* * *
Мы лежали в серных ваннах бесконечные тридцать минут, голоса родителей отражались от стен. Вода была прохладная, мать возмущенно жаловалась отцу. Тот с обыкновенным для него простодушием утешал ее и шутил. Я разглядывала намокшие волосы на затылке матери – хоть ей было велено окунаться в серную ванну полностью, она все равно не мочила голову. Мать собирала выкрашенные в баклажановый цвет волосы заколкой-крабом. Влага размывала тушь на ее ресницах, и она, лежа в огромной чугунной ванне, проклинала Светку. После санобработки матери нужно было идти на работу и там, жаловалась она, вонять на весь цех бензилбензонатной мазью. С чесоткой больничного не давали. Они с отцом долго уговаривали меня набрать воздуха, зажать нос и погрузиться в желтую вонючую жидкость. Я противилась, ведь мать не слушала санитарок. Мать отвечала, что это не она первая зачесалась, поэтому мне нужно окунуться. Я не могла не подчиниться.
После серных ванн нельзя было мыться, и мы, просушив тело выданными простынями, шли обратно в предбанник и толстым слоем наносили жгучую мазь. Там стопками была сложена наша одежда, она пахла теплом и долго хранила заломы. Мать одевалась, спешно подтирала размытую тушь, глядя в карманное зеркальце, и шла на остановку заводского автобуса. Мы с отцом медленно спускались с горы домой.
* * *
Когда я медленно начала проваливаться на дно депрессии, я все чаще стала вспоминать Светлану. Я часами лежала на маленьком диване в кухне, иногда заглядывая в мессенджеры на ноутбуке. Темные осень, зима и весна казались мне бесконечным временем муки. Я лежала на диване и думала, что написать книгу о человеке, который страдает и никуда не едет, никуда не идет и ничего не делает, не так-то просто. Ведь вокруг меня ничего не происходило. Каждое утро я просыпалась от болей в суставах и мутного шума в голове. Прежде чем встать с постели, я лежала по два часа с закрытыми глазами и пыталась прийти в себя. Работала я по вечерам, поэтому у меня была возможность лежать и переживать свое бессилие.
Я много думала о Светлане. Всю жизнь она прожила в одной квартире. Я силилась посчитать, сколько часов она провела на своем диване перед телевизором. Ее крохотное невесомое тело, отягченное болезнью, беспокоило меня.
Странно, думала я, она снилась мне всего лишь однажды. Во сне я звала ее, но она стояла ко мне спиной и ее поза выражала животное недовольство. Так ведет себя измученная вниманием и тычками собака. Она тихо рычит, но не двигается с места. Единственное, чего она желает, – чтобы ее оставили в покое.
В дни, когда не было работы, я пролеживала на диване и медленно думала о ней. Мне казалось, что я постепенно превращаюсь в нее. Я знаю, что нельзя превратиться в другого человека, но можно с помощью воображения выстроить с ним связь и попытаться представить, каково быть другим.
В самых тяжелых состояниях я чувствовала связь со Светланой. Я словно обросла еще одной кожей – такой же землистой и плотной, как у нее. В моем теле образовался еще один костный каркас, и на него наросло ее мясо. Возможно, думала я, мне так тяжело именно от того, что во мне живет еще один человек.
Я начинала писать о ней. Но черновик в приложении и в заметках айфона вызывал отвращение. Когда я открывала его, мне казалось, что текст сочится черной ядовитой жидкостью. Я чувствовала запах перегнившей плоти. Текст злил меня, но я упорно, раз за разом, заводила новый документ и писала. Первый черновик я начала четыре месяца назад, но заглянуть в него я боюсь. Я писала его в полусне, не совсем отдавая себе отчет в том, что делаю. Мне кажется, я писала его лишь для того, чтобы почувствовать, что я существую.
Второй черновик я начала около двух месяцев назад. Я с одержимостью смертницы курила на балконе крепкие сигареты и писала по несколько строчек, эти строчки были паузами между курением. Болезнь обострялась, и я начала терять зрение. Я писала наугад, не читая то, что получается. Меня злила моя собственная немощь и злило то, что внутри меня так много темноты, которую я не могу оформить. Внутри меня блуждала боль. Она занималась в крестце и постепенно, очагами, поднималась в голову. Написав абзац, я делала отбивку дефисом и начинала заново один и тот же текст.
Мигрень не давала мне открыть глаза. И я, зная, что сигареты ее усугубляют, все равно продолжала курить одну за другой. Эта жажда боли и никотина поглощала меня, в своей дымной голове я смотрела на ее комнату с диваном и тяжелыми синтетическими шторами. Светлана лежала в ней, и я рассматривала ее затылок с небрежно забранными волосами мышиного цвета. Комната пылала: на полу рябил ворсистый ковер с красным узором, а ее диван был застелен китайским покрывалом с флуоресцентными бутонами. Ее халат синтетического шелка переливался в дымке моей головы. Я одновременно была ею и собой. Я одновременно была во времени смерти и тут же пыталась оживить свои онемевшие пальцы на ногах.
Я пошла ко врачу, и мне поставили диагноз пограничное расстройство личности в фазе декомпенсации и выписали таблетки. Как ни странно, таблетки буквально сразу начали действовать. На десятый день приема я проснулась и не могла узнать мира – он был ясный и в нем оказалось столько пространства, сколько я не могла себе и представить. Я открыла свой ноутбук, завела новую вкладку в приложении Ulysses и написала первое предложение этой книги: Если бы у запаха был цвет – я бы сказала, что у запаха ее тела был цвет хлебного мякиша.
* * *
Мать говорила мне, животное и человек отличаются друг от друга тем, что человек умирает, а животное дохнет. Нельзя, говорила она, сказать, что кто-то сдох, это невежливо по отношению к усопшему, но, говорила она, можно сказать про собаку или ворону, что она сдохла. Светлана опрокинула пустую рюмку на блюдце и, немного повременив, приподняла ее, чтобы посмотреть, натек ли полный круг. Мать тоже обратила внимание на остатки самогона на ее блюдце. Кольцо от рюмки было рваным, и мать сказала, что не видать ей любви. На что Светлана пренебрежительно ответила, что да, не видать ей любви, потому что подыхать скоро.
Светлана часто говорила, что скоро сдохнет. Эти слова тревожили меня, а окружавшие люди не знали, что ответить. Она говорила о себе как о больной собаке, в том, как она говорила о предстоящей смерти, я слышала усталость. Усталость не от болезни, а от самой жизни, которую она вынуждена была терпеть день за днем. Во всем, что она делала по своей воле, читалось желание освободиться. Светлану тяготили готовка, поиск работы, уход за ребенком. Она делала это, как говорила мать, спустя рукава, поскольку единственное, чего ей хотелось, – гулять. Сейчас я думаю, что мое рождение повлияло на нее. В некотором смысле я отобрала у Светланы часть юности. Вынужденная постоянно отвечать за меня, она была не свободна в те годы, когда я росла. И когда я выросла, она с еще большей яростью начала избегать любых обязательств. Возможно, я слишком много на себя беру – в ней изначально была эта тяга к алкоголю и беспорядочному сексу. Она использовала любую возможность, чтобы провести время в подъезде или попасть на пьянку.
Я часто смотрела, как она в полудреме лежит на диване и смотрит телевизор. Утром, после первой сигареты, она шла в ванную краситься. И я шла за ней. Она садилась на край ванны и брала маленькое зеркальце, заляпанное тушью и отпечатками пальцев. Подщипывала едва наметившиеся волоски под бровями и расчесывала ресницы специальной щеточкой. Взяв палетку с коричневыми тенями, она наносила их, потом растушевывала по всему веку так, чтобы получался аккуратный градиент. Затем слюнявила тупой жирный карандаш и подкрашивала брови. Светлана включала воду, чтобы она еле сочилась из крана, подставляла коробочку с Ленинградской тушью и размачивала затвердевшую массу.
Начиналось самое интересное. Светлана тщательно размешивала тушь и ровным толстым слоем наносила ее на ресницы. Ресницы слипались, и она брала швейную иглу, чтобы разделить их. Ее ресницы, покрытые тушью, становились похожи на аккуратные хвоинки, а большие глаза выглядели огромными. Светлана не признавала новые виды туши, появившиеся на рынке в девяностых, и не верила рекламе Maybelline. Несколько раз мать дарила ей тушь в аккуратных перламутровых футлярах, но она сохла на полочке под зеркалом в ванной комнате. Светлане казалось, что только Ленинградская тушь способна создать нужный ей объем. Когда глаза были готовы, она брала тюбик с темной помадой и поверх нарисованного карандашом контура красила губы. Запах ее косметики смешивался с кисловатым запахом ванной, белизны и хозяйственного мыла. Светлана красилась медленно, не жалея времени и сил. Казалось, что в этих сорока минутах, что она тратила на красоту, был сакральный смысл. Если что-то шло не так, она громко возмущенно материлась, полностью стирала все со своего лица и начинала снова.
Она не могла представить себя без косметики. И, если с утра к ней заходили гости, а она была не накрашена, просила меня сказать, что Светки нет, и передать гостям, чтобы они зашли часа через два.
* * *
Я часто вспоминаю нашу с ней последнюю встречу. Я приехала в Усть-Илимск после долгого путешествия в Казахстан. У меня не было работы и не было денег. Казалось, что в мире есть только одно место, где я могу остановиться и при этом у меня не будет необходимости работать и искать деньги на аренду жилья. Мать сказала, что я смогу остаться с ней на несколько месяцев.
Я не жила с матерью уже около четырех лет, и за это время моя комната превратилась в склад старой мебели и одежды. Я заглянула за шкаф, посветив туда фонариком маленького телефона Nokia, и увидела, что мать не убрала мои плакаты из журналов COOL и «Все звезды». Там, в темноте, висели плакаты Eminem, Limp Bizkit, «Гражданской обороны» и Земфиры. Я потрогала пальцем краешек одного из постеров и почувствовала запах пыли.
Но мать выбросила мою кровать и вместо нее поставила старый раскладной диван. Спать на нем было невозможно, и я постелила себе на полу между шкафо