Рози натянула джинсы и футболку, но потом вспомнила, что сегодня она обедает с Робби Леффертсом, и переоделась в новую юбку. Одевшись, она уселась перед зеркалом, чтобы заплести косу. Ей было очень неудобно, потому что спина, руки и плечи тоже побаливали. После горячего душа ей стало значительно легче, но все-таки не настолько, чтобы ее самочувствие можно было назвать хорошим.
Да, для своего возраста это был крупный ребенок, подумала Рози. Она даже не обратила внимания на эту странную мысль, потому что изо всех сил пыталась сосредоточиться на прическе. Но зато потом, когда она уже почти заплела косу, она глянула в зеркало и увидела такое, от чего у нее просто челюсть отвисла. По сравнению с этим все странности и несоответствия сегодняшнего утра показались вообще незначительными мелочами.
– О Господи, – выдавила она слабым голосом. Потом поднялась и прошла через комнату на негнущихся ногах.
В целом картина осталась прежней. Светловолосая женщина с длинной косой по-прежнему стояла на вершине холма и по-прежнему прикрывала глаза рукой. Только теперь на картине действительно было солнце. Грозовые тучи, нависавшие над холмом раньше, исчезли. Небо над женщиной было таким, каким оно бывает в июле после дождя, – бледно-голубым и как будто слегка размытым. В небе кружились черные птицы, которых тоже не было на картине раньше, но Рози даже не обратила на них внимания.
Небо голубое, потому что гроза прошла, подумала она. Она прошла, пока я… ну… пока я была в том, другом месте.
Все ее воспоминания о «том другом месте» сводились к тому, что там было темно и страшно. Но и этого было вполне достаточно. Ей совсем не хотелось вспоминать какие-то конкретные детали. И еще Рози подумала, что, наверное, она не будет делать для картины новую рамку. Она уже поняла, что завтра она не покажет картину Биллу. И вообще словом о ней не обмолвится. Она и представить себе не могла, что будет, если он заметит, что мрачные грозовые тучи сменились на картине безоблачным небом, умытым дождем. Но еще хуже будет, если он не заметит вообще никаких перемен. Потому что тогда станет ясно: она сходит с ума.
Я даже не знаю, хочу ли я оставлять ее у себя, эту картину, подумала Рози. Потому что мне страшно. Потому мне кажется, в ней живут привидения. Весело, правда?
Рози подняла холст, держа его ладонями за края, чтобы случайно не прикоснуться к изображению, и запрещая себе даже думать о том, почему
(осторожнее, Рози, не упади в нее)
она обращается с картиной с такой осторожностью. В прихожей, справа от двери, был небольшой встроенный шкаф, который пока пустовал, если не считать пары стоптанных домашних туфель, которые были на ней, когда она убежала от Нормана, и нового свитера из дешевой синтетики. Чтобы открыть дверцу шкафа, Рози пришлось поставить картину на пол (она, конечно, могла бы сунуть ее под мышку, чтобы освободить одну руку, но ей почему-то не хотелось прикасаться к изображению). Потом она вновь подняла картину, чтобы убрать ее в шкаф. Но еще пару минут постояла, пристально разглядывая картину. Да, теперь там было солнце, которого точно не было раньше. И над храмом кружились птицы, которых, возможно, не было раньше. Это все изменения? Или есть какие-то еще? Рози казалось, что есть. И, быть может, она их не видит, потому что там не прибавилось новых деталей, а наоборот… чего-то не хватало. Чего-то…
Я не хочу это знать, поспешно сказала она себе. Мне даже думать об этом не хочется, вот так вот.
Да, именно так. И все-таки ей было жалко, что все изменилось. Ее отношение изменилось. А ведь поначалу она отнеслась к этой картине как к талисману, который обязательно принесет ей удачу. И еще она знала наверняка: именно мысли о Розе Марене, которая стоит под грозой на вершине холма и ничего не боится, помогли ей перебороть панический страх в первый день в студии звукозаписи, когда ей казалось, что у нее вообще ничего не получится. Поэтому Рози было неприятно, что теперь эта картина ее пугает… ей не хотелось бояться того, что когда-то ее поддержало и придало сил. И тем не менее она боялась. Очень боялась. В конце концов это же картина. Нарисованный мир, и он должен всегда оставаться таким, каким его изобразил художник. Тучи на нарисованном небе не должны расходиться за ночь. И предметы, изображенные на холсте, не должны появляться и исчезать, как в каком-то слайд-шоу. Рози пока еще не представляла, что будет делать с картиной дальше, но одно она знала точно: по крайней мере до понедельника картина простоит в шкафу в компании старых домашних туфель и нового свитерочка.
Она убрала картину в шкаф, прислонила ее к стене (подавив в себе безумный порыв развернуть холст лицом к стене) и плотно закрыла дверцу. Потом надела свою единственную приличную блузку, взяла сумочку и вышла из квартиры. Пока она шла по длинному сумрачному коридору к лестнице, у нее в голове всплыли два слова: Я отплачу. Рози резко остановилась у самой лестницы. Ее так трясло, что она едва не уронила сумочку. На мгновение правую ногу пронзило болью, как это бывает при судорогах. Но потом все прошло, и Рози быстро спустилась на первый этаж. Я не буду об этом думать, твердо сказала она себе, выходя из подъезда и направляясь к автобусной остановке. Не хочу и не буду. И никто меня не заставит. Лучше я буду думать о Билле. И о его мотоцикле.
Всю дорогу до работы она думала только о Билле, а потом сразу же погрузилась в мрачный мир «Убей все мои завтра», а во время обеда у нее и вовсе не было времени размышлять о женщине на картине. Мистер Леффертс отвез ее в маленький итальянский ресторанчик под названием «Делла Феммина» – самый приятный и самый уютный из всех ресторанов, в которых ей довелось побывать, – и уже за десертом, пока Рози доедала дыню, предложил ей «контракт посолиднее», как он сам это назвал. По условиям контракта она получала восемьсот долларов в неделю за двадцать недель работы или за двенадцать готовых книг, если она начитает их раньше. И хотя Рода настаивала, чтобы Рози не соглашалась меньше чем на тысячу, все равно это было очень заманчивое предложение, потому что Робби пообещал познакомить ее с агентом, через которого можно наладить контакты с любой радиостанцией или студией звукозаписи.
– К концу года вы можете заработать двадцать две тысячи долларов, Рози. Больше, если захотите… но стоит ли перенапрягаться?
Рози спросила, можно ли ей подумать и дать ответ в понедельник. Мистер Леффертс сказал, что, конечно, можно. Прощаясь с Рози в вестибюле Корн-билдинга (Рода с Кертом сидели на скамеечке рядом с лифтом и о чем-то шептались, как парочка заговорщиков), он протянул ей руку. Она подумала, что он собирается пожать ей руку, и протянула ему ладонь. Но он взял ее руку в обе свои, согнулся в легком поклоне и поцеловал ей руку. От этого странного жеста – Рози в жизни не целовали руку, хотя она много раз видела, как это делают в фильмах, – у нее по спине побежали мурашки.
И только когда она снова уселась перед микрофоном и принялась рассеянно наблюдать за тем, как Керт за стеклом ставит на магнитофон новую бобину с пленкой, ее мысли вернулись к картине, надежно запертой
(надейся, Рози, надейся)
в стенном шкафу. И тут она вдруг поняла, чего именно не хватало на картине сегодня утром. Браслета. Толстого золотого браслета, который еще вчера вечером был на руке у женщины в мареновом хитоне. На правом предплечье, чуть выше локтя. А сегодня утром браслета не было.
Когда вечером Рози вернулась с работы, она первым делом заглянула под кровать. Золотой браслет лежал у самой стены. Вернее, не лежал, а стоял на ребре, тускло поблескивая в темноте. Рози почему-то подумала, что он похож на обручальное кольцо сказочной великанши. А рядом с браслетом лежала еще одна вещь – лоскуток голубой ткани, свернутый в маленький квадратный конвертик. Похоже, это было все, что осталось от ночной рубашки, сгинувшей неизвестно куда. На голубой ткани виднелись пурпурные пятнышки, похожие на кровь. Но Рози знала, что это не кровь. Это был сок плодов, которых не стоит пробовать на вкус. Пятна точно такого же цвета она отмывала сегодня с рук.
Браслет оказался тяжелым. Фунт, не меньше. Если вообще не все два. И если он действительно золотой – а на вид он смотрелся именно золотым, – то сколько же он может стоить? Двенадцать тысяч долларов? Пятнадцать? Очень даже неплохо, особенно если учесть, что появился он из картины, которую Рози выменяла в ломбарде на дешевенькое колечко. Но почему-то ей было до странности неприятно держать браслет в руке, и она положила его на тумбочку рядом с лампой.
Пару минут она просто сидела на полу, как девочка-подросток – прислонившись спиной к кровати и скрестив ноги по-турецки, – и смотрела на маленький конвертик из голубой ткани у себя в руках. Потом она осторожно отвернула один уголок. В конвертике было три зернышка. Три маленьких зернышка, которые непонятно с чего пробудили в ней страх, отчаянный и безнадежный. А потом у нее в голове прозвучали безжалостные слова – гулкие, как железные колокола:
Я отплачу.
VII. Пикник
Норман забросил блесну и ждал, пока рыбка не клюнет.
Он долго лежал без сна в своем номере. Пока ночь не стала утром, а четверг – пятницей. Он выключил весь свет, кроме флуоресцентной лампы в ванной. Ему нравился этот мягкий рассеянный свет. Он напоминал фонарь, горящий в густом тумане. Он лежал в той же позе, в которой той ночью лежала и Рози, уже засыпая, – только он засунул под подушку не две руки, а одну. Вторая была нужна, чтобы курить и брать бутылку «Гленливета», которая стояла на полу рядом с кроватью.
Где ты, Рози? – спросил он жену, которой не было рядом, потому что она от него ушла. Где ты, и как ты нашла в себе силы? Как такой серой запуганной мыши хватило сил, чтобы уйти?