ка достигала цели, мы слышали ее удар о хвою. Сосны стояли неподвижно, они были там всегда, рыжие и высокие. Они и сейчас стоят там и шевелятся на весеннем ветру. Мои волосы шевелятся на тихом майском ветру, они цвета сосновой коры.
* * *
Сегодня я узнала, что, умирая, деревья отдают воздуху весь углекислый газ, накопленный за жизнь. Раньше я думала, что деревья производят из углекислого газа кислород, обыкновенное школьное искажение.
Дерево всю жизнь копит мое дыхание. Мертвые животные и люди, хранящиеся под землей, тоже содержат углекислый газ. Теперь мне кажется, что он – это вид нашей памяти, энергия чистой негативности. Что выбрасывает человеческое тело, погибая?
Я думаю о матери, которая всю жизнь проработала на заводе. Я вспомнила о ней, когда рассматривала фотографии Сары Мун, которая путешествовала по России в конце девяностых. Издалека дым заводской трубы кажется тяжелым облаком, но, подойдя, можно рассмотреть черточки труб. Я помню облака дыма деревоперерабатывающего завода, они, медленно поднимаясь, растворялись в небе, и нельзя было понять, где заканчивается дым и начинается облако. Теперь мне кажется, что дым – это то, что связывает небо и землю.
После смерти матери я кремировала ее тело, часть пепла поднялась вместе с дымом городского крематория в небо. Где-то осели частички ее тела и погребального платья. Когда я кремировала маму, мне казалось несправедливым, что она, похороненная рядом с бабкой и Светкой, будет лежать запертая в пластиковой капсуле, опущенной в стальную урну для праха. У меня даже были мысли, что необходимо пересыпать ее прах в деревянный сосуд. Чтобы, став прахом, она смогла смешаться с дождевой водой и встретиться там, под землей, со своими матерью и сестрой.
Я чувствовала тяжелую вину за то, что мать, хоть и похоронена с ними в одной могиле, все равно не имеет доступа к своим матери и сестре. Но размышляя о времени, которое предоставлено мертвым, я решила, что момент их встречи настанет – когда-то даже пластиковая капсула под напором времени распадется.
Еще я думаю о тех крупицах материнского праха, что поднялись на небо. Они упали на землю, а потом, вместе с испарившейся талой водой снова поднялись в небо и выпали с дождем в Тимирязевском лесу, где я пишу эту книгу. Они достигли и горы, где стоит усть-илимское кладбище. Умерев, мать получила бессмертие и, смешавшись с дождями, встретилась со Светланой и бабкой.
Мать всю жизнь работала на то, чтобы крупицы обработанного дерева на ее заводе поднимались вместе с дымом в небо. Теперь и она, как дерево, была на небе. А я пишу эту книгу, и когда-то она будет напечатана на бумаге, сделанной из переработанной древесины.
* * *
Теперь мне кажется логичным, что бабка и Светка лежат в своих гробах рядом. Как два аккуратных ножа в кухонном шкафу. А мать чуть выше – в своей серой урне. Бабка и Светлана всю жизнь прожили бок о бок в одной квартире. Бабка родила ее апрельским утром и утром январского дня вошла в комнату, когда Светлана сделала свой последний хриплый выдох.
Мне сложно представить одну без другой. Они были одним тесным телом. Как два сообщающихся сосуда они гоняли между собой страх, ненависть и тяжелую непроговоренную любовь. Так часто бывает: кто-то из детей остается с матерью и заменяет ей мир. Это закрытая система, которая работает на топливе взаимных упреков и полной зависимости, материальной и эмоциональной. Бабка работала всю жизнь. Светлана же, закончив училище, перебивалась подработками: начала в бабкиной пекарне, потом в киосках, где продавала сигареты, пиво и леденцы. Когда стало ясно, что она больна туберкулезом, доступ к работе с продуктами и людьми стал для нее закрыт. Отягощенная стигмой, она перестала искать работу. Сейчас мне кажется, что она почувствовала некоторое облегчение, осознав, что ей больше не придется работать. Она не умела работать, не была приспособлена к деятельности, в которой необходимо принимать решения и выдерживать повседневную рутину.
Уже незадолго до смерти она работала сторожем на складе пиломатериалов. Но и это не продлилось долго – сотрудницы склада узнали о диагнозе и стали обходить ее стороной. А однажды начальник склада забыл на работе ключи от дома и, вернувшись туда, обнаружил Светлану, спящую беспробудным пьяным сном. Двери склада были распахнуты, а в сторожке рядом с топчаном горела пепельница с окурками, тление из которой уже перешло на газету, которой был застелен стол. Это было сухое жаркое сибирское лето, когда горят леса и постройки. Все могло загореться, и Светлана погибла бы, спалив склад. Это была последняя ее рабочая ночь.
Светлана могла рассчитывать на свою пенсию по инвалидности и детское пособие для матери-одиночки. На эти деньги она покупала капроновые колготки на смену прохудившимся, Ленинградскую тушь и кое-что из продуктов. Остальным их с дочерью обеспечивала работающая пенсионерка, моя бабка.
* * *
Я рассматриваю репродукцию картины Люсьена Фрейда «Два растения». Клинья обожженной аспидистры лежат на спутанных местами мертвых и подгнивающих лианах дихондры. Кажется, что эти растения пахнут тлением. Я поднесла к картине открытое приложение PictureThis, и оно с первого раза определило сорта растений. Меня это удивило. Мне бы хотелось писать тексты, которые не отличаются от реальности. В некотором смысле текст строится по принципу живописи. Я накладываю слово за словом, и книга превращается в полотно.
Я долго рассматривала эту картину в каталоге и подумала, что именно она больше всех напоминает мне отношения бабки и Светланы. Я помню первые шаги Светланиной дочери. Названная в честь бабки, она долго ползала и стояла, поэтому, когда бабка и Светлана сидели на кухне, они по очереди, держа девочку за подмышки, учили ее ходить. По очереди держали погремушку, за которой девочка должна была пойти, и обсуждали быт. Бабка в цветастом хлопковом халате с пояском, а Светлана – в коротком халате из искусственного шелка с изображенными на нем ядовитыми лилиями. Их ноги и руки были обнажены – белые тучные бабкины и темные худощавые Светланы. Я любила рассматривать Светланины ноги, сквозь их темную кожу проступали дороги темно-серых вен; мне казалось, что они, бабка и Светлана, сделаны из разных сортов камня. Бабка из светящегося мрамора безе, а Светлана из темного с синими прожилками. Где-то между ними была невидимая спайка, которая и обеспечивала крепость их женской связи.
Женщины держали девочку за подмышки, и она, неуверенно покачиваясь, смотрела то на одну, то на другую. Она плохо говорила, и, когда женщины передавали ее друг другу, девочка была похожа на механическую куклу с двигающимися глазами и конечностями. Потом они уставали, и девочка опускалась на бежевый линолеум.
Рядом с бабкой на столе всегда лежал нож, чтобы перерезать невидимые путы, не дававшие ребенку идти. Девочка пошла вечером в воскресенье, когда мать приехала за мной и привезла с рынка бабке мясо и сахар на самогон. Мать присела на корточки в коридоре и обеими руками с цокающими золотыми кольцами на пальцах поманила девочку. Та отпустила бабкину руку и медленно, ступая мягкими ногами, сделала два шага и встала. Она хотела потрогать материн перстень с красным рубином. Бабка, увидев это, ринулась на кухню, схватила нож и, шепча что-то себе под нос, начала крест-накрест резать пространство между ногами девочки. Когда бабка убрала нож, девочка, испуганно посмотрев на нее, обмякла и села на пол. Ну все, сказала бабка, теперь точно пойдет.
* * *
Я не помню день, когда Светлане поставили диагноз. Помню только злость, с которой все говорили, что она догулялась. Светлана постоянно приносила заразу. В подростковом возрасте она несколько раз принесла лишай – от бездомных котов, с которыми возилась. Потом, когда была постарше, принесла вшей, сначала обычных, потом лобковых.
Когда она впервые принесла вшей, мать запретила ей приезжать к нам. Я бы унесла вшей в детский сад, а брить наголо мои длинные волосы матери не хотелось – она любила долго и старательно, через марлю, гладить гофрированные белые банты. Когда Светке вывели вшей и она снова начала присматривать за мной, у меня зачесалось между большим и указательным пальцами. Никто не придал этому значения, пока Светкины руки не покрылись маленькими розовыми пузырьками. Она расчесывала их длинными ногтями, сорванная кожа обрастала коростой и чесалась еще сильнее. Чесотка, сказал педиатр и отодвинул мою руку ребром ладони. Он выписал направление в кожно-венерический диспансер, где санитарка приняла наше постельное белье и шерстяные одеяла, сказав, что на обработку нам нужно будет приходить всей семьей. Она сказала, что спать мы будем на отдельном больничном белье, которое следует менять каждый день. Каждое утро в ультрамариновых сумерках мы поднимались по долгой лестнице на гору. Я помнила этот маршрут – раньше в здании диспансера был мой детский сад «Колокольчик». После второго года меня перевели в «Солнышко», а этот закрыли. Теперь мы заходили не с главного, а бокового входа и сразу попадали в коридор, отделанный кафелем. Тут в предбаннике мы оставляли одежду на обитых клеенкой скамьях, и ее после нашего ухода забирали на тепловую обработку. Абсолютно голые мы – мать, я и отец – вставали под прохладный душ, затем шли принимать серные ванны. В желтом зале ванны стояли в ряд. Меня клали в самую ближнюю ко входу – вода в ней не успевала остыть к нашему приходу. Под мутной водой я пяткой нащупывала ткань, она была там, чтобы ноги не скользили.
Мне никто не объяснил, что такое чесотка. Возможно, никто и не знал, что ее вызывает маленький, практически невидимый клещ. Самки этого клеща живут под кожей и по ночам начинают свою обыкновенную жизнь – питаются человеком и размножаются. По ночам все тело чесалось, я спала беспокойно, потея и тревожась о скором подъеме. Мать просила меня не расчесывать живот: она напоминала, что Светка вся покрылась коростами, а эти коросты, говорила она, потом станут шрамами. Я не хотела шрамов, но терпеть невыносимый зуд тоже не могла, и поэтому, пока мать не видела, с упоением чесала ляжки и живот своими обкусанными ногтями. Облегчение выступало вместе с горячей сукровицей, и я ненадолго засыпала.