кажется, что случилась… и я не хотела, чтобы ты из-за этого пострадал. Я не хочу, чтобы тебе было плохо. Почему бы то ни было. Правда.
– Это все из-за Нормана, да? Он тебя все-таки ищет, да? Он приехал сюда?
– Сердце подсказывает мне, что да. – Рози говорила очень медленно, тщательно подбирая слова. – И мне почему-то тревожно. Но я не знаю, можно ли доверять тому, что подсказывает мне сердце. Я столько лет прожила в постоянном страхе и просто привыкла бояться. А то, что тревожно… я вообще вся издерганная в последнее время. Нервишки шалят.
Она взглянула на часы у себя на руке и посмотрела на угол, где стоял торговый лоток на колесиках. Там продавали сосиски в тесте. Рядом располагался узкий зеленый газончик, где стояли скамейки. На скамейках сидели молоденькие девчонки – наверное, секретарши из ближайших офисов, которые решили перекусить на открытом воздухе.
– Не желаешь ли угостить даму горячей сосиской с квашеной капустой? – спросила она. Сейчас ее вовсе не волновало, что это невинное чревоугодие и вправду может испортить всю запись неудержимой и звучной отрыжкой. – Сто лет не ела хот-догов. Еще со школы, наверное.
– Ладно, сейчас обеспечим.
– Там есть скамейки. Давай мы сядем, и я расскажу тебе про Нормана. А потом ты решишь, стоит тебе со мной встречаться или нет. И если ты скажешь, что нет, не стоит, я пойму и не обижусь…
– Рози, я никогда…
– Не говори ничего. Подожди, пока я не расскажу тебе о нем. И лучше тебе поесть до того, как я начну говорить. А то у тебя аппетит пропадет.
Минут через пять он вернулся к скамейке, где сидела она. В руках он держал пластиковый поднос с двумя большими хот-догами с кислой капустой и двумя же стаканчиками лимонада. Она взяла свою сосиску и лимонад, поставила стаканчик на скамейку рядом с собой и серьезно взглянула на Билла:
– Знаешь, может, тебе уже хватит кормить меня за свой счет? А то я себя начинаю чувствовать этаким беспризорным голодным ребенком с плакатов детского фонда ООН.
– Мне нравится тебя кормить, – сказал он. – Ты такая худая, Рози.
А Норман считал иначе, подумала Рози. Но вслух она этого не сказала. Потому что подобная реплика сейчас была бы не к месту. А что было к месту – она понятия не имела. В голову лезли одни дубовые фразы с претензией на остроумие, какими обычно обмениваются герои в телесериалах типа «Мелроуз-Плейс». Может быть, что-то подобное и подошло бы сейчас, но ничего более или менее остроумного ей на ум не пришло. Ой дура я, дура. Не захватила с собой своего сценариста, подумала она. В конце концов Рози решила, что ничего говорить не стоит, сосредоточенно уставилась на свою сосиску и принялась тыкать пальцем в капусту, нахмурив лоб и плотно сжав губы – словно исполняя какой-то тайный обряд, долженствующий предшествовать приему пищи, который передается у них в семье из поколения в поколение, от матери к дочери.
– Давай, Рози. Рассказывай.
– Да, сейчас. Я только подумаю, с чего начать.
Она откусила сосиску и отпила лимонад. Ей вдруг пришло в голову, что ведь вполне может так получиться, что, когда она закончит рассказ, Билл больше не захочет с ней знаться, что все его чувства к ней сразу умрут – и останутся только ужас и отвращение к женщине, которая столько лет терпела рядом с собой такое чудовище, как Норман. Но теперь было поздно беспокоиться о таких вещах. Она собралась с духом и заговорила. Как ни странно, но ее голос звучал относительно твердо, без дрожи. И это ее успокоило.
Она начала с рассказа о пятнадцатилетней девочке, которая казалась себе настоящей красавицей с новой розовой лентой в волосах. И вот эта красивая девочка пришла на баскетбольный матч двух школьных команд – не потому что любила баскетбол, а потому что занятие в ее кружке домоводства отменили буквально в последний момент, а отец должен был заехать за ней только через два часа, и это время надо было как-то убить. Или – призналась Рози – она пошла на баскетбол потому, что ей хотелось, чтобы все увидели, какая она красивая с этой розовой лентой в волосах, а школьная библиотека уже закрылась. Рядом с ней на скамейке для зрителей уселся парень в спортивной куртке с эмблемой школы. Высокий, широкоплечий парень-старшеклассник, который тоже играл бы сейчас на площадке, если бы в декабре его не выгнали из команды за драку. Рози все говорила и говорила. Она и сама поражалась тому, с какой легкостью она говорит о таких вещах, о которых она никогда никому не рассказывала и никогда не собиралась рассказывать. Она умолчала только о теннисной ракетке – эту историю она точно, как говорится, унесет с собой в могилу. Но она рассказала о том, как Норман кусал ее чуть ли не каждую ночь в их медовый месяц, как она уговаривала себя, что он это делает не со зла, что это просто любовные игры. Она рассказала о том, как Норман «помог» ей с выкидышем, и объяснила, чем удары в лицо отличаются от ударов по спине.
– Так что мне приходилось часто бегать по-маленькому, – сказала она с нервной улыбкой, глядя на свои руки. – Но сейчас это проходит.
Она рассказала о том, что в первые годы их семейной жизни муж частенько прижигал ей пальцы на руках и ногах зажигалкой. Смешно, конечно, но эти пытки разом прекратились, когда Норман бросил курить. Она рассказала о том страшном вечере, когда Норман пришел с работы и уселся перед телевизором смотреть новости. Она принесла ему ужин в гостиную, но он так и не притронулся к еде – просто сидел, тупо глядя в экран и держа поднос с ужином на коленях. А когда Дан Рейзер, ведущий новостей, исчез с экрана, Норман отставил поднос в сторону, взял со столика остро заточенный карандаш и принялся тыкать ее этим карандашом. Он колол сильно, по-настоящему – так что ей было больно, а на коже оставались черные точки, похожие на крошечные родинки, – но до крови все-таки не прокалывал. Рози сказала Биллу, что ей приходилось терпеть от Нормана и не такую боль, но ей никогда раньше не было так страшно, как в тот раз. Наверное, потому что он молчал. Она пыталась с ним поговорить, пыталась выяснить, что случилось, но он просто молчал. И шел за ней следом, когда она медленно пятилась (она боялась бежать; если бы она побежала, это было бы все равно что бросить зажженную спичку в бочку с порохом). Просто шел следом, не отвечая на ее сбивчивые вопросы и не обращая внимания на ее протянутые руки с растопыренными пальцами. Он продолжал колоть ее руки, плечи, верхнюю часть груди – в тот вечер на ней был легкий свитерок с неглубоким вырезом. И каждый раз, когда кончик остро заточенного карандаша вонзался ей в кожу, Норман издавал странные звуки одними губами: то ли пыхтел, то ли фыркал. Пф, пф, пф. В конце концов Рози забилась в угол и села на пол, прижимая колени к груди и прикрывая голову руками, а он встал перед ней на колени – она еще поразилась, с каким серьезным и даже сосредоточенным выражением он смотрел на нее, продолжая колоть ее карандашом. Рози призналась Биллу, что тогда-то она и испугалась по-настоящему. Она почему-то решила, что сейчас он ее убьет и она станет первой в истории женщиной, которую закололи карандашом «Монгол № 2». Она сидела в углу и старалась не закричать. Потому что, если она закричит, ее могут услышать соседи, а ей не хотелось, чтобы ее обнаружили в таком виде. Во всяком случае, не живой. Потому что иначе она бы точно умерла от стыда. А потом, когда она поняла, что ей больше не выдержать и сейчас она все-таки закричит, все неожиданно прекратилось. Норман отшвырнул карандаш, поднялся и ушел в ванную. Он пробыл там очень долго, и вот тогда Рози подумала, что ей надо бежать – просто выскочить за дверь и бежать; все равно куда, – но было уже очень поздно, и Норман был дома. Если бы, выйдя из ванной, он обнаружил, что ее нет, он бы погнался за ней, поймал и убил бы на месте. Это она знала точно.
– Он бы мне шею свернул, как цыпленку, – сказала она, глядя в сторону.
Но тогда она твердо пообещала себе, что все равно уйдет. Пусть он только еще раз изобьет ее или сделает ей больно, и она точно уйдет. Но после той ночи он надолго оставил ее в покое. И даже пальцем к ней не прикасался. Месяцев пять, наверное. А когда он опять взялся за старое, поначалу это было не так уж и страшно. И Рози уговаривала себя, что раз уж она выдержала экзекуцию с карандашом, то она вполне в состоянии вынести парочку-другую щипков и ударов. И она продолжала так думать вплоть до восемьдесят пятого года, когда все так резко изменилось к худшему. Рози сказала Биллу, что в тот год Норман был просто страшен. И все из-за Венди Ярроу.
– У тебя в том году был выкидыш, да? – спросил Билл.
– Да, – ответила Рози, глядя на свои руки. – И еще он сломал мне ребро. Или два ребра, я не помню. Правда, это ужасно, что я уже даже не помню?
Билл ничего не сказал, и Рози продолжила свой рассказ. Она говорила о том, что пугало ее больше всего. Самое страшное (за исключением выкидыша, конечно) заключалось в том, что иногда Норман просто молчал. Смотрел на нее и молчал… и только дышал тяжело и шумно, как хищный зверь, готовый броситься на добычу. После выкидыша, сказала Рози, стало немного полегче. В том смысле, что Норман уже не так зверствовал. Но зато с ней самой стали происходить странные вещи. Как будто что-то замыкало у нее в голове, как в испорченном механизме: иногда она выпадала из времени – чаще всего это случалось, когда она качалась в своем винни-пухском кресле, – а по вечерам, когда она накрывала стол к ужину, а за окном уже слышался шум Норманского автомобиля, подъезжавшего к дому, она вдруг с ужасом соображала, что за сегодняшний день она раз восемь-девять ходила в душ. И обычно при этом она даже не включала свет в ванной.
– Мне нравилось принимать душ в темноте, – сказала она, по-прежнему не решаясь поднять глаза. – Я представляла, что прячусь в чулане. В темном и влажном чулане.
Под конец она рассказала Биллу о звонке Анны Стивенсон. Анна позвонила ей еще раз, чтобы сообщить одну важную вещь. Она узнала кое-какие подробности, о которых не писали в газетах. Эти подробности полиция не сообщала широкой публике, видимо, для того, чтобы сразу «отсеивать» ложные признания и всякие грязные разговорчики, каковыми обычно сопровождаются расследования подобных дел. На теле Питера Сл