Я вспоминаю свой разговор с одной из родственниц. Мы сидели в машине и курили, она говорила мне о Светлане. Она рассказала, как за пару лет до смерти Светланы вся большая семья собрала для нее деньги на операцию на легком. Светке купили билеты на автобус и вручили конверт. Она спокойно приняла деньги и уехала в Иркутск. В Иркутске Светлана не пошла в клинику, а сняла комнату в общежитии, купила новую одежду и крепко запила. Когда собранные деньги кончились, она позвонила бабке и та выслала ей на обратный билет. Светлана вернулась и умерла от туберкулеза на своем диване. Родственница говорила мне это, и я слышала в ее голосе возмущение и снисхождение одновременно.
Я долго думала об этом разговоре. Я согласилась с родственницей и даже осудила Светлану за ее выбор. Светлана знала, что, сделав резекцию легкого, она сможет спасти свою жизнь, но приняла решение не делать операцию. Боялась ли она хирургического вмешательства? Вспоминая череду Светланиных абортов, я сомневаюсь в этом. Чего вообще она боялась?
В молодости они с подругами ходили в бар, брали лимонад и ждали съема. После неудачной охоты она возвращалась на такси, денег, чтобы заплатить по счетчику, у нее, разумеется, не было. Сказав таксисту, что возьмет у матери и вынесет деньги, уходила в соседний подъезд, а когда таксист понимал, что она обманула его, и уезжал, Светлана спокойно шла в свой подъезд, поднималась на шестой этаж и ложилась спать. Несколько раз таксисты поджидали ее и угрожали расправой. Во всех случаях ей удавалось найти выход – она занимала деньги у подруг или под предлогом покупки необходимых вещей выпрашивала деньги у бабки.
Ее партнер, с которым она встречалась несколько лет, избивал ее до полусмерти. Однажды он выволок ее на площадку в подъезд и прыгал на ее голове, пока она без сознания в одном халате лежала на холодной плитке. Утром, придя с ночной смены, ее нашла бабка. Светлана не могла встать еще несколько недель. Она пи́сала кровью, и ее голова была похожа на кусок сгнившего мяса. Синяки долго сходили, она два месяца не выходила на улицу. После этого она снова сошлась с тем мужчиной и втайне от бабки встречалась с ним по квартирам. Моя мать ее прикрывала. Чего боялась Светлана? Неужели она не боялась смерти, полного своего разрушения, но боялась вылечиться и продолжить свою страшную странную жизнь?
Вглядываясь в нее, я осознаю, что совершенно не знаю ее. Она была как тот трутовик, появившийся на корне гостеприимного дерева. В лесу много таких грибов, и никто не знает их судьбы. Злой подросток ткнет в него ножом, дерево погибнет в грозу, некоторые грибы продолжат жить и разрастаться. Я думаю о людях, как о травах, деревьях и грибах. Я могу увидеть только то, что приподнято над землей, но тихого шепота сообщения корней и проводов мицелия я не смогу увидеть и услышать.
Я думаю о теле, о собственном теле. Я сплю, ем, занимаюсь сексом, валяю дурака и хамлю. И одновременно с этим оно меняется. Старая кожа отмирает, а ногти растут сами по себе, я не могу увидеть их роста. Но могу констатировать – ногти отросли и пора их подстричь.
Когда, спускаясь на эскалаторе, я вижу пробку в фойе метро, мне хочется думать, что мы – это семена растений и сила ветра несет нас куда-то, где мы сможем остановиться и на время услышать собственный рост.
Мне бы хотелось слышать звук, с которым растет дерево. Я, представляя этот звук, слышу гул и скрежет. Могучая сила, с которой дерево раздвигает пространство вокруг себя, мне недоступна.
Под моими ногами на листве ниточка переливающейся слизи. И коричневый слизняк прилип к белой подошве кроссовка. Он двигается медленно. Но стоит отвлечься на пару минут – слизняк уже здесь.
Похоже, все это время я недооценивала статику. Путь, преодолеваемый Светланой, теперь кажется мне сложной невидимой песней.
Когда я иду по тропе в свой лесной кабинет, то вижу много слизняков, они медленно ползут в разных направлениях. Некоторые, собравшись в аккуратный комок, застыли на дороге. В гугле я прочитала, что их завезли вместе с искусственными газонами из Испании. Эти инвазивные моллюски очень вредны, они переносят паразитов и портят урожаи. Агрономы рассчитывали, что слизняки не переживут холодной московской зимы, потому что на спячку они прячутся под тонким слоем листвы и почвы. Но слизни не погибли, а, наоборот, расплодились еще сильнее, и теперь весь лес и дачные участки Подмосковья заполнены ими. Я думаю о них и их душе. Оксана Тимофеева писала, что, согласно Аристотелю, человек содержит три души – растительную, животную и человеческую. По Тимофеевой, душа животного в человеке отвечает за перемещение, а растительная – за то, как мы пускаем корни в неродной земле. Я чувствую родство с этими коричневыми слизнями. Потому что совершенно нечаянно попала в Москву. Знали ли предки слизней, с которыми я делю свой лесной кабинет, что их дети приживутся за тысячи километров от родных виноградников? Когда-то мне казалось, что во мне есть только животная душа, я без умолку путешествовала и не могла пустить корни ни в одном из мест. Недавно я посетила Новосибирск, в котором прожила около четырех лет, и мне показалось, что меня никогда там не было. Для меня он твердый, как необитаемый каменный остров. В нем мне негде было зацепить свои хилые корни, и я без сожаления уехала оттуда. Теперь я живу в Москве, здесь я хожу на почту и в больницу, пишу свою книгу в лесу, и мне кажется, что Москва раскрыла свою корку и позволила мне пропустить корни сквозь ее почву. Теперь она моя родина, мой дом и место моего обитания. Как и красные слизняки, я медленно двигаюсь по ее телу и всюду оставляю свой биологический материал – частицы отмершей кожи, волосы и слюну. Кажется, она дает мне тепло и пищу. Здесь я чувствую, что она – мой страшный приветливый лес.
Блестящий слизняк выпятил свои мокрые рожки и снова стремится приползти ко мне. Но он не видит меня. Я для него всего лишь большой объект, на который он может забраться, чтобы продолжить свой путь.
* * *
Мне казалось, что время похоже на воздух, которого никогда не хватает. Я с большим напряжением удерживала его и старалась осознать. Но в этом тяжелом преодолении я чувствовала стыд за то, что трачу время на беспокойные мысли. Каждый день я проживаю с чистого листа. Кажется, что устройство, которое отвечает за присвоение опыта, в моей голове изначально работало неверно. Проснувшись, я чувствую боль во всем теле и страх от того, что долго не могу себя узнать. Воспоминания роятся, мне снится почтовый ящик в подъезде дома, где я выросла, на своей руке я вижу татуировку. Все эти вещи словно висят вокруг меня. Я чувствую панический страх, и, кажется, мое тело не занимает места в этом мире. Динамика обнулений в некоторые дни повышается, и тогда я, раскладывая мокрую посуду после мытья на полотенце, вдруг могу осознать, что меня не существует. Читая лекцию, зависнув на несколько мгновений, я вдруг выныриваю из пустоты, и кажется, что за меня продолжает уже совершенно чужой человек. Мой опыт где-то здесь, совсем рядом. Я могу проиграть его в своей памяти – так проигрывают аналоговые ленты с изображениями и музыкой. Но мои ленты мне не принадлежат, как не принадлежат они проигрывателю. Я всего лишь машина, воспроизводящая текст. Больше всего мне нравится писать у себя в уме: стоя под деревом во время ливня, я вижу, как мир становится мокрым и шумит, словно он – это рой механических существ. Что-то лопнуло в небе и дождь посыпался как рисовая крупа из полиэтиленового пакета. Мне негде скрыться от воды, и я выбираю переждать под деревом, курю ментоловую сигарету, а чувство першения в горле и головная боль возвращают меня сюда, в мое тело.
Чувствовала ли Светлана то же самое? Знала ли она это чувство отчужденности? Может быть, это чувство и было доминантой ее отношений с миром. Только она, будучи той, кем она была, приняла решение отдаться этой темноте?
Постепенно, выстраивая ее образ и фиксируя свои воспоминания, я понимаю, что больше всего похожа именно на Светлану. Рядом с ней я чувствовала тотальное узнавание и глубинный страх пустоты, которая объединяла нас. Наверное, поэтому временами я испытывала к ней ненависть, смешанную с завистью. Мне казалось, что она намного свободнее обращается со своей темнотой и позволяет ей завладеть собой. Ее отношения со временем были беспечными, ей не было жалко времени. Я же скупо ревную каждую минуту, отнятую у меня темнотой. Возможно, это моя самая большая ошибка.
Приходя в лес, я подолгу курю и смотрю, как ветер перебирает молодую листву. Я слышу, как вдалеке гудит газонокосилка и где-то поблизости шуршит полевка. Я вижу свои колени и пальцы, печатающие этот текст на экране айфона.
Мне кажется, что здесь, в лесу, где нет никого кроме меня, маленьких птиц и муравьев, один из которых только что забрался под мою футболку и укусил, я становлюсь бесформенной тьмой. Возможно, я могу услышать рост дерева или гниение прошлогодней листвы.
Я думаю о Светлане и одновременно думаю о себе. Та тяжесть, о которой она часто говорила, мне известна. Мне сложно сопротивляться ей. И когда я сижу в лесу, мне хочется остаться здесь навсегда. Чтобы больше ничего не происходило, чтобы я оказалась где-то за пределами этого мира. Где-то там, где можно не быть.
Послесловие
Я долго выбирала название для этой книги. В заметках айфона я составила список слов, которые, как мне казалось, лучше всего подходили для заголовка: граница, тьма, гора, темень, мотылек. Но ни одно из этих слов мне не нравилось. Я решила, что найду название по мере чтения книг. Мне казалось, что в книгах есть слово, которое будет пульсировать на странице, и я пойму, что это то самое слово. Но читая книги одну за другой, я не могла нащупать его.
На иконке писательского приложения изображен желтый мотылек, вместо головы у которого перо чернильной ручки. Я думала, что моя память о Светлане выдает мне ее образ в тонком слое пыльцы, a ее светло-русые волосы были похожи на крыло ночного мотылька, залетевшего в открытое окно.