рассмеялась. – Ну в общем, ты понимаешь.
– Да, я понимаю, – сказала Рода, провожая глазами Билла. Потом она повернулась обратно к Рози и весело, от всей души рассмеялась. – Я все понимаю. Потому что в груди этой старой развалины в моем лице бьется сердце истинного романтика, который искренне верит, что вы с мистером Стейнером будете очень хорошими друзьями. Впрочем, давай ближе к делу. Ты готова работать?
– Да.
– И теперь, когда ты более или менее разобралась… со своими другими делами, может, у нас и работа пойдет?
– Пойдет, – сказала Рози.
И не ошиблась.
VI. Храм быка
Вечером в четверг, перед тем как лечь спать, Рози опять подключила в розетку свой новый телефон и позвонила Анне. Она хотела спросить, нет ли каких-нибудь новостей и не видел ли кто Нормана в городе. На оба вопроса Анна твердо ответила «нет». Сказала, что все спокойно, и напомнила старую поговорку про то, что отсутствие новостей – это само по себе хорошие новости. У Рози были свои сомнения на этот счет, но она не стала высказывать их вслух. Поколебавшись, она робко выразила соболезнования в связи со смертью бывшего мужа Анны. Она не знала, правильно ли поступает. Может быть, существуют какие-то правила, как вести себя в подобных ситуациях. Но она этих правил не знала.
– Спасибо, Рози, – ответила Анна. – Питер был человеком немного странным, с тяжелым характером. Он любил людей, но его самого любить было непросто.
– Мне он показался очень хорошим.
– Я в этом не сомневаюсь. Для людей незнакомых он был просто добрым самаритянином. Для своей же семьи и для тех, кто пытался с ним подружиться – а я знаю, о чем говорю, потому что он был мне и мужем, и другом, – он был, скорее, левитом, у которого есть свои принципы и который полностью пренебрегает мнением близких. Однажды во время праздничного обеда на День благодарения он швырнул праздничную индейку в своего брата Хэла. Не помню точно, о чем они тогда поспорили. Скорее всего об Организации Освобождения Палестины или о Сесаре Чавесе[21]. Обычно они только и спорили, что на эти две темы.
Анна вздохнула.
– В субботу будут поминки. Мы все рассядемся на складных стульях, как на собрании Клуба анонимных алкоголиков, и будем по очереди говорить о нем. По крайней мере я думаю, что так оно все и пройдет.
– Звучит очень мило.
– Ты так думаешь?
Рози представила, как Анна при этих словах приподнимает брови в своей безотчетно высокомерной манере и становится еще больше похожей на Мод из старого сериала.
– А по-моему, глупо звучит. Но ты, возможно, права. Но как бы там ни было, мне надо будет уйти с пикника на какое-то время. Я должна быть на поминках. Женщины этого города – те, которые на себе испытали, что значит боль и унижение, – потеряли в его лице настоящего друга. И это не просто слова.
– Если это Норман… – начала было Рози.
Но Анна решительно ее перебила:
– Я так и знала, что это сейчас начнется. Я работала с женщинами, которых долгие годы терзали, калечили и унижали, и я знаю, что у многих из них развивается мания мазохистского величия. Типичный признак синдрома забитой женщины, наряду с комплексом неполноценности, отчужденностью и депрессией. Ты помнишь, когда взорвался «Челленджер»?
– Да… – Рози не понимала, к чему клонит Анна, но взрыв космического корабля она помнила хорошо.
– Так вот, вечером в тот же день ко мне пришла женщина, вся в слезах. На руках и щеках у нее были бордовые кровоподтеки. Она щипала себя и била. Она сказала, что все эти мужчины и эта симпатичная учительница[22] погибли по ее вине. Когда я спросила почему, она объяснила, что написала письмо в поддержку программы пилотируемых космических полетов. Причем не одно, а целых два письма. Одно в «Чикаго трибьюн», а второе – лично конгрессмену от своего округа. А все дело в том, что женщины, которых постоянно бьют и унижают, через какое-то время начинают принимать вину на себя. И не только за что-то конкретное, а вообще за все, что происходит.
Рози вспомнилось, как Билл провожал ее до Корн-билдинг, обнимая за талию. «Твоей вины в этом нет, – сказал он ей тогда. – Ты за Нормана не отвечаешь».
– Я долго не понимала, почему так происходит, – продолжала Анна. – Но теперь, кажется, я поняла. Кто-то должен быть виноват. Иначе вся эта боль, депрессия и одиночество выстраданы ни за что. От этой мысли можно свихнуться. А лучше быть виноватой, чем сумасшедшей. И тебе, Рози, пора сделать выбор.
– Я не понимаю.
– Ты все понимаешь, – мягко проговорила Анна, после чего разговор перешел на другие темы.
Через двадцать минут после того, как Рози повесила трубку, попрощавшись с Анной, она легла спать. Но заснуть не смогла. Она еще долго лежала в постели с открытыми глазами, засунув руки под подушку. Она смотрела в темноту, и перед ее мысленным взором проплывали лица, точно воздушные шарики в ночном небе. Роб Леффертс, похожий на доброго милого дядечку из благотворительной организации; ей представлялось, что он протягивает ей листовку, на которой написано: «Выйди из тюрьмы на свободу». Рода Симонс с карандашом в волосах, которая очень доходчиво ей объясняет, что чулук и чулок – это разные вещи. Герт Киншоу, эта планета Юпитер в человеческом обличье, одетая в огромные тренировочные штаны и майку размера XXXL с V-образным вырезом. Синтия Как-ее-там (Рози так и не смогла запомнить ее фамилию), веселая девочка-панкерша с двухцветными волосами, которая снова рассказывает, как в детстве она часами просиживала перед картиной, на которой была река, и ей казалось, что река на картине движется.
И, конечно же, Билл. Она видела его как наяву. Его карие глаза с зеленоватым отливом, его темные волосы, даже крохотный круглый шрам на мочке правого уха, которое он когда-то прокалывал (скорее всего еще в колледже, как говорится, по пьяни – чтобы доказать свою крутость), но потом вынул серьгу, и дырочка заросла. Она чувствовала его руку у себя на талии – теплая ладонь, сильные пальцы. Она вспомнила, как он иной раз задевал бедром ее ногу. Интересно, а он возбуждался, когда вот так прикасался к ней? Сейчас, наедине с собой, Рози готова была признать, что ее эти прикосновения возбуждали. Он был так не похож на Нормана. Это было все равно что встретить пришельца из другой звездной системы.
Она закрыла глаза. Она уже начала засыпать.
Еще одно лицо выплыло из темноты. Лицо Нормана. Он улыбался, но его серые глаза были холодны, как осколки льда. Я найду тебя, милая, сказал Норман. Я уже забросил блесну. Сейчас я лежу у себя в кровати – кстати, не так далеко отсюда – и пытаюсь поймать тебя на крючок. Уже очень скоро мы поговорим. И очень серьезно поговорим. Разговор будет коротким. И когда он закончится…
Он поднял руку. В руке был карандаш, марки «Монгол № 2». Очень остро заточенный карандаш.
В этот раз я не трону твои руки и плечи. В этот раз я сразу займусь глазами. Или, может быть, языком. Как тебе это понравится, дорогая? Когда я проткну карандашом твой лживый поганый язык…
Она широко распахнула глаза, и лицо Нормана исчезло. Она снова закрыла глаза и попыталась представить лицо Билла. На миг она испугалась, что у нее ничего не получится, что вместо Билла ей снова представится Норман. Но слава Богу, этого не случилось.
В субботу мы встретимся, подумала она, и проведем целый день вместе. Если он захочет поцеловать меня, я ему разрешу. И если захочет обнять, я ему разрешу. Это просто безумие, как я хочу быть с ним.
Она действительно уже засыпала, и в полудреме ей грезилось, что она уже приехала на пикник к озеру, куда они с Биллом поедут послезавтра. Кто-то еще расположился неподалеку. Наверное, семейство с ребенком. Потому что она явственно слышала плач ребенка, очень тихий плач. Затем вдалеке прогремел гром.
Как на моей картине, подумала она. На пикнике я ему расскажу о картине. Сегодня я просто забыла рассказать ему, потому что сегодня нам и так было о чем поговорить, но послезавтра…
Вновь прогремел громовой раскат, на этот раз ближе и громче. Теперь этот звук отозвался в ней страхом. Дождь испортит пикник на озере… и пикник «Дочерей и сестер» в Эттингерс-Пьер. А если дождь будет сильным, то, может быть, даже отменят концерт.
Не бойся, Рози. Гром гремит на твоей картине. Все это просто сон.
Но если все это только сон, то почему она чувствует подушку, под которую сунула руки, когда засыпала? Почему она чувствует, что ее пальцы переплетены? Почему она чувствует легкое одеяло, которым укрыта? Почему она слышит, как за окном проезжают машины?
Крик-крик-крик, стрекотали сверчки.
Тихо плакал ребенок.
Сквозь закрытые веки Рози увидела яркую алую вспышку, как будто рядом сверкнула молния. И вновь прокатился гром, на этот раз еще ближе.
Рози судорожно вздохнула и села в кровати. Сердце бешено колотилось в груди. Снаружи не было никаких молний. Никакого грома. Она по-прежнему слышала стрекот сверчков, но может быть, просто у нее звенело в ушах. Она взглянула в направлении окна и различила на стене под ним темный прямоугольник. Картина с Розой Мареной. Завтра она положит ее в продуктовую сумку и возьмет с собой на работу. Может быть, Рода или Керт знают какую-нибудь багетную мастерскую поблизости, где полотно вставят в новую раму.
Она по-прежнему слышала тихий стрекот сверчков.
Это из парка, подумала Рози, снова укладываясь на подушку.
Но ведь окно-то закрыто, подала голос миссис Сама Рассудительность. В ее тоне сквозило сомнение, но пока еще не тревога. Ты уверена, Рози?
Конечно, она уверена. В конце концов уже почти лето, и сверчков становится все больше и больше… да и какая, собственно, разница? Ну ладно, пусть в этой картине действительно