– это был вовсе не запах пыли, как ему показалось вначале, а запах женщин, женщин, которые долго жили вместе, женщин, уверенных в собственной непогрешимости, женщин, которые захотели отгородиться от всего внешнего и создать свой собственный мир. Это был запах крови и душа, лака для волос и шарикового дезодоранта, запах духов с идиотскими названиями вроде «Мой грех», «Белые плечи» и «Наваждение». Это был запах свежих овощей, которые они едят, и фруктового чая, который они пьют. Этот запах напоминал скорее не пыль, а перебродившие дрожжи. Запах, который нельзя убить никакой уборкой. Запах женщин без мужчины. И как только он это понял, запах сразу забил ему ноздри, горло и сердце. Норман был близок к обмороку. Ему казалось, что он сейчас задохнется.
– Держи себя в руках, приятель, – твердо сказал Фердинанд. – Что ты как барышня?! Подумаешь, надышался вчерашнего соуса для спагетти.
Норман выдохнул воздух, вдохнул и открыл глаза. Соус для спагетти, да. Красный запах, как запах крови. Но соус для спагетти – это всего лишь соус для спагетти.
– Прости, что-то мне стало не по себе. Сейчас все пройдет.
– Да ладно, с кем не бывает? – примирительно сказал Ферд, и теперь в его пустых глазах были симпатия и понимание. – В конце концов это то самое место, где Цирцея превращает мужчин в свиней. – Маска устроилась поудобнее на руке Нормана и оглядела помещение пустыми глазницами. – Точно, то самое место.
– Ты о чем?
– Ни о чем. Не важно.
– Я не знаю, куда идти, – сказал Норман и тоже огляделся по сторонам. – Мне надо бы поторопиться, но, черт возьми, здесь столько комнат. Штук двадцать, не меньше.
Бык указал рогами на дверь в дальнем конце кухни.
– Попробуй сюда.
– Черта с два, наверняка это какая-нибудь кладовка.
– Не думаю, Норм. Вряд ли бы они написали ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН на кладовой, как ты думаешь?
Это было как раз то, что нужно. Норман прошел через кухню к двери, засовывая маску обратно в карман (по пути он заметил спагеттницу, оставленную в сушилке возле мойки), и постучал в дверь. Ничего. Он повернул ручку, дверь открылась. Он вошел и включил свет.
Лампа осветила огромный стол, заваленный бумагами. Наверху одной из куч стояла позолоченная пластинка с надписью АННА СТИВЕНСОН и БЛАГОСЛОВИ ТВОРЧЕСКИЙ БЕСПОРЯДОК. На стене в рамке висела фотография двух женщин, которых Норман сразу узнал: покойная Сьюзан Дэй и белокурая сука, похожая на Мод, которую он уже видел на фотке в газете. Они обнимались и улыбались друг другу как две лесбиянки.
Одна стена комнаты была сплошь заставлена офисными шкафами с папками. Норман опустился на колени, принялся искать ящик с буквами Д-E, но внезапно остановился. Она больше не называла себя Дэниэльс. Она взяла свою девичью фамилию. Он не мог вспомнить, откуда он это знает – сказал ли ему Фердинанд, или он сам откуда-то узнал, – но он точно знал, что Роза вернула себе девичью фамилию.
– Ты будешь Розой Дэниэльс, пока не умрешь, – сказал он и подошел к ящику с буквой М. Попытался открыть его, но безуспешно. Ящик был заперт.
Никаких проблем. Он найдет что-нибудь на кухне и откроет этот дурацкий ящик. Норман развернулся, намереваясь идти обратно, но вдруг резко остановился, заметив плетеную корзинку на углу стола. На ручке болталась картонная карточка, и на ней было написано старинным стилизованным шрифтом: ЛЕТИ, ЛЕТИ, ПИСЬМЕЦО. В корзине лежали конверты с надписанными адресами. Скорее всего письма, готовые к отправке. Из-под конверта, адресованного кабельному телевидению Лэйклэнда, торчал другой. И на нем Норман увидел следующее:
ендон
рентон-стрит.
ендон?
Макклендон?
Он вытащил конверт, опрокинув корзину и вывалив большую часть бумаг на пол. Похоже, ему повезло.
Да, точно. Макклендон, черт побери – Рози Макклендон! И адрес, ради которого он готов был спуститься хоть к черту в ад: 897 Трентон-стрит.
На столе, наполовину погребенный под рекламными проспектиками пикника, лежал длинный хромированный нож для вскрывания писем. Норман вскрыл письмо и положил нож в задний карман, даже не задумываясь о том, что делает. Он снова вытащил маску и надел ее на руку. Фирменный бланк с шапкой АННА СТИВЕНСОН большими буквами и ДОЧЕРИ И СЕСТРЫ буквами поменьше. Про себя Норман отметил вскользь, что тетка-то малость тщеславная, надо сказать.
Потом он начал водить маской над аккуратными строчками, давая возможность и Фердинанду прочесть письмо. Почерк у Анны Стивенсон был крупным и элегантным – даже пожалуй, надменным, если так можно сказать о почерке. Потные пальцы Нормана дрожали, он судорожно сжал кулак, пытаясь не выпустить из руки Фердинанда. Он слегка шевелил рукой, и казалось, что Ферд кривится и усмехается, читая письмо.
Дорогая Рози.
Я просто хотела отправить тебе письмо на твой новый адрес (я знаю, как это важно – первые письма!) и еще раз сказать, как я рада, что ты оказалась у нас, в «Дочерях и сестрах», и что мы сумели тебе помочь. Мне также хотелось сказать, что меня очень радует, что ты нашла хорошую работу. Я думаю, все у тебя будет хорошо, и ты не задержишься долго на Трентон-стрит.
Каждая женщина, которая приходит в «Дочери и сестры», вносит что-то свое в жизнь всех остальных: и тем, кто был с ней рядом в самые тяжелые времена, и тем, кто пришел сюда уже после того, как она ушла, – всем остается частица ее силы, опыта и надежды. Я надеюсь, что ты будешь часто нас навещать, Рози. И не только потому, что тебе еще требуется поддержка и помощь и ты еще неразобрапась со своими чувствами (главным образом с яростью, смею предположить); но еще и потому, что твой долг – передавать другим то, чему ты уже научилась. Вероятно, мне нет нужды напоминать тебе эти прописные истины, но…
Раздался какой-то щелчок – едва различимый, но показавшийся оглушительным в абсолютной тишине. За ним последовал другой звук: бип-бип-бип.
На входе сработала сигнализация.
Анна даже не обратила внимания на зеленый «темпо», припаркованный у тротуара в полуквартале от «Дочерей и сестер». Она была полностью погружена в свои мысли – тайные фантазии, о которых она не рассказывала никому, даже своему психоаналитику. Это были фантазии, которые всегда помогали ей справляться с трудностями и которые она приберегала специально для таких черных дней, как сегодня. В этих безумных мечтах она представляла себя на обложке журнала «Time». Только это был не фотоснимок, а написанный маслом портрет. На портрете Анна была одета в темно-синее свободное платье без пояса (синий – это ее самый любимый цвет, который ей очень идет; а свободное платье скрывает легкую полноту ее некогда идеальной, но расплывшейся за последние года талии). Она сидела спиной к зрителю, оглядываясь через левое плечо, так что ее лицо было видно в полупрофиль – в самом выгодном ракурсе, – а пушистые светлые волосы ниспадали на правое плечо красивым каскадом. И в целом все это смотрелось весьма сексапильно.
А под портретом – простая и скромная подпись: АМЕРИКАНСКАЯ ЖЕНЩИНА.
Она свернула на подъездную дорожку, неохотно расставаясь с любимой мечтой (она дошла как раз до того места, где автор сопровождающей статьи писал: «И вот что приятно – хотя Анна Стивенсон помогла начать новую жизнь почти полутора тысячам женщин с трудной судьбой, эта необыкновенная женщина остается на удивление скромной…»). Она заглушила мотор своего «инфинити» и пару минут посидела в машине с закрытыми глазами, аккуратно массируя веки.
При жизни ее бывший муж Питер Словик – которого в период их развода она называла не иначе как Петром Великим или Психанутым марксистом Распутиным, – был порядочным трепачом, и на панихиде у Анны возникло стойкое ощущение, что все его друзья-товарищи решили почтить его память в том же ключе. Они говорили и говорили, и каждый последующий «букет воспоминаний» (она бы с удовольствием перестреляла всех тех политкорректных ребят, которые целыми днями сидели на задницах и придумывали эти цветистые фразочки) казался длиннее предыдущего, а к четырем часам дня, когда они все-таки отговорились и решили приняться за еду и вино – все это было домашнего приготовления и оказалось редкостной гадостью, впрочем, если бы провизию для этого сборища выбирал сам Питер, он закупил бы то же самое, – Анна уже не сомневалась, что узор пластикового кресла, на котором она сидела, четко отпечатался у нее на заднице. Однако ей даже в голову не приходило смыться оттуда пораньше – например, потихонечку улизнуть после первого сандвича и символического глотка вина. Люди смотрят, люди следят, люди всегда замечают, кто как себя ведет. Все-таки Анна Стивенсон – не последний человек в общественной и политической жизни этого городка, и среди собравшихся на панихиду было несколько персонажей, с которыми ей было необходимо поговорить по окончании официальной церемонии. Другие люди должны были увидеть ее с теми людьми, потому что так надо. Как говорится, у каждой пьянки свои законы.
И в довершение ко всему прочему, за какие-то сорок пять минут ее пейджер включался три раза. Бывало, он неделями валялся у нее в сумочке и ничем не выдавал своего присутствия, но сегодня днем, как раз во время панихиды – и именно в те моменты, когда воцарялось скорбное молчание, которое прерывалось лишь невнятным горестным бормотанием тех, кто не мог сдерживать свои чувства, – этот проклятый пейджер как будто взбесился. После третьего раза Анне надоело, что к ней все время оборачиваются десятки голов, и вырубила эту штуковину, к чертовой матери. Она очень надеялась, что на пикнике никто не решил «скоропостижно» родить, ничьему ребенку не попадут по голове неудачно брошенной подковой, и – что самое главное – там не объявится муж Рози. Хотя она ни капельки не сомневалась, что он там не объявится. Он же не идиот. В любом случае те, кто пытается вызвонить ее по пейджеру, обязательно позвонят и в «Дочери и сестры»; а когда она вернется к себе в кабинет, она все равно первым делом прослушает авт