месячные. Она уже спорит с матерью, что надевать и можно ли ночевать у подружки. Ей уже нужно решать самой, с кем встречаться и когда приходить домой. Ураганный сезон созревания Пэм пока еще не набрал полную силу, но Рози знает, что оно скоро грянет. Впрочем, она это воспринимает спокойно. Потому что приступы ярости прекратились.
Волосы у Билла почти целиком поседели и стали редеть.
Волосы у Рози по-прежнему ярко-каштановые. Она их носит распущенными. Иногда собирает в хвост, но никогда не заплетает в косу.
Много воды утекло с того дня, когда Билл впервые повез ее на пикник на озеро. Сам Билл, похоже, забыл об этом. Во всяком случае, не вспоминал с тех пор, как продал свой «харлей». А продал он его потому, что, как он сам это объяснил, у него «уже не та реакция; а когда удовольствие превращается в рискованное предприятие, лучше вообще отказаться от этого удовольствия». Рози не возражает, но ей кажется, что вместе с мотоциклом Билл продал и большую часть своих воспоминаний, и от этого ей очень грустно. Как будто вся ее молодость осталась в седельных сумках «харлея», а Билл забыл их проверить, когда отдавал мотоцикл тому славному юноше из Эванстона.
Они больше не ездят на озеро, но каждый год – обязательно весной – Рози приезжает туда одна. Она смотрит на молодое деревце, что растет в тени старого, упавшего. Сначала это был просто побег, потом – тоненький прутик, потом – вполне крепкое молодое деревце с гладкой темной корой и красивыми раскидистыми ветвями. Она наблюдает за тем, как оно растет, год за годом, на той поляне, где больше уже не играют лисята. Она молча сидит перед ним, иногда даже по часу, обхватив руками колени. Она приходит сюда вовсе не для того, чтобы молиться или размышлять. Просто ей кажется, что это хорошее правильное место, и эти ежегодные посещения, ставшие уже своеобразным ритуалом, наполняют ее сознанием исполненного долга. После этих поездок она себя чувствует обновленной и умиротворенной. Может быть, именно эти поездки и не дают ей причинять боль близким людям – Биллу, Пэмми, Роде и Керту (о Робе Леффертсе можно уже не беспокоиться; когда Пэм исполнилось пять, он тихо скончался от сердечного приступа). И если так, то она приезжает сюда не зря.
Какое красивое растет дерево! Каждой весной его ветки уже покрываются темно-зеленой листвой, а последние года два Рози замечает и проблески красного среди этой густой зелени – еще через несколько лет из этих цветов завяжутся плоды. Рози знает, что если кто-нибудь по случайности набредет на эту поляну и отведает аппетитных с виду фруктов, он умрет. И его смерть точно будет нелегкой. Иногда это ее беспокоит, но с годами – все меньше и меньше. За столько лет Рози не видела здесь никаких следов пребывания людей: ни одной пивной банки, ни одного окурка, ни одного фантика от жвачки. Теперь ей уже вовсе не тяжело приезжать сюда, и сидеть на поляне, сложив на коленях гладкие, без единого пятнышка руки, и смотреть на дерево своей ярости в ярких мареновых вспышках цветов, которые пока еще только цветы, но через несколько лет из них народятся плоды сладостной онемелой смерти.
Иногда, глядя на дерево, она тихонечко напевает:
– На самом деле, я Рози… Настоящая Рози, вот так… Со мной шутки плохи, приятель… Прими это просто как факт…
На самом деле она не такая уж и крутая. И вряд ли кому-то есть до нее дело. Кроме самых близких людей, конечно. Но это вполне нормально. Потому что никто, кроме близких, ее особенно не интересует. Теперь мы в расчете, как сказала бы женщина в мареновом дзате. Она нашла свою безопасную гавань, и каждый год, ранним весенним утром, сидя вот так на заросшей травой поляне над тихим озером – на поляне, которая за все эти годы нисколечко не изменилась (как будто это вообще не живая природа, а написанная маслом картина – из тех не нужных никому картин, которые уныло пылятся на полках в ломбардах и сувенирных лавок), – она подчас ощущает прилив такой всеобъемлющей благодарности, которую просто нельзя удержать в человеческом сердце. Переполняющие ее чувства рвутся наружу, и она поет. Потому что она должна петь. Она просто не может не петь.
Иногда к краю поляны выходит лисица – теперь уже старая, словно поблекшая, и в ее рыжем хвосте с каждым годом все больше и больше серебряных прядей, – и стоит там, как будто прислушиваясь к песне Рози. Ее черные непроницаемые глаза глядят безо всякого выражения и без мысли, но Рози всегда безошибочно различает в них проблеск ума – опытного и мудрого.