неделю, а в день… и мне сказали, что у них там на очереди еще три книги Кристины Белл. Если Робби и Рода решат дать их мне…
Рози умолкла на полуслове и ошеломленно уставилась на картину. Она больше не слышала криков мальчишек на улице, она даже не слышала шума шагов на лестнице. Кто-то поднимался наверх, но Рози действительно ничего не слышала. Она смотрела на голову упавшей статуи в нижнем правом углу картины – белый мраморный лоб, слепой глаз, изгиб ушной раковины. И тут ее вдруг осенило. Да, она не ошиблась. Раньше второй статуи на картине действительно не было. Просто у нее создалось ложное впечатление, что эта вторая статуя каким-то таинственным образом материализовалась на полотне, пока ее не было дома. А бредовая мысль насчет того, что складки хитона у женщины на картине поменяли свое положение, была, вероятно, бессознательной попыткой найти хоть какое-то объяснение этому пугающему ощущению и убедить себя, что все это ей просто привиделось. И ей почти удалось убедить себя в этом. Но то, что Рози видела сейчас, вообще не поддавалось никакому логическому объяснению.
– Она стала больше, картина, – произнесла Рози вслух.
Нет. Даже не так.
Рози развела руки в стороны и измерила воздух перед картиной. Ее размеры – два на три фута – не изменились. Рамка тоже не стала у́же. Так в чем же дело?
А дело в том, что этой второй мраморной головы раньше не было, сказала она себе. Кажется, не было…
Неожиданно у нее закружилась голова, и ее даже слегка замутило. Она крепко зажмурилась и принялась растирать виски, пытаясь унять головную боль, которая грозила вот-вот начаться. А когда Рози снова открыла глаза и посмотрела на картину, она увидела ее именно такой, какой увидела в первый раз, когда отдельные детали – храм, поверженные статуи, хитон цвета розы марена, поднятая вверх рука – были совсем не важны; когда картина открылась ей сразу вся, как единое целое, которое сразу ее проняло.
Только теперь картина как бы раздвинулась, позволяя Рози еще дальше заглянуть в нарисованный мир. И это была никакая не галлюцинация. Это действительно было. По размерам картина не стала больше, но справа и слева открылось немножко больше пространства… и сверху тоже, и снизу. Как будто это был кадр из фильма и киномеханик вдруг сообразил, что проектор настроен неправильно, и переключился с ужатого изображения на широкоэкранную панораму. И теперь на экране стал виден не только Клинт Иствуд, но и ковбои, стоявшие рядом с ним.
Ты просто рехнулась, Рози. Картины не раздвигаются, как кинокадры.
Нет? А как же тогда объяснить, что там появился еще один каменный бог? Рози ни капельки не сомневалась, что он был на картине всегда, просто раньше она его не видела. А теперь вот увидела, потому что…
– Потому что там стало больше пространства справа, – прошептала она, глядя на картину широко распахнутыми глазами. Однако в ее обалдевшем взгляде не было ни страха, ни по-настоящему сильного удивления. – И слева тоже. И сверху, и снизу…
Кто-то тихонечко постучал в дверь. Удары посыпались, как барабанная дробь, сливаясь в один быстрый стук. Рози резко развернулась, но у нее было такое чувство, что она движется заторможенно – как в замедленной съемке или под водой.
Она не заперла дверь.
В дверь опять постучали. Рози вспомнила про машину, что остановилась на улице у ее подъезда – маленький автомобильчик, очень удобный для человека, который путешествует в одиночестве и хочет взять напрокат машину в «Херце», «Ависе» или любой другой фирме проката автомобилей, – и тут же забыла о своей картине. Теперь у нее в голове была только одна мысль, неприятная страшная мысль, исполненная отчаяния и бессильного смирения перед неизбежным: все-таки Норман ее разыскал. Пусть не сразу, пусть по прошествии долгого времени, но он все же пришел за ней.
В памяти всплыл обрывок последнего разговора с Анной, когда Анна спросила, что она будет делать, если Норман все же проявится. Запру дверь на замок и позвоню в службу спасения, ответила Рози тогда. Но запереть дверь она забыла. И позвонить никуда не сможет, потому что у нее нет телефона. Это последнее обстоятельство было просто как насмешка судьбы… ведь у нее в комнате есть розетка под телефон, причем работающая розетка. Как раз сегодня, в обеденный перерыв, Рози съездила на телефонную станцию и заплатила за подключение телефона. Женщина, которая обслуживала Рози, дала ей карточку с номером ее нового телефона. Рози сказала «спасибо», убрала карточку в сумку и направилась прямиком к выходу, гордо прошествовав мимо длинной витрины с телефонными аппаратами, которые можно было купить прямо там. Она решила заехать при случае в торговый центр на Лейквью-молл и купить телефон где дешевле, сэкономив как минимум десять долларов. И вот теперь, только потому, что она пожалела какую-то паршивую десятку…
Теперь за дверью была тишина. Но тот, кто стучал, не ушел. Рози видела очертания его ботинок в щели под дверью. Она знала, что это за ботинки: большие, черные, начищенные до блеска. Он редко носил полицейскую форму, но эти ботинки практически не снимал. Тяжелые ботинки, жесткие. Кому, как не ей, это знать. За годы жизни с Норманом отметины этих ботинок столько раз оставались у нее на ногах, животе и на месте пониже спины, что она даже и счет потеряла.
Стук повторился. Три короткие серии по три удара: туктуктук, пауза, туктуктук, пауза, туктуктук.
И снова – как и сегодня утром, в стеклянной кабинке студии звукозаписи, когда у Рози от страха перехватывало дыхание, – она стала думать о женщине на картине. Об этой сильной бесстрашной женщине, которая стоит на вершине холма и ничего не боится: ни приближающейся грозы, ни того, что в развалинах храма могут водиться призраки или тролли, ни того, что там может скрываться шайка разбойников. Она ничего не боится. Это видно по ее распрямленной спине, по небрежно поднятой руке и даже (как это ни странно) по форме левой груди, что проглядывала под приподнятой тканью хитона.
Но я – не она. Я боюсь… так боюсь, что от страха могу напрудить в штаны… но я так просто не дамся, Норман. Богом клянусь, я тебе не позволю меня сломать.
Она попыталась припомнить прием, который им показывала Герт Киншоу: тот самый, когда ты хватаешь атакующего противника за предплечья и бросаешь его через бедро с разворотом. Но толку от этого было мало. Она совершенно не представляла себе, как она справится с Норманом. Но зато ей очень отчетливо представлялся Норман, который бросается на нее с мерзкой ухмылкой, обнажающей зубы (она называла эту гримасу его кусачей улыбкой) – Норман, который пришел, чтобы серьезно с ней поговорить.
Очень серьезно поговорить.
Пакет с покупками по-прежнему стоял на кухонном столе рядом со стопкой желтых листовок с объявлением о пикнике. Колбасу и другие скоропортящиеся продукты Рози, как только пришла, убрала в холодильник, но консервные банки так и лежали в пакете. Она подошла к столу на негнущихся деревянных ногах и запустила руку в пакет.
В дверь опять постучали: туктуктук.
– Сейчас, – крикнула Рози и сама поразилась тому, насколько спокойно прозвучал ее голос. Она достала из пакета самую большую консервную банку, двухфунтовую жестянку с фруктовым компотом, и, перехватив ее поудобнее, направилась к двери на таких же негнущихся деревянных ногах. – Уже иду, подождите секундочку.
Пока Рози ходила по магазинам, Норман Дэниэльс валялся в одних трусах на кровати у себя в номере в отеле «Уайтстоун», курил и смотрел в потолок.
Он начал курить еще в школе. Точно так же, как и многие другие мальчишки, он потихоньку таскал сигареты из отцовских пачек «Пэлл-Мэлла». Отец бил его смертным боем, если ловил на месте преступления, но Норман готов был принять любое наказание ради того, чтобы потом показать всем свою крутизну. А это было действительно круто – когда все видят, как ты стоишь на углу Стейт-стрит и шоссе сорок девять, прислонившись спиной к телефонной будке рядом с аптекой и почтой: стоишь, подняв воротник куртки, и небрежно покуриваешь сигарету. И тебе все до лампочки, потому что ты самый крутой. Да, детка, я крут и неслаб. И когда кто-то из твоих друзей проезжает мимо на своем старом раздолбанном драндулете, ему вовсе незачем знать, что ты стащил сигарету из пачки на отцовском столе и что в тот единственный раз, когда ты набрался храбрости и попытался купить свои собственные сигареты, старик Грегори только фыркнул и послал тебя куда подальше с предложением вернуться попозже, когда у тебя прорежутся усы.
Если ты куришь в пятнадцать лет, это считалось большой крутизной, очень большой крутизной. Для Нормана это было как возмещение за все те вещи, которых он не имел и не мог иметь (например, машину, даже старый раздолбанный драндулет вроде тех, на которых гордо рассекали его приятели – груда проржавелого железа с белой «искусственной сталью» вокруг фар и с подвязанными проволокой бамперами), и уже к шестнадцати годам он превратился в заядлого курильщика – высаживал по две пачки в день и натужно кашлял по утрам.
Через три года после их с Розой свадьбы вся семья Розы – отец, мать и шестнадцатилетний брат – погибла в автокатастрофе на том же самом шоссе сорок девять. Они ездили купаться на карьер Фило и по дороге домой на них налетел грузовик, доверху нагруженный гравием. Их расплющило, как мух мухобойкой. Оторванную голову старика Макклендона нашли в кювете в тридцати ярдах от места аварии. Ее рот был открыт, а один глаз залеплен большой такой плюхой навоза (к тому времени Дэниэльс уже работал в полиции, а полицейским известны такие подробности). Гибель родственников жены нисколько его не расстроила. Наоборот, Дэниэльс был даже рад, что все так повернулось. По его личному мнению, старый пердун Макклендон получил по заслугам. Слишком он был любопытным, вечно совал свой нос куда не надо и расспрашивал свою доченьку о вещах, которые никаким боком его не касались. Тем более что Роза уже не была дочкой Макклендона – в глазах закона по крайней мере.