Именно этот, второй, вопрос волновал его больше всего: как она только осмелилась?! Первый был не настолько принципиален. Норману было плевать, где она сейчас. Главное, он знал, где Рози будет в субботу. Лев не думает о том, где пасется зебра, он ждет ее у водопоя, куда она все равно придет. В общем, к чему заморачиваться лишний раз… но ему все же хотелось понять, как же она осмелилась? Даже если после их последнего разговора его прежняя жизнь закончится, он хотел это знать. И он добьется ответа. Она заранее спланировала побег? Или все получилось случайно? Может быть, это было мгновенное умопомрачение, какой-то безумный порыв? Помогал ли ей кто-то еще (за исключением покойного Питера Словика и армии шлюх-прошмандовок с Дарем-авеню)? Чем она занималась с тех пор, как впервые ступила на мостовую этого славного маленького городка у озера. Работала официанткой? Вытряхивала вонь от чужих пердежей из замусоленных простыней в какой-нибудь грязной ночлежке с клопами? Что-то он сомневался. Она была слишком ленива для такой черной работы – достаточно вспомнить, как она содержала дом. Это был и не дом, а свинарник какой-то. А делать что-то еще она просто не умела. Если ты баба, тебе остается только одно. Так что она сейчас наверняка приторговывает собой где-нибудь на углу. Ну конечно, а что еще? Бог свидетель, она даже в подстилки и то не годится. Трахать ее – все равно что бревно наяривать. Но мужикам нужно только одно, и они будут платить за это, даже если бабенка будет всего лишь лежать под ними, смотреть в потолок, а потом, когда все закончится, брякнет какую-нибудь несусветную глупость. Им главное, чтобы была дыра, куда можно вставить. А раз так, то, конечно, сойдет и такое добро, как Рози.
Норман спросит ее и об этом. Он спросит ее обо всем. А когда он добьется ответов на все вопросы – все вопросы, которые он ей задаст, – он накинет ремень ей на шею, затянет так, чтобы она не смогла кричать, и будет кусать… и кусать… и кусать. Его рот и челюсти все еще болели после того, что он сделал с Тампером, Восхитительным Городским Евреем. Но его это не остановит. Ни в коем разе. У него еще оставалось три упаковки перкодана, и он примет пару таблеток перед тем, как займется своей заблудшей овечкой, своей милой бродячей Розой. А потом, когда все закончится, когда перкодан перестанет действовать…
Но он даже не представлял себе, что будет потом. И не хотел представлять. Скорее всего никакого потом не будет. Только – темнота. И это было хорошо. Может быть, темнота – это как раз то, что надо. То, что доктор прописал.
Он лежал у себя в постели, пил лучшее в мире виски и курил одну за одной сигареты, глядя, как дым поднимается к потолку бархатными клубами и синеет, попадая в мягкий свет лампы. Он забросил блесну. Но почему-то прием не срабатывал. Рыбка никак не желала ловиться, и это сводило его с ума. Как будто ее похитили инопланетяне или что-нибудь в этом роде. В какой-то момент, когда он был уже изрядно пьян, он уронил на руку горящую сигарету и сжал ее в кулаке. Он представил, что это ее рука; что он держал ее руки в своих, заставляя терпеть эту боль. И пока боль прожигала его ладонь и струйки дыма текли сквозь пальцы, он шептал:
– Где ты прячешься, Роза? Где ты, воровка?
Вскоре он отрубился. И проснулся лишь около десяти утра – уже в пятницу, – совершенно не выспавшийся, мутный с похмелья и почему-то испуганный. Всю ночь ему снились странные сны. Ему снилось, что он лежит у себя в постели, в гостиничном номере, на девятом этаже «Уайтстоуна». Лежит и никак не может заснуть. Свет лампы все так же мягко струится в темноте, и дым от его сигарет все так же плывет к потолку синим дрожащим облаком. Только во сне в сигаретном дыму возникали живые картины, как обрывки какого-то кинофильма. Он видел Розу в этом синем дыму.
Так вот ты где, подумал он, наблюдая за тем, как она идет через мертвый сад под проливным дождем. Она почему-то была совершенно голой, и он вдруг понял, что хочет ее. Последние восемь лет он не чувствовал ничего, кроме усталости и отвращения, при виде ее обнаженного тела, но сейчас она выглядела совсем по-другому. И надо признать, очень даже неплохо.
Похоже, она похудела, подумал Норман во сне. Не то чтобы очень заметно, но все же… Но дело было не в этом. Что-то в ней изменилось. Но что? Может быть, что-то в походке. В манере двигаться…
И тут он понял, в чем дело. У нее был вид ненасытной и неуемной бабы, которая обожает трахаться с мужиками. У нее был такой вид, как будто она трахает мужика прямо сейчас и собирается выжать из него все соки. Это было так странно, что он едва не рассмеялся: Что с тобой, Рози? Ты, наверное, шутишь, сестренка. Но одного взгляда на ее волосы было достаточно, чтобы решить этот вопрос раз и навсегда. Она стала яркой блондинкой, как и все шлюхи, воображающие себя Шарон Стоун или Мадонной.
Он видел, как Роза, сотканная из дыма, вышла из странного мертвого сада и пошла к ручью с такой темной водой, что казалось, будто это и не вода, а чернила. Она встала на камень, чтобы перейти на ту сторону, и раскинула руки для равновесия, и тогда он заметил, что в одной руке она держит какую-то мокрую мятую тряпку. Норману показалось, что это ночная рубашка, и он подумал: Почему ты ее не наденешь, бесстыжая сука? Или ты ждешь, что придет твой дружок и засунет тебе по самое не хочу? Хотел бы я посмотреть на это. Действительно, очень хотел бы. Знаешь, что я тебе скажу – если, когда я тебя разыщу, ты будешь сидеть-миловаться с каким-нибудь сопляком, то когда копы найдут его труп, его чертов прибор будет торчать у него из задницы, как свечка из торта.
Но никто не пришел к ней – в том сне. Роза, парящая над кроватью, Роза в дыму, она спустилась по тропинке, что вела через рощу. Деревья были как мертвые, они были как… Ну, такие же мертвые, как Питер Словик. В конце концов она вышла на опушку. Там стояло одно, вроде как еще живое дерево. Она опустилась на колени, подобрала горсть семян и завернула их в какую-то тряпку. Похоже, еще один лоскут от ночной рубашки. Потом она поднялась, пошла к каменной лестнице рядом с деревом (во сне никогда не знаешь, какая хрень случится дальше), спустилась вниз по ступеням и исчезла из виду. Он лежал и дожидался, пока она вернется, и вдруг почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной. Даже не кто-то, а что-то. Что-то холодное и морозное. Как будто подуло из открытого холодильника. Как полицейскому из уголовной полиции ему приходилось задерживать и всякую шваль, и по-настоящему страшных людей – обколотые наркоманы, с которыми иногда приходилось иметь дело ему и Харли Биссингтону, были, наверное, самыми страшными, – и со временем у него развилось чутье. Он нутром чувствовал их присутствие. И вот сейчас – то есть в том сне – ощущение было такое же. Кто-то подкрадывался к нему сзади, и у Нормана не было ни малейших сомнений в том, что этот кто-то опасен.
– Я отплачу, – прошептал женский голос. Это был мягкий и чувственный голос, но он был ужасен. Он был безумен.
– Замечательно, сука, – сказал Норман во сне. – Ты пытаешься мне отплатить, а я тебя так изукрашу, что свои не узнают.
Она закричала, и этот крик, казалось, проникал прямо в мозг, минуя уши. И Норман почувствовал, как она подходит к нему. Он глубоко вдохнул и выдохнул сигаретный дым. Женщина исчезла. Норман чувствовал, как она уходила. Потом какое-то время была только тьма. И он был в самом центре этой слепящей тьмы, он парил в ней, спокойный и даже умиротворенный, потому что его уже не беспокоили мутные страхи и исступления желания, которые донимали его наяву.
Он проснулся в десять минут одиннадцатого, в пятницу утром. Отвел глаза от часов на тумбочке у кровати и посмотрел в потолок, почти ожидая увидеть там призрачные фигуры, движущиеся в клубах табачного дыма. Но, разумеется, там никаких фигур не было, впрочем, и дыма не было тоже – только застарелый запах «Пэлл-Мэлла», in hoc signo vinces[28]. А в пропитанной потом кровати, которая пахла табаком и перегаром, лежал он сам – детектив Норман Дэниэльс. Во рту был противный привкус, как будто он всю ночь лизал свежевычищенный ботинок, а правая рука болела, как черт знает что. Он разжал кулак и увидел свежий волдырь в центре ладони. Норман долго смотрел на него. За окном суетились голуби. В конце концов он вспомнил, как прижигал себя сигаретой, и кивнул. Он сделал это, потому что не смог разглядеть Рози, как ни старался… а потом, как бы в качестве компенсации, ему всю ночь снились сумасшедшие сны про нее.
Он надавил двумя пальцами на волдырь и сжимал, пока тот не лопнул. Потом он вытер руку о простыню, наслаждаясь волнами жгучей боли. Он лежал и смотрел на свою руку – смотрел чуть ли не с трепетом – минуту или около того. Потом он полез под кровать за сумкой. Там на дне была баночка из-под «Сакретс», а в ней лежало с десяток разных таблеток. Среди них были и стимуляторы, но в основном это были успокоительные пилюли. Как правило, по утрам, даже с большой похмелюги, Норман вставал и без фармакологической помощи. Его проблема была в другом – чтобы потом, уже вечером, лечь и заснуть.
Он запил перкодан глотком виски, потом снова лег. Он лежал, и смотрел в потолок, и снова курил одну за одной, кидая окурки в уже переполненную пепельницу.
На этот раз он думал не о Рози. То есть и о Рози тоже, но все-таки не совсем о ней. Сейчас он думал о пикнике, который затеяли ее новые подружки. Вчера он специально съездил в Эттингерс-Пьер, и то, что он там увидел, его не вдохновило. Это был большой парк – смесь пляжа, площадки для пикника и парка развлечений, – и Норман понятия не имел, как ему разыскать ее на таком необозримом пространстве. Если бы у него были люди – скажем, шестеро, ну или хотя бы четверо (при условии, что эти четверо знают, что делают),