Иногда ночью я просыпаюсь от тревожного сердцебиения и не могу понять, кто я и где нахожусь. Несколько минут я лежу в темноте, рассматривая тюбики крема, футляр от берушей и серебристые блистеры около моей подушки. Медленно комната из черной становится синей и шум паники в моем теле гаснет. Я трогаю свой живот и голову, прикасаюсь к губам и говорю себе: это я, Оксана Васякина, проснулась в своей комнате, мне тридцать два года, родилась в городе Усть-Илимске Иркутской области. И добавляю: это все еще я, это по-прежнему я.
* * *
Иногда мне кажется, что в своем письме я могу показать нечто невидимое. Возможно, это глубокое заблуждение.
Я видела дрожащие острова бабочек-боярышниц. Они спаривались на влажном песке. Мутные источники питали приморский берег, и в июле бабочки слетались к намокшему песку. Их пронизанные черными жилками крылья трепетали. В неловком движении некоторые из них прилипали к песку, пыльца намокла, они бились в окружении своих братьев и сестер. Проезжающие мимо машины сбивали и давили их, оставляя на сером асфальте желтоватые пятна.
Люди, шедшие мимо, останавливались посмотреть на чудесный остров бабочек. Недавно я нашла видео, на котором мужчина в течение нескольких минут, восхищаясь скоплением боярышниц, проводит рукой по их крыльям. Встревоженные бабочки срываются с песка и улетают куда-то в сторону реки. На видео слышен тихий треск их крыльев. Некоторые из них дрожат, в неверном движении они погрузили крылья в ручей и остались там, еще живые, но уже ни на что не способные.
* * *
Однажды я проснулась в своей комнате и услышала странную возню. Я знала, чем пахнет возбуждение: заходя в комнату после того, как мать и ее любовник занимались сексом, я чувствовала этот запах. Этот запах ни с чем не спутаешь – он плотный и сладковатый, так пахнет кожа, когда между ног намокает и дыхание становится частым. В комнате не остается места для покоя, и невозможно думать ни о чем другом, кроме того, что здесь происходило несколько минут назад. Я проснулась от этого запаха и шороха одеял и услышала голоса: пока я спала, мать уложила Светлану и ее партнера на пол моей комнаты. Последний автобус уже ушел, и она оставила ночевать их в нашей квартире.
Я не видела их тел, ночью в моей комнате стояла синяя темнота. Но я слышала их взволнованный шепот, тихое причмокивание и дыхание. Теперь я не могла уснуть. Став частью их тел, я напряглась и почувствовала между ног тяжелый огонь. Они возились где-то в полутора метрах от моей кровати и обсуждали мой крепкий сон, я не шевелилась, чтобы не дать им повода понять, что слышу их. Светлана подавила смешок и выдохнула фразу о том, как ей хорошо. Он, я услышала, еще крепче обнял ее, и она попросила поцеловать себя там, внизу. Я знала, что там, внизу называется пиздой, я знала, что там, внизу называется влагалищем. Но она не могла назвать ни одного из этих слов. В ее просьбе я услышала тяжелое смущение, но желание получить удовольствие было настолько сильным, что она попросила еще раз. Он с тихим глухим стоном опустился и чмокнул ее в половые губы, а затем вернулся к ее лицу. Нет, сказала она, поцелуй как следует, и он еще раз опустился и задержался немного дольше. В ответ он попросил ее поцеловать там, внизу, и она быстро спустилась и, аккуратно чмокнув его член, вернулась обратно.
По опыту частой мастурбации я знала, что между губами есть маленький участок набухшей кожи, который отвечает за настоящее наслаждение. Светлана хотела, чтобы он ласкал этот бугорок языком, но он не сделал этого или сделал слишком быстро, а она в полной мере не ощутила то, что могла ощутить. Сейчас я думаю – почему он не сделал ей куннилингус? Была ли это брезгливость или он не делал его потому, что чувствовал себя униженным? Но и она не решилась сосать его член. Почему? Теперь думаю я. Похоже, я смотрю на ту ночь, как та, для кого любая сексуальная практика кажется нормальной и не содержит унижения и грязи. Но они были совершенно другими людьми, со своими принципами и представлениями, как должен выглядеть секс. В их беседе об оральном сексе я услышала ноты стыдливости и страха. Странно, думаю я, они стыдились делать минет и куннилингус, но не боялись заняться сексом в полутора метрах от спящего подростка.
Их движения были скованы тишиной, и одновременно – я это чувствовала – мое присутствие дарило им еще большее возбуждение. Мать говорила: запретный плод всегда сладок. В тот момент они упивались этим. Их секс был коротким, я услышала его тяжелый стон. Но мне казалось, что эта ночь вдруг выпала из череды ночей, а мы втроем оказались там, где есть только темная протяженность наслаждения. Меня волновало то, что происходило на полу, и одновременно мне хотелось, чтобы это поскорее закончилось.
Кончив, он тихо вышел из комнаты и принес стакан воды. Я слушала их шепот и думала, что мне обидно за Светлану, ее смущенная просьба не была удовлетворена, она хотела, чтобы он дольше был там, у нее между ног. Может быть, она хотела взять его голову обеими руками и со всей силой прижать ее к своей промежности. Так, чтобы внутренние стороны обоих бедер терлись о его щеки и капельки пота оставались на ее ладонях. Я слышала, как он кончил, но не понимала, кончила ли она. Я не знала, может ли женщина кончить от того, что мужчина вставляет в нее свой пенис, потому что мастурбируя в ванной, я кончала только от этого теплого бугорка. Еще долгое время мне казалось, что женщины кончают только от клиторальной стимуляции, а пенетрация – это дополнительные действия для удовлетворения мужчины. Погружая пальцы в свою вагину я ничего не чувствовала, мне казалось, что она глухая и слепая, как нутро закупоренной бочки. Одновременно с этим мне было странно, что у меня есть такое тугое вместительное отверстие. Я прощупывала шершавые влажные стенки вагины, и мои касания отдавались тянущей, ни на что не похожей болью.
Коротко поговорив, они заснули, и я услышала мерный храп. Их запах стоял в комнате, и от него некуда было деться. Я думала, что секс – это такой процесс, который захватывает всех существ, находящихся в нем. Тогда мне казалось нормальным, что они занялись сексом в моей комнате, думая, что я сплю. Я часто просыпалась среди ночи и слышала материн стон и скрип старого дивана через стенку. Теперь, будучи взрослой, я размышляю, что они могли уйти в ванную или закрыться в кухне – их бы никто не застал. Но они остались на полу в моей комнате, словно мой сон был частью и условием их возбуждения. С другой стороны, я размышляю, кем я была для них, если они решились заняться сексом в моей комнате? Может быть, их действия подразумевали безразличие ко мне. Возбуждение захлестнуло их, и они трахались на полу комнаты, стены которой были завешаны подростковыми плакатами с Эминемом и Земфирой. Моя комната в этот момент не принадлежала мне, она принадлежала взрослым, стремящимся удовлетворить свою половую потребность.
* * *
Перистые облака означают, что завтра изменится погода. Красный закат летом сообщает, что завтра будет жара. А зимнее алое солнце предвещает мороз. Так говорила Светлана, она выносила старое бабкино кресло на балкон, мы просиживали там часами, она курила, щелкала семечки и наблюдала за погодой. Деревянные половицы были теплыми и пахли сухим деревом. Иногда она вспоминала, что на этом балконе она училась ездить на велосипеде. Я представляла себе маленькую Светку, ее худые коричневые ноги в кожаных сандалиях и большие глаза с выгоревшими на солнце густыми русыми ресницами. Я думала о ней, был ли там, внутри маленькой девочки, учившейся кататься на велосипеде на десятиметровом балконе, зачаток той темноты, что теперь простиралась рядом со мной?
Мы смотрели на закат, и ржавые перила отдавали воздуху тепло и густой запах железа. Завтра, говорила она, будет дождь. И наутро приходили тучи.
* * *
Когда наступает жара, мое сердце бьется в горле и дым от сигарет становится плотным, он висит в воздухе, и от чего-то мне становится страшно смотреть на него. Ветра нет, и лесная подстилка из опавших листьев лежит как мертвая, слизни спрятались где-то там, внутри нее.
По дороге в свой лесной кабинет я нашла в траве большое воронье перо. Нежный пушок у его основания завораживает меня. Я долго искала запах Светланы: принюхивалась к камням и перегнившей листве, подносила к лицу Ленинградскую тушь и тени в палетке с прилавка хозяйственного магазина. Все эти запахи были компонентами, не отражавшими целого. Моя память откликалась на них, но не выдавала точного образа.
Я поднесла перо к лицу и вдохнула его запах. Странно, но оно еле уловимо пахло человеческим потом и пылью. Это именно тот запах, подумала я, запах памяти. Я не могу восстановить его полностью, но могу поймать легкий привкус прошлого.
* * *
Я привыкла писать о дороге. Дорога полна образов, и все в ней меняется, даже если ты едешь по бесконечной степи, можно почувствовать, как она наполняет тебя опытом. Дорога – это привычная метафора времени и жизни. Но как писать о жизни, которая началась, длилась и закончилась в одном месте?
Раньше мне казалось, что только движение в пространстве может дать видимость жизни. Но это не так. Трава не меняет своего места. Она рождается в земле из крохотного семени и всю свою жизнь растет на одном месте. Трава преодолевает слой почвы, а затем тянется к солнцу. Человеческий глаз не может заметить роста травы.
Вчера я шла в свой лесной кабинет и видела свинушки у забора правительственной гостиницы. Вечером начался ливень, он серой стеной стоял над Москвой. Сегодня свинушки стали больше, и вокруг них в траве выскочили серые головки шампиньонов. Если бы я сидела и наблюдала за грибами, я бы не смогла увидеть процесс их роста. Мне нравится наблюдать за белым трутовиком. Он похож на гигантскую жемчужину, с каждым днем он становится все больше. Он растет в ямке у забора гостиницы. Возможно, где-то там, в почве – корень дерева дал ему свое тело, и теперь нежный трутовик есть там, в мокрой яме. В окружении малахитовой травы и темной жирной почвы он светится как драгоценный. И я волнуюсь за него. Кто-то срезал мои свинушки и оставил гнить на газоне. Может быть, кто-то найдет трутовик и уничтожит его красоту. Но в то же время я спокойна за него, потому что знаю: его тело – не здесь, а где-то там, под землей. Оно растянулось на тысячи километров сеткой мицелия. Я думаю о Светлане, мне удалось увидеть только ее часть. Ту, которую принято не любить и презирать. Но что-то внутри, глубоко под землей, осталось невидимым. То, что мне никогда уже не будет открыто.