Раскрыв бутон, я маленькое семя
Посеял в самом центре, расправляя
Каждый лепесток, чтоб красотой их насладиться.
И до глубин познать душистый тот цветок.
Забавы мои привели к тому,
Что стал бутон расти и расширяться.
Конечно, Роза твердила мне об обещанье.
Желание мое считала непристойным.
Однако же ничуть не запрещала
Мне обнимать ее, рвать лепестки
И тот бутон, что цвел, найдя приют в ней.
Блэар открыл глаза.
Занавески были задернуты, сквозняк слегка раскачивал их, и тогда по краям из-под них пробивался свет — получалось нечто вроде «тени наоборот». По подоконнику стучали капли дождя. В камине потрескивали угли. Блэар осторожно сел, словно опасаясь, что голова его может треснуть и расколоться. На ночном столике стояли кувшин и таз с водой. Возле постели, близко придвинутые, располагались несколько стульев, дверь в гостиную оставалась широко распахнута.
Блэар спустил ноги с кровати. Во рту у него пересохло, язык почти приклеился к небу, но голова была ясной, словно ее продуло ветром, согнав застилавшую ее пелену пыли. Блэар встал и, держась за спинки стульев, чтобы не упасть, побрел в туалетную комнату. Ему вспомнился Ливингстон — тот был уверен, что не умрет, пока будет продолжать идти вперед, потому-то он и стремился все глубже в дебри Африки, пока носильщики однажды не обнаружили его мертвым: он стоял на коленях, скончавшись во время молитвы. Блэар сделал вывод, что ему самому смерть пока не грозит, и если уж он и умрет, то не за молитвой.
Глядя на свое отражение, он забыл про Ливингстона и вспомнил Лазаря, пролежавшего мертвым четыре дня, прежде чем чудесным образом воскреснуть. Блэар, каким он увидел себя в зеркале, вполне созрел для воскрешения. Лицо и тело его были покрыты несчетным множеством ссадин, красно-лиловых синяков и недельной давности желтыми пятнами, словно он умер от чумы или тропической лихорадки. Грудную клетку украшала мозаика пластырей, на месте выбритых над ушами волос виднелись свежие швы. Блэар покрутил головой, стараясь получше рассмотреть себя. Швы были наложены отлично. Одна бровь оказалась разбита, но нос оставался нормальных человеческих размеров. Выбитый и вставленный зуб прижился. Значит, и сам он жив.
Из тайника за зеркалом он достал дневник Мэйпоула и раскрыл его в том месте, где была вложена маленькая картонная фотография Розы.
— Вы уже проснулись. — Из гостиной в дверь спальни спешил Леверетт. — И даже встали. Давайте, я вам помогу.
Блэар шлепнулся на стул, вцепившись в дневник, чтобы не выпустить его из рук.
— Если хотите мне помочь, увезите меня отсюда. Я должен где-то спрятаться.
Леверетт поддержал его, бережно довел до постели и уложил.
— Куда вы хотите уехать? В Африку? Америку?
— Роуленд показал мне один дом.
Дом из красного кирпича казался мрачным и угрюмым, он словно тяжко размышлял о причинах своей изолированности от всех прочих строений, что находились в имении Хэнни. Недлинная подъездная дорожка соединяла его с густо заросшей уже аллеей. Живая изгородь перед домом не защищала окна фасада от западных ветров и не заслоняла картины неприглядных угольных отвалов. Никакой мебели в комнатах не было. Благодаря усилиям Роуленда, полы покрывало битое стекло. Любой потенциальный арендатор счел бы дом гнетущим, но для Блэара место было идеальным.
Леверетт установил в кухне легкую походную кровать.
— Боюсь, на этой плите вы сможете только разогревать чай, не больше. Прежние жильцы считали это место слишком изолированным и диким, и, честно говоря, я их понимаю. На отвалах ничего не растет, тут даже огород нельзя разбить. К тому же здесь дуют сильнейшие прямые ветры с моря, от которых нет никакой защиты.
— И когда же состоится пышная свадьба?
— Через две недели. Она будет не такой пышной, как, возможно, хотелось бы епископу, но ему не терпится, чтобы она состоялась как можно раньше. Служить он будет сам. Знаете, теперь вы можете уезжать. Если желаете, могу заказать вам гостиницу в Лондоне или Ливерпуле и договориться, чтобы за вами там последил врач. Я понимаю, что вы захотите уехать из Уигана, как только сможете стоять на ногах.
Леверетт поспешил к плите подбросить дров и угля, а Блэар повалился на матрас, в запах плесени и прелого конского волоса.
— Кто здесь жил раньше?
— Роуленды. Епископ предложил им переехать в главное здание только в прошлом году.
— А до того времени держал их тут?
— Да. Я вижу, дом повредили, но это совсем недавно. Могу завтра прислать стекольщика. Если хотите, могу распорядиться доставить и мебель.
— Нет. Пусть никто, кроме вас, не знает, что я здесь. Роуленд тут и вырос?
— Не совсем. Он большую часть времени был в школе. А когда приезжал сюда, то постоянно не ладил с дядюшкой… и с Шарлоттой. — Леверетт замолчал, глядя в огонь. Ему явно не хотелось подниматься и отходить от дверцы печки в холод комнаты.
— Значит, мы еще и жадюги[64].
Леверетт отогнал в сторону выбивавшийся из печи дым:
— Разгорится, и все будет в порядке. Топлива ест много, но угля здесь полно, на этот счет можете не волноваться.
— И что вы обо всем этом думаете? — спросил Блэар.
— Я презираю себя.
Чтобы испытать, насколько хорошо держат его ноги, Блэар добрел до живой изгороди, обошел ее, дотащился до угольного отвала и вернулся назад. «Настоящая кругосветка, как у Магеллана», — подтрунивал он над собой.
Находясь в доме, он внимательнейшим образом изучал карту Уигана и схемы шахты Хэнни, как в наземной, так и в подземных их частях. По вечерам он вытаскивал пружинное ружье в центр кухни и натягивал шнуры от него к входной двери.
Вернулся Леверетт, чтобы снять Блэару швы.
— Насколько я знаю, это должно быть чертовски больно, а потому пациенту обычно рекомендуют напиться. Я привез крепкий портер. Шахтеры накачивают им детей, когда у тех бывает кашель или простуда. Знаете, швы наложены так хорошо, что мне даже жаль их снимать.
— Леверетт, по-моему, это неподходящая тема для юмора.
— Вам не кажется иронией, что, родившись в Уигане, вы вернулись сюда только для того, чтобы оказаться избитым почти до смерти?
— Самоочевидное не может быть иронией.
— Что же это тогда?
— Подобная глупость? Рука Господня.
Леверетт вынул одну из нитей:
— Епископ спрашивал о вас. Его интересует, когда вы хотели бы уехать. Он предлагает вам прежнюю вашу должность топографа и горного инженера на Золотом Береге. При этом от вас не потребуют становиться участником британской экспедиции в Восточной Африке или иметь какие-либо контакты с министерством по делам колоний. Для вас это просто триумф!
— А Шарлотта обо мне спрашивает?
— Требует отчета о вашем здоровье каждый раз, когда я ее вижу. Так когда вы хотите уехать?
— Когда все завершится[65].
Вершина террикона казалась белой от покрывавших ее берез. В отличие от других, это дерево способно переносить жар, выделяемый остающимся в отвалах углем. Причем не только переносить, но при этом еще и прекрасно себя чувствовать, о чем свидетельствовали зеленые листья, густо покрывавшие изящные ветви.
Блэар дождался сумерек, самого подходящего времени для проведения реконструкции событий. Полоску оторванной от простыни материи он привязал к сучку одного из деревьев, отмерил шагами тридцать футов и завязал такой же узелок на другой березе, потом отмерил еще пятьдесят футов и оставил такую же пометку на третьем дереве. Первая полоска обозначала ламповую, перед которой в утренней мгле стояла очередь шахтеров. Смоллбоун находился внутри ламповой, расписываясь за себя и за «Джейксона», оставшегося ждать снаружи.
Вторая метка обозначала машинное отделение подъемника клети, где Харви Твисс в одиночестве подмазывал размеренно двигавшиеся десятифутовые рычаги паровой машины.
Третья полоска обозначала копер и шахтный ствол с клетью, в которую Смоллбоун и «Джейксон» вошли последними, встав лицами к стенке ствола.
Блэар походил между метками, приближаясь то к одной, то к другой из них с разных сторон. Быстро темнело, и одновременно задул, усиливаясь, ветер. Полоски материи затрепетали, и Блэару показалось, что под ним заходила ходуном земля. Черный дым вырвался из ствола вентиляционной печи и, судя по силе взрыва, из шахтного ствола. Кочегары под землей старались изо всех сил, побрасывая уголь в пламя печи, засасывавшей в шахту воздух. Появились отправленные Бэтти посыльные.
Стоя в темноте между терриконами, Блэар начинал представлять себе, как разворачивались события в день катастрофы. Спортсмен, каким был Харви Твисс, мог пустить в лебедочную лишь такого непререкаемого для него авторитета, как чемпион Билл Джейксон. Что эти двое сказали друг другу, почувствовав взрыв? Билл через заполнивший шахтный двор дым рванулся к клети, и это доказывало, что он боялся быть обнаруженным так далеко от забоя, в котором предположительно должен был находиться.
Твисс, несомненно, переживал за своего сына. Но ему хватило бы дисциплины оставаться у лебедки, на своем рабочем месте, если бы Билл не помчался к клети: не последовать такому примеру, едва только клеть снова возвратилась на поверхность, Твисс не смог.
Но лампы, что же происходило с лампами? Твиссу пришлось схватить лампу первого же из погибших, чьи тела лежали на главной дороге. Биллу Джейксону не требовалось этого делать: у него в руках уже была лампа, купленная Мэйпоулом! Вот уж воистину переход в другой мир «за цену кирки и лампы», как отметил в дневнике Мэйпоул, описывая свои тренировки в штольне. Те безопасные лампы, что продавались в хозяйственном магазине, ничем не отличались от применявшихся в шахте Хэнни, разве что номерами, выцарапанными на нижней части последних. Теперь, когда ответ был найден