всегда говорил, что ей следует говорить), и отвез ее в госпиталь Святой Марии. Он не повез ее в центральную городскую больницу, потому что в центральную городскую больницу ее отвезла «скорая» после «выкидыша». Как оказалось, на этот раз у нее было сломано ребро, которое пропороло легкое. Во второй раз за три месяца она пересказала историю о падении с лестницы. Ей показалось, что ей не поверил даже студент-практикант, который присутствовал при первом осмотре и наблюдал за лечением. Однако никто не стал задавать лишних вопросов. Ей просто выправили ребро, подлечили и отослали домой. Норман, однако, сообразил, что ему очень крупно повезло. И впредь был осмотрительнее.
Иногда по ночам, когда Рози лежала в постели, пытаясь заснуть, у нее в сознании мелькали образы, похожие на холодные и чужие кометы, летящие сквозь черноту. Чаще всего ей представлялся мужнин кулак с кровью, размазанной по костяшкам пальцев и по толстому золотому кольцу, которое ему вручили вместе с дипломом об окончании Полицейской академии. На кольце были выгравированы три слова: Верная служба обществу. И нередко бывали такие дни, когда, проснувшись наутро, она находила у себя на груди или на животе вдавленный отпечаток этих трех слов, похожий на синий штамп Санэпидемконтроля на кусках говядины или свинины в мясном отделе.
Всякий раз эти образы приходили к ней именно в тот момент, когда она уже засыпала, расслабившись в блаженной полудреме. И тут у нее перед глазами возникал окровавленный кулак, готовый ударить ее в лицо. Она мгновенно просыпалась и еще долго лежала без сна рядом с мужем, пытаясь унять мелкую дрожь и надеясь, что он ничего не почувствует, не повернется к ней – сам полусонный – и не всадит кулак ей в живот или в бедро за то, что она его разбудила.
Она вошла в этот ад, когда ей было всего восемнадцать, и пробудилась от тяжкого сна лишь через месяц после своего дня рождения, когда ей исполнилось тридцать два года. Почти полжизни спустя. И разбудила ее капля крови. Одна капелька крови размером не больше десятицентовой монетки.
Она заметила кровь, когда застилала постель. На простыне, с ее стороны, ближе к верхнему краю постели – там, где лежат подушки. На самом деле можно было бы сдвинуть подушку чуть влево и закрыть размытое пятнышко, которое теперь, когда высохло, стало темно-бордовым. Да, это было бы проще всего. И самое главное, искушение именно так и сделать было уж слишком велико. Если бы у нее были чистые белые простыни, то можно было бы перестелить одну простынь. Но дело в том, что у нее не осталось ни одной чистой смены белого постельного белья. А если она сменит белую простынь с пятном на чистую, но в цветочек, тогда ей придется перестилать всю постель. Потому что иначе муж снова взбесится.
Она даже знала, что он ей скажет: Нет, вы посмотрите на это. Это же черт знает что. Она даже белье постелить не может по-человечески. Снизу белая простыня, сверху – цветная. А всё это от лени. И в кого ты такая ленивая?! А ну-ка иди сюда, милая. Нам с тобой надо поговорить. И очень серьезно поговорить.
Она стояла со своей стороны кровати прямо в желтом квадрате солнечного света, льющегося из окна. Ленивая неряха, – которая целыми днями только и делает, что моет и чистит их маленький дом (если Норман заметит хотя бы единственный смазанный отпечаток пальца в уголке зеркала в ванной, он изобьет ее смертным боем) и каждый вечер встречает мужа вкусным горячим ужином, – она стояла у кровати и тупо смотрела на засохшее пятнышко крови на простыне. Если бы кто-то сейчас увидел Рози со стороны, он бы, наверное, принял ее за умственно отсталую идиотку – настолько пустым и вялым было ее лицо, лишенное всякого выражения. Но ведь кровотечение прекратилось, твердила она себе. Я была уверена, что оно прекратилось. Чертов мой нос.
Муж редко бил ее по лицу. Он знал, что можно делать, а что нельзя. По лицу можно бить пьяных ублюдков, которые сопротивляются при аресте. (А счет задержанных Норманом за его долгую службу сначала просто в полиции, а потом в следственном управлении уголовной полиции шел, наверное, на сотни.) Но если ты слишком часто бьешь по лицу кого-то из честных граждан – свою жену, например, – то в конце концов наступает такой момент, когда окружающие просто перестают верить в рассказы о том, как она неудачно упала с лестницы, или в темноте налетела лбом на открытую дверь ванной, или наступила на грабли на заднем дворе. Люди все понимают. Люди болтают. И в один распрекрасный день у тебя могут случиться крупные неприятности, пусть даже жена держит язык за зубами. Потому что блаженное время, когда люди не лезли в чужие дела, давно миновало. Теперь всем до всего есть дело.
Норман все это понимал. Вот только нрав у него был слишком уж вспыльчивым и горячим, и иногда он срывался. Нечасто, но все же… Как, например, вчера вечером, когда она принесла ему второй стакан чая со льдом и нечаянно пролила пару капель ему на руку. Бабах, и кровь полилась у нее из носа, как вода из прорванной водопроводной трубы – еще прежде, чем он успел сообразить, что ударил ее по лицу. От нее не укрылось, с каким отвращением он смотрел на ее разбитый нос, из которого хлестала кровь, заливая ей губы и подбородок. Потом отвращение сменилось тревожной задумчивостью. Он как будто прикидывал про себя: а что, если он малость не рассчитал силы и сломал ей нос? Это значит, что ему снова придется везти ее в больницу. Ей показалось, что он сейчас изобьет ее по-настоящему. И она снова забьется в угол и будет сидеть там, скорчившись на полу и глотая слезы. И задыхаться, и пытаться вдохнуть хотя бы немного воздуха, чтобы ее стошнило. В передник. Всегда – только в передник. В этом доме не плачут. И не кричат. И не возражают против заведенных порядков. И если тебя рвет от боли, нельзя, чтобы хоть капелька рвоты попала на пол. Потому что иначе тебе отвернут башку. В буквальном смысле слова.
Но у него все же сработало чувство самосохранения, которое всегда обострялось в критических ситуациях. Он достал из морозильника несколько кубиков льда и завернул их в кухонное полотенце. Потом отвел Рози в гостиную. Там она легла на диван и приложила импровизированный компресс со льдом к переносице, между слезящимися глазами. Он сказал ей, что именно к этому месту и нужно прикладывать лед, чтобы кровь остановилась быстрее и чтобы назавтра нос не распух. Она понимала, что ему наплевать на то, что у нее идет кровь. Его беспокоило только одно: чтобы нос не распух. Завтра ей идти по магазинам, а распухший нос все-таки не синяк под глазом. Его не спрячешь под темными очками.
Потом Норман вернулся на кухню – доедать ужин: вареную рыбу с жареной молодой картошкой.
Когда утром Рози глянула на себя в зеркало, ей показалось, что нос действительно почти не распух. (Первый тщательный осмотр Норман провел самолично, после чего небрежно приобнял ее за плечи, выпил чашечку кофе и ушел на работу.) А кровь остановилась еще вчера, буквально через пятнадцать минут после того, как она приложила к носу компресс со льдом… то есть это Рози решила, что кровотечение остановилось. Но ночью, пока она спала, одна предательская капелька крови вытекла у нее из носа и расплылась пятном на простыне. А это значит, что теперь ей придется перестилать всю постель, хотя у нее жутко болит спина. В последнее время спина у Рози болит постоянно: стоит только нагнуться или поднять что-нибудь даже не очень тяжелое. Чаще всего Норман бьет ее по спине. В отличие от «мордобития», как он сам это называет, бить по спине – это надежно и безопасно… при условии, если та, кого бьют, умеет держать язык за зубами. А Норман лупцует ее по почкам уже четырнадцать лет. И Рози давно уже перестала тревожиться и удивляться тому, что кровь у нее в моче появляется все чаще и чаще. Кровь в моче – это просто еще одна неприятная вещь, связанная с замужеством. Ничего особенно страшного в этом нет. Наверняка миллионы женщин живут еще хуже. Только в их городе тысячи женщин живут еще хуже. Так ей, во всяком случае, представлялось. До сегодняшнего утра.
Она смотрела на капельку крови на простыне, и внутри у нее закипало непривычное озлобление и чувство горькой обиды. Ее всю как будто покалывало миллионами острых иголок. Она это чувствовала, но не знала, что подобные ощущения испытывает человек, наконец пробудившийся ото сна.
У ее половины кровати стояло уютное кресло-качалка из гнутой древесины. Рози всегда называла его про себя винни-пухским креслом. Причем она даже не знала, почему именно винни-пухским. Она отступила на шаг назад, не сводя глаз с крошечного пятнышка крови, которое так выделялось на белой простыне, и опустилась в кресло. Почти пять минут она просто сидела в своем винни-пухском кресле, а потом вдруг вскочила, услышав голос, прозвучавший в пустой комнате. Она даже не сразу сообразила, что это был ее собственный голос.
– Если так пойдет дальше, он меня просто убьет, – произнесла она вслух. И уже потом, когда она более или менее оправилась от потрясения, ей пришло в голову, что она обращается к капельке крови – крошечной частичке себя, которая уже умерла. Вытекла у нее из носа и умерла на белой простыне.
Ответ прозвучал у нее в сознании, и он оказался гораздо страшнее того, что она только что высказала вслух:
А вдруг он тебя не убьет? Ты никогда не задумывалась, что будет, если он тебя не убьет?
Нет, об этом она не задумывалась. Ей не раз приходило в голову, что однажды он изобьет ее слишком жестоко или ударит куда-нибудь не в то место (хотя до сегодняшнего утра она ни разу не позволяла себе высказать это вслух, пусть даже только себе). Но она почему-то действительно никогда не задумывалась над тем, что вполне может так получиться, что она не умрет…
Странный зуд в теле все нарастал. Обычно она просто сидела в своем винни-пухском кресле, сложив руки на коленях и глядя на свое отражение в зеркале сквозь приоткрытую дверь ванной. Но в это утро она начала качаться в кресле. Вперед и назад, резкими судорожными рывками. Ей