Ее руки слегка дрожали, когда она снимала картину со стены. Она отнесла картину на кухню и поставила на кухонный стол лицевой стороной к стене. Надпись углем на обратной стороне совсем размазалась. Если бы Рози не знала, что там написано – РОЗА МАРЕНА, – сейчас она вряд ли смогла бы разобрать слова.
Она нерешительно прикоснулась к плотной коричневой бумаге, которой была затянута обратная сторона рамки. Ей вдруг стало страшно (может быть, ей было страшно и раньше, просто теперь она начала это осознавать). Она проткнула бумагу ногтем, и бумага разорвалась с оглушительным треском. По-настоящему оглушительным. А когда Рози проткнула бумагу в нижней части картины, там, где бумага заходила под рамку, ее палец наткнулся на что-то твердое… и объемное…
Она нервно сглотнула. В горле так пересохло, что было больно глотать. Она открыла верхний ящик кухонного стола – при этом она не чувствовала руки, – достала острый разделочный нож и медленно поднесла его к бумаге с обратной стороны картины.
Не делай этого! – завопила миссис Сама Рассудительность. Не делай этого, Рози. Ты же не знаешь, что там, внутри.
Рози почти прикоснулась острием к бумаге, но потом отложила нож, взяла картину в руки и внимательно изучила нижнюю перекладину рамки. Попутно она заметила, что у нее дрожат руки. По рамке шла длинная и глубокая трещина – почти четверть дюйма в самой широкой части, – но это Рози не удивило. Она вернула картину обратно на стойку и, придерживая ее правой рукой, взяла в левую – в свою «рабочую» руку – нож и вновь поднесла его к бумаге с обратной стороны.
Не надо, Рози. Миссис Сама Рассудительность уже не вопила, она тихо стонала. Не надо, пожалуйста. Оставь все как есть. Это был вздорный совет. Очень плохой совет. Если бы Рози его послушалась еще тогда, в самом начале, она бы и по сей день жила с Норманом. Или умирала с Норманом, что было вернее.
Она разрезала бумагу вдоль нижней перекладины рамки – в том месте, где она раньше нащупала какие-то непонятные вздутия. На кухонный стол вывалились сверчки. Целых шесть штук: четверо дохлых, пятый еще шевелился, но явно на последнем издыхании, зато последний, шестой, был вполне бодр и весел – он принялся резко скакать по столу, пока не свалился в раковину. Вместе со сверчками на стол высыпалось несколько смятых травинок и розовых цветков клевера… и обрывок сухого листа. Рози взяла его со стола и поднесла к глазам. Это был дубовый лист. Совершенно точно.
Не обращая внимания на отчаянные завывания миссис Сама Рассудительность, Рози осторожно надрезала бумагу с обратной стороны картины по всему периметру вдоль рамки. Потом она убрала бумагу, и на стол высыпалось еще несколько «даров природы». Несколько муравьев (почти все дохлые, но три-четыре еще шевелились и даже пытались ползти), пухлое тельце мертвой пчелы, несколько белых лепестков ромашки – такой, на которой обычно гадают, обрывая лепестки: любит – не любит, – и два-три волоска, жестких и светлых. Рози осторожно собрала волоски и внимательно изучила их на свету. А когда она поняла, что это за волоски, ей стало не по себе. Она вся дрожала, как дрожит шаткая лестница под тяжелыми шагами. Ее правая рука, которой она придерживала картину, невольно сжалась еще сильнее. Рози ни капельки не сомневалась, что, если она отнесет эти волоски ветеринару и попросит его посмотреть на них под микроскопом, он ей скажет, что это шерсть пони. А если точнее, то это шерсть одного маленького и лохматого пони, который сейчас щиплет траву на высоком холме в другом, нарисованном мире.
Кажется, я схожу с ума, совершенно спокойно подумала Рози. Именно Рози, а не миссис Сама Рассудительность. Мысль всплыла из самых глубин ее существа – самого средоточия ее «я». Безо всякой истерики или паники. Это была просто мысль – рассудительная и спокойная, разве что чуточку удивленная. Рози смутно подозревала, что именно так – рассудительно и спокойно – старые люди размышляют о смерти и принимают ее неизбежность.
Но было одно небольшое «но». По-настоящему Рози не верила в то, что сходит с ума. Это был не тот случай, когда ты вынужден во что-то верить, потому что ничего другого не остается: например, когда врач говорит тебе, что у тебя неизлечимая болезнь – скажем, последняя стадия рака, – и тебе приходится в это верить и как-то с этим мириться. Она срезала бумагу с обратной стороны картины, и из-под бумаги выпала горстка травы, волосков и насекомых – в основном дохлых, но и живых тоже. Ну и что в этом странного? Пару лет назад Рози читала в какой-то газете заметку про женщину, которая совершенно случайно обнаружила целую пачку вполне ликвидных ценных бумаг под картонкой на обратной стороне старого семейного портрета. По сравнению с такой «запредельной» находкой пару дохлых жучков вряд ли можно считать проявлением потусторонних сил.
Но не все были дохлыми, Рози. И клевер был свежим, и трава была свежей, еще зеленой. Правда, лист был сухим, но ты сама знаешь, почему он сухой…
Потому что он был сухим еще там. На картине было лето, но ведь даже в июне в траве иногда попадаются сухие листья, оставшиеся с прошлой осени.
Поэтому я повторяю для тех, кто не понял: я схожу с ума.
Но вот в чем загвоздка. Все эти штуковины были здесь, на ее кухонном столе. Трава, цветы и букашки.
Штуковины.
Не какие-то галлюцинации или видения, а вполне материальные штуки, которые можно потрогать руками.
И еще одна вещь, над которой, наверное, стоило бы подумать. Вот только Рози боялась об этом думать. Картина с ней разговаривала. Не в том смысле, конечно, что Рози мерещились какие-то голоса. Но еще там, в ломбарде, когда она только увидела эту картину, она поняла, что картина ее притягивает и зовет. На обратной стороне стояло ее имя. (Рози, а по-настоящему все-таки Роза, еще тогда поразилась этому совпадению.) А вчера она потратила целых пятьдесят долларов – гораздо больше, чем могла себе позволить, – чтобы сделать себе такую же прическу, как у женщины на картине.
Охваченная внезапной решимостью, Рози просунула лезвие ножа под верхнюю часть рамы и надавила на ручку ножа, как на рычаг. Она бы сразу остановилась, если бы почувствовала сильное сопротивление – это был ее единственный нож-резак, и ей совсем не хотелось его сломать, – но гвоздики, скреплявшие раму, поддались на удивление легко. Она сняла верхнюю перекладину рамы, придерживая свободной рукой стекло, чтобы оно не упало на стол и не разбилось. Из-под рамы вывалился еще один дохлый сверчок. Рози взяла в руки голый холст. Теперь, без рамки и без картонной подкладки, можно было точнее определить его истинные размеры – дюймов тридцать в длину и около восемнадцати в ширину. Рози осторожно провела пальцем по давно высохшей масляной краске, ощущая под кожей крошечные неровности и шероховатости и даже тончайшие бороздки, оставленные кистью художника. Это было интересное ощущение, как будто даже слегка жутковатое, но в нем не было ничего сверхъестественного: ее рука не прошла сквозь холст в мир, заключенный в картине.
Пронзительно зазвонил телефон. Вчера Рози все-таки купила себе аппарат и подключила его к розетке, и вот теперь телефон зазвонил в первый раз. Громкость была включена на максимум, и неожиданный резкий звонок напугал Рози до полусмерти. Она вскрикнула и невольно дернулась, так что едва не проткнула холст пальцем.
Она положила картину на обеденный стол и бегом бросилась к телефону. Ей очень хотелось, чтобы это был Билл. Если это действительно Билл, то она, может быть, пригласит его в гости. Прямо сейчас. Чтобы он посмотрел на картину. И на те штуки, которые выпали из-под рамки.
– Алло.
– Алло, Рози? – Не Билл. Женский голос. – Это Анна Стивенсон.
– Ой, Анна. Здравствуйте. Как у вас дела?
Из кухоньки доносился настойчивый стрекот сверчков.
– Дела не очень хорошие, – сказала Анна. – На самом деле, плохие дела. Случилась одна неприятная вещь, и вы должны это знать. Может быть, это не связано лично с вами… и я всем сердцем надеюсь, что это так… но я все-таки не исключаю и такую возможность.
Рози присела на кресло. Ей вдруг стало по-настоящему страшно. Так страшно ей не было даже тогда, когда она нащупала тельца дохлых сверчков под бумагой на обратной стороне картины.
– Что случилось, Анна?
Рози выслушала рассказ Анны, обмирая от ужаса. Под конец Анна спросила, не хочет ли Рози приехать сейчас к «Дочерям и сестрам» и остаться там на ночь.
– Я не знаю, – проговорила Рози в полном оцепенении. – Мне надо подумать. Я… Анна, я сейчас позвоню одному человеку. А потом перезвоню вам, хорошо?
Она повесила трубку еще до того, как Анна успела ответить. Потом она набрала номер справочной 411, узнала, что нужно, и набрала номер, который ей дали.
– Ломбард «Город свободы», – раздался в трубке старческий голос.
– Добрый день. Могу я поговорить с мистером Стейнером?
– Я вас слушаю. – Хрипловатый голос звучал слегка удивленно. Рози на миг растерялась, но потом вспомнила, что Билл владеет ломбардом вместе с отцом.
– То есть с Биллом, – сказала она. У нее опять пересохло во рту, а горло саднило так, что было больно глотать. – Мне нужен Билл… он на месте?
– Подождите минуточку, мисс. – Что-то тихонько ударило в трубке. Это Стейнер-старший положил трубку на стол. А потом оттуда донеслось отдаленное:
– Билли! Тебя к телефону! Какая-то девушка!
Рози закрыла глаза. Смутно, словно издалека, она слышала, как на кухне стрекочет сверчок: крик-крик-крик.
Долгая, невыносимая пауза. Рози даже не сразу заметила, что плачет. Редкие слезы текли по щекам. В голове вертелись обрывки одной старой песенки-кантри: «Вот так продолжается гонка… Держи спину гордо и прямо… Спрячь свою боль поглубже… Чтобы никто не видел твоих слез…» Она вытерла слезы. Сколько раз в своей жизни она вытирала слезы. Индусы верят в перерождение душ. Согласно их учению, человек в нынешнем своем воплощении расплачивается за грехи, которые он совершил в прошлой жизни. Рози невесело усмехнулась. Это ж сколько она нагрешила…