&M. Светлана присвистнула, неплохой вкус, сказала она и заглянула в пачку. Я купила эту пачку вчера и успела выкурить из нее только три сигареты. Мне хватит на завтра, обрадовалась она и спрятала сигареты в карман синтетического халата на молнии. Посиди еще, попросила она. Я не хотела оставаться в этом страшном месте. На соседней кровати тихо спала худая женщина, она лежала к нам спиной, подложив ладони, сложенные лодочкой, под голову. Обесцвеченные волосы были собраны, и я видела ее светлый затылок в россыпи коричневых родинок. У окна на больничной тумбочке телевизор транслировал «Неоконченную пьесу для механического пианино», звук был выключен, и Светлана пожаловалась, что их палата окнами в лес, поэтому антенна ловит только «Первый канал». Когда всякое старье показывают, сказала она, звук выключаю и жду прогноза погоды. Светлана замолчала, опустила ноги и вдела ступни в свои фиолетовые тапочки. Пойдем покурим, сказала она. Мы вышли из палаты и прошли до конца коридора. По мере приближения к курилке я начала чувствовать резкий запах влажного табака. Мы вошли в комнату, Светлана тут же села на деревянную скамью и достала из-под нее трехлитровую банку, наполненную окурками. Она поставила банку на подоконник и достала из моей пачки сигарету. Она посмотрела на меня, я, как и пришла, стояла в дубленке и только расстегнула несколько пуговиц, но по-прежнему старалась дышать в шарф. Брезгуешь, спросила Светлана и внимательно посмотрела на меня. Я ничего не ответила, мне было стыдно сказать, что я боюсь воздуха, которым дышат так много туберкулезных больных. Не бойся, сказала Светлана, тут по четыре раза на дню все обтирают антисептиком, с пола есть можно. Самое грязное место, сказала она, – это кухня любого дома. Там полно дряни, а здесь – стерильно. Дыши, сколько тебе хочется. Мне было трудно ей поверить, казалось, что место, которое пахнет так скверно, не может быть стерильным. Но я, чтобы не расстраивать ее, подняла нос над шарфом и сделала вдох.
После первой госпитализации ей прописали «Канамицин». Соседи по палате сказали Светлане, что «Канамицин» влияет на уши и многие, кто принимает его, сначала слышат шум, а потом медленно теряют слух. Светлана получила несколько упаковок на руки, но не стала их колоть. Она призналась, что боится оглохнуть. Я думала о ней и вспоминала фрагмент из фильма «Страна глухих», в котором героиня рассказывает своей подруге, что глухота не так страшна, как кажется: ты не слышишь машин и голосов, но слышишь бесконечный шум прибоя. Я думала о Светлане, думала о ее страхе глухоты. Странно, думала я, она боится потерять мир звуков, но не боится утратить свое тело, которое медленно разъедает бактерия. Когда мы лежали на ее софе, она внимательно следила за шумом, который издавал лифт. За время, которое она прожила в этой квартире, она досконально изучила звуки дома и каждый раз, когда из подъезда доносился шум работающего лифта, она комментировала: теперь он едет на второй этаж или он остановился на девятом. Когда лифт останавливался на шестом, она вставала с софы и шла в коридор, чтобы узнать, в какую квартиру позвонят приехавшие на ее этаж. По шагам она узнавала бабку и мать, парикмахершу или соседку тетю Галю. Если шаги были ей незнакомы, ее глаза начинали тревожно светиться, и она молча смотрела на меня с вопросом. Мир звуков – телевизор, щебет птиц, шуршание провода антенны по раме окна, движение лифта, шаги и ветер – был миром, который она безупречно изучила за время своей жизни. Иногда мне казалось, что ее отношения со звуками – это своего рода игра: она все время проверяла, хорошо ли разбирается в том, что ее окружает. Часто она, не открывая глаз, слушала телевизор и комментировала передачи. Ей было тяжело с открытыми глазами – интенсивность света и цвета слепили. Ее близорукие глаза часто были прикрыты, а когда зимнее солнце врывалось в ее комнату на шестом этаже и синее небо сияло в окне, она недовольно морщилась и просила закрыть шторы. Теперь мне понятна ее привязанность к звукам. Она была похожа на крота в своей норе, свет раздражал ее, и главным источником информации для нее были звуки. Оглохнуть для нее значило окончательно погрузиться в пустоту мира.
Я попросила ее дочь прислать мне свидетельство о смерти. Она, уже взрослая девушка, отправила мне в телеграм pdf-документ. На протяжении последних лет я была убеждена, что Светлана умерла в 2012 году, но в документе стояла дата 13 января 2014 года. Ее смерть казалась мне такой далекой, но я часто вспоминала ту ночь, с 12 на 13 января, когда я проснулась словно разбуженная тревожным прикосновением. Я лежала на своей жесткой кровати в общежитии и бежевые стены в ультрамариновом свете сумерек казались шиферными. После переписки с ее дочерью я долго не могла уснуть, я слышала, как бьется мое сердце, и мне казалось, что я чувствую запах смерти. Казалось, что последнее тепло тела Светланы здесь, рядом со мной, несмотря на то что она была в семи тысячах километров, в своей комнате на шестом этаже дома по улице Дружбы Народов. Я долго искала изображения мертвых людей, чтобы, разглядев их лица, представить, каким было мертвое лицо Светланы. Позже я пожалела, что отказалась посмотреть на фото ее мертвого тела.
Мать позвонила мне через несколько часов после переписки с дочерью Светланы, чтобы сказать, что Светлана умерла. Я ответила ей, что уже знаю. Мать сказала, чтобы я обязательно устроила поминки по ней: купи молока, яйца, муку и настряпай блинов, угости соседей по общежитию, пусть тоже помянут. Она рассказала, что уже напекла блинов и сходила в магазин за чекушкой. Не забудь, сказала она, поставить рюмку с корочкой хлеба, чтобы Светка пришла к тебе и знала, что ты ее ждала. Я купила молока, яиц и муки, на глаз завела тесто в кастрюле на общей кухне. Мне казалось странным, что я должна пойти по соседям и предлагать им блины. Я вспомнила, как в моем детстве, если кто-то умирал, женщины ходили по квартирам и раздавали выпечку и конфеты. Поминальные угощения нужно было переложить с соседского блюдечка на свое и обязательно съесть. Мне не хотелось есть булки из чужих рук, и они, заветренные, долго лежали на столе, а потом мать пускала их на сухари. Я не пошла в институт и весь день пекла блины, от неопытности я сделала слишком много теста и поэтому несколько часов стояла у плиты. Всем, кто заходил на кухню общежития, я предлагала угоститься, но не говорила, по какому поводу я пеку. Мне было неловко сказать, что я готовлю поминальные блины.
Весь тот день я думала о Светлане. Мне казалось, что этого достаточно, чтобы устроить ей достойные поминки. Я принесла в кухню глиняный заварник с чашкой и пачку сигарет, и, пока на слабой конфорке пекся очередной блин, я пила чай, курила и читала «Волшебную гору» Томаса Манна. Мне нравилась Клавдия Шоша. Мне казалось, что она чем-то похожа на Светлану. Шоша была небрежной русской женщиной с загадочным прошлым, вопреки правилам этикета она катала хлебные шарики и, опаздывая на обед, непринужденно грохала дверью столовой. Нерасторопный быт туберкулезного курорта завораживал меня, обилие еды и праздных разговоров успокаивало. Я думала о Светлане и представляла ее там, на Волшебной горе, вот она смотрит на черное стеклышко рентгеновского снимка и видит, как темные очажки туберкулеза завладевают ее легкими. Я всегда любила рассматривать рентгеновские снимки. На днях мне на почту пришли результаты ортодонтического исследования. На одном из снимков я увидела собственный череп. Ортодонтка, посмотрев мои снимки, заметила, что дела не так уж плохи, и указала на незначительную черепную асимметрию. Я и сама ее заметила: правая нижняя часть моей квадратной челюсти больше, чем левая. Рассматривая присланные лабораторией снимки, я подумала, что меня они раздражают. Меня раздражает сама мысль, что мой череп и мои зубы есть во мне непрерывно. Я и есть они, я пощупала свою челюсть и вспомнила строчки Шварц:
Этот череп был мой,
Но меня он не знал…
Героиня стихотворения Елены Шварц «Элегия на рентгеновский снимок моего черепа» смотрит сквозь плотную темную пленку на небо, и день гаснет, потому что она смотрит в свою смертность, одновременно замечая, что не чувствует в себе скелета, а, наоборот, ощущает себя воронкой после взрыва. Местом, в котором нет координат и опор, только бесконечное кружение и разрушенная материя.
После смерти Светланы я в течение двух месяцев просыпалась в промежутке между четырьмя и пятью утра и начинала кругами ходить по комнате. Я курила в окно и, глядя на серые тополя, застывшие в крещенском морозе, думала о ней. Думала, как тяжело было копать могилу для ее гроба. Ее маленькое истлевшее тело опустили в мерзлую землю, закопали, а на холм положили бетонный памятник с эмалевой плошкой, с которой она улыбалась и смотрела своими большими коричневыми глазами.
Прошлой зимой в городском паблике Усть-Илимска появилось видео с испуганной коровой, которая ночью провалилась в свежевыкопанную могилу. Похоже, она забрела на кладбище, чтобы полакомиться конфетами и живыми цветами. Стояла коронавирусная зима и смертей было много. Могильщики стали копать ямы одну за одной и оставлять их про запас, прикрывая досками, чтобы снега не навалило. Корова шла под утро, поскользнулась на одном из перекрытий, и не выдержавшие ее веса доски проломились. Я представила себе, как могильщики и родственники, приехавшие проверить могилу, обнаружили измученное паникой животное в двухметровой яме. За ночь тепло коровьего тела растопило снег, и она стояла по колено в холодной земляной жиже. Было трудно вытаскивать ее, она копытами завязла в собственном дерьме и глине. Люди привязали к рогам трос, машине негде было развернуться среди могил, поэтому несколько мужчин изо всех сил тащили животное из ямы. Корова била копытами, а медный колокольчик звенел на ее шее. Потом люди вычищали ее травянистые ароматные испражнения. Родственники, наверное, сокрушались, что близкого придется хоронить в коровьем дерьме, но другой могилы не было, и они смирились. Я до сих пор слышу беспомощное мычание этой коровы.