озможно, он не стал набрасываться, потому что я была беззащитна в своем сне. Может быть, дело было в том, что я, как и он, спала на полу – места для сна не хватало и меня положили на старый матрас. Теперь я проснулась и встретилась с черными глазами овчарки. Пес вздрогнул и отошел. Но, почувствовав мое смятение, сделал шаг вперед. Я протянула ему ладонь, и пес понюхал ее, сделал еще один шаг ко мне. Я не знала, как себя вести, и улыбнулась. Тогда пес забрался на мой матрас и, тихо скуля, улегся мне на грудь. Он тут же уснул, а я лежала, придавленная его черным телом, и вдыхала запах его шерсти.
Не помню, когда не стало этого черного пса. Может быть, прошлой весной. Помню запах его слюны – с поседевшей морды она тянулась смрадной нитью. Когда я видела его в последний раз, он был стар, а мне почему-то нравился его запах – запах гнилого, но все еще живого мяса. Я садилась рядом с ним и тихо принюхивалась, пока он смотрел своими блеклыми глазами в пустоту.
* * *
Я пишу эту книгу из тьмы. Мне хочется курить прямо на диване и слушать, как за окном колеса машин разбрызгивают дождевую воду. Я бросила курить пару лет назад, но теперь снова закурила и хочу курить постоянно, курить и лежать на своем диване.
Вспоминаю Светлану. Ее болезненное тело и узловатые коричневые пальцы с покрытыми розовым лаком ногтями. Она непрестанно жаловалась на боль во всем теле. Утром она долго лежала в своей постели и поднималась только ради того, чтобы выкурить сигарету: зимой – в сером подъезде, летом – на балконе. Она вставала с такой тяжестью, словно на ней был надет невидимый свинцовый комбинезон, и медленно шла надевать фиолетовую кофту.
Вернувшись, она пахла собой. Мне казалось, что ее кисловатый запах, смешанный с дымом от дешевого табака, ни на что не похож: если бы у него было тело, он был бы щербатым, как хлебная корка. Светлана с той же тяжестью собирала свои простыню и одеяло, включала телевизор и с выдохом облегчения ложилась на диван.
Когда бабка в очередной раз сокрушалась о Светланиной лени, та не обращала внимания. Без чувств и сожаления она говорила о болезненных ощущениях во всем теле. Было принято считать, что причиной ее бездействия была лень. Она могла лежать по несколько часов, неестественно вывернув шею, в таком положении обычно лежат мертвые голуби у московских подъездов. Светлана медленно закрывала и открывала глаза, казалось, что свет, льющийся из окна, вот-вот разрушит ее глазные яблоки, и она, водя по ним веками, проверяла, можно ли вообще открыть глаза. Положение ее головы было продиктовано утренней мигренью. И шеей она шевелить не могла. Она держала свою большую голову как хрупкий стеклянный шар.
Это скучный и мрачный текст. Мне хочется курить, но курить на диване я не могу, а встать и взять сигарету нет сил. Боль блуждает по всему телу. Бродит от кончиков пальцев к щиколоткам и ляжкам, трогая крестец и спину. Наконец боль достигает головы и давит изнутри так, словно гадкий гном надувает воздушный шар. В голове нет места ничему кроме боли. Я вижу вывернутую шею Светланы, похожую на сизую шею мертвого голубя, и сама вытягиваю шею и чувствую жжение.
Если бы у моей боли был цвет, я бы сказала, что она рыжая, как отблеск Светланиных глаз. Если бы кто-то спросил, какая эта боль на ощупь, я бы ответила: как заржавелый, отравленный влагой трос. Кислый как испорченное яблоко.
* * *
Я помню ее упругую и коричневатую кожу. Как и карие глаза, она досталась ей от отца-татарина. Мне хочется думать, что глаза ее были синими, но они не были синими, синим был блеск ее глаз.
Она лежала на диване, крохотная и вся в мурашках, но было не холодно. Ее кожа покрывалась мурашками произвольно, словно в комнате из пустоты появлялся неведомый ветер и волновал ее своим потусторонним холодом.
Я часто вспоминаю ее ноги и голубоватые коленки. Мне хочется проникнуть в нее, стать ею, почувствовать ее изнутри. Почувствовать ее внутреннее время.
* * *
Я постоянно думаю о ней. В Москве было около четырех утра, когда она выдохнула в последний раз. Я ждала ее смерти на протяжении нескольких недель. Туберкулез уничтожил ее легкие, и она дышала маленькими слабыми рывками. Говорила она тихим шепотом.
В Сибири было девять, и ее дочь отпустили с уроков, потому что учительница математики внезапно заболела. Дочь вернулась домой, вошла в комнату к матери, лежавшей на диване, и увидела, как та, обратив к ней глаза (головой двигать она уже не могла), выдохнула и больше не вдохнула.
Ее дочь написала мне сообщение о смерти Светланы. Я попросила ее прислать мне фото матери. Она, похоже, не оправившись от шока, спросила, какую именно фотографию прислать: мертвой или живой матери. Сначала я оторопела от ее вопроса, но потом ответила, что хотела бы получить фотографию живой Светланы. Она тут же прислала мне снимок. Она сфотографировала на телефон старую фотографию, на которой Светлана сидит на нашем балконе. Глаза ее пьяно искрятся, а темная помада стерлась и осталась только по краям. Обычно это называется съела помаду. На Светлане моя красная синтетическая рубашка на пуговках, она улыбается так, словно смотрит в бесконечно радостный день.
Я узнала этот взгляд. Он появлялся у нее всякий раз, когда она начинала пить. Когда Светлана пила, она становилась счастливой и авантюрной. Она пела песни и без умолку болтала со всеми. Похоже, эта фотография была сделана на утро после материного дня рождения. Все проснулись с похмелья, выпили по пиву и курили на балконе первую сигарету. Я знаю этот свет и знаю это состояние: утром с похмелья, когда тебе никуда не надо идти. Что-то происходит внутри, и ненадолго ты погружаешься в чувство, что весь мир – это священный приветливый сад. И ты ребенок в этом саду. Хочется длить это чувство и никогда не покидать мир, в котором так много радости и света. Но состояние эйфории длится недолго, поэтому нужно постоянно добирать. Постепенно радость обращается в невыносимое тесное опьянение, из которого нет возможности выскользнуть, и тогда ты продолжаешь пить еще и еще, в надежде вернуть хотя бы миг утраченного рая. К вечеру все превращается в злой бессмысленный кутеж. Потом начинаются драки, ссоры и безумные гуляния. Когда сил совершенно нет, ты падаешь замертво и ранним утром в жгущем веки свете пробуждаешься, все начинается заново. Медленно, день за днем, твоя личность разрушается, ночами ты просыпаешься от тахикардии и приступов тревоги, но выйти из них можешь только еще немного выпив или сказав себе, что так больше продолжаться не может. Я часто себе говорила, что так больше продолжаться не может. Думаю, и Светлана, и мать говорили себе эту фразу, но стоило капле алкоголя попасть в рот, чертова карусель заводилась и все превращалось в один невыносимый день запоя.
Я думаю о своем деде, отце матери и Светланы. Он страдал страшной алкогольной зависимостью, похоже, он передал ее своим дочерям, а они, в свою очередь, передали ее мне. Я перестала пить пару лет назад, когда А. сняла видео, на котором я вдрызг пьяная сижу на газоне и невпопад отвечаю на ее вопросы. Мои глаза в расфокусе, в них клубятся блики света, и я смотрю куда-то в пустоту. Я несколько раз просмотрела это видео, и мне стало стыдно за себя. У меня было чувство, что этими пьяными глазами в пустоту смотрю не только я, через них в пустоту смотрят моя мать и Светлана. Мне стало не по себе от этого чувства, я потребовала удалить запись, мне хотелось забыть увиденное навсегда и больше никогда не брать в рот спиртное.
* * *
Я не могу писать – мир исчезает. Рев машин и редкие звуки птичьих голосов, крики мужчин на стадионе, желтый свет люстры смешиваются и давят на меня. Между мной и миром нет связи – я замурована в своем теле. Я чувствую боль, она блуждает от виска к правому трицепсу. Иногда пульсирует и унимается, если я обращаю на нее внимание.
Мир исчезает, и на его месте появляется нечто другое: его назойливый и больной двойник. Хочется спать, но я боюсь засыпать, потому что боюсь упустить что-то важное. Может быть, думаю я, пока буду спать, пропущу время, когда мир станет четким и я смогу писать?
Сложно навести фокус на текст, я пишу его наугад. Зная, что делаю опечатки и забываю знаки препинания. Чтобы проверить абзац, я оттягиваю левое веко к виску, напрягаюсь и перечитываю крохотный фрагмент. К середине я чувствую усталость. Я недовольна тем, что получилось. Но решаюсь оставить его, чтобы перечитать и поправить, когда зрение вернется.
* * *
Я пишу рывками. Так же неумело я набираю в легкие воздух, когда плаваю в бассейне. Сначала я долго лежу на диване и слушаю, как медленно идет время. Я лежу и чувствую, что место, где я есть, – это самое дно тяжелой долгой реки. Если погрузиться на дно реки, можно услышать, как вода в ней двигается и шлифует булыжники. Я лежу на своем диване и слушаю, как время шлифует меня и как оно медленно изъедает меня и мир вокруг.
* * *
Светлана танцует в своей комнате. На ее ногах розовые синтетические тапочки на полиуретановой подошве, поверх капроновых колготок она надела махровые носки, чтобы колготки не износились раньше времени. Но я замечаю тонкую стрелку от пятки к щиколотке, которую она успела остановить капелькой темного лака для ногтей. Она еще долго будет носить их с высокими сапогами, пока зацепки не появятся на видных местах.
Она медленно переступает с ноги на ногу, и я вижу, как двигаются мышцы на ее икрах. Капроновые колготки туго обтянули ноги и мерцают. Черная акриловая мини-юбка хорошо сидит на ней. А розовая кофта на молнии поднимается, когда Светлана приподнимает руки, и я вижу, как над юбкой выглядывает торс колготок, натянутый на темный живот. Сквозь плотный капрон видно аккуратный глубокий пупок. Глаза ее закрыты, и густо накрашенные ресницы лежат на щеках. Светлана подпевает, и ее губы в темной помаде складываются в капризную трубочку. Она блаженно улыбается и раскачивается в такт музыке. В ее ушах золотые серьги в форме нарядного веера, их ей подарила моя мать. В желтом свете люстры комната бурая, как нутро хищного животного. И Светлана закрыла глаза, чтобы не видеть ничего, что ее окружает. Музыка играет из пластмассового кассетного проигрывателя, я слышу ее.