-- Это бессмысленно, - с уверенность заявил я. - Меня нельзя принести в жертву, я сам убийца. Выпив хоть каплю моей крови, вы сгорите изнутри, вспыхнете, как один огромный смоляной факел и рассыплетесь пеплом, а я несмотря на рану или пожар останусь тем самым бессмертным фениксом, который возродится из огня.
-- А я и не собираюсь совершать жертвоприношение. Мне не нужна твоя кровь, я завидую твоей красоте, а не той пламенной жиже, которая растекается у тебя по венам и не раздвоенному драконьему жалу. Ты знаешь, я сам попробовал превращаться в дракона по собственному желанию и подобное перевоплощение оказалось не из приятных. Конечно, ощущение собственного могущества было замечательным, но чувствовать себя внутри отвратительной чешуйчатой шкуры - это не для меня. Другое дело твоя сверкающая золотая оболочка, мой прекрасный, идеальный дракон благородного окраса. Я уже, кажется, говорил тебе, что золото - благородная расцветка, она подчеркивает все твои преимущества, дает тебе право первенства. А твоя человеческая оболочка тем более бесподобна. Она-то мне и нужна.
Ротберт говорил, а сам оглядывался по сторонам, словно силясь заметить едва уловимое трепыхание крыльев тех, кого нельзя было увидеть. Вдруг легкое колебание воздуха или очертания чьего-то призрачного силуэта, промелькнувшие в вышине всего на миг, подскажут ему, что замышляют хоры духов, окружающие нас. Я уже понял, что стойкая нерушимая стена тишины в зале это на самом деле вовсе не тишина, а бессловесный, невообразимый шепот хора духов.
-- Они, конечно, бросятся защищать тебя, но уже будет поздно. Как только я стану выглядеть, как ты они запутаются, - проговорил князь.
-- Ты сумасшедший, - без насмешки, но с тенью сожаления прошептал я. - Несчастный, обезумевший завистник, который на протяжение столетий во всеуслышанье порицал того, кому завидовал, а теперь вообразил, что нашел способ уподобиться предмету своей зависти. Даже мне сложно поверить в тот бред, на основе которого ты сочинил целую лекцию. Превратиться в меня! - я коротко усмехнулся. - Это уже не возможность колдовства, это твоя собственная безумная фантазия.
Я, действительно, считал, что от избытка злых чувств князь все-таки спятил, поэтому и не принимал никаких мер, чтобы оттолкнуть его от себя или приготовиться к самозащите. Мне было почти жаль его, жаль пытливый изобретательный ум, который поглотило безумие.
-- Ах, Эдвин, ну какой же ты самоуверенный, - Ротберт придвинулся еще ближе ко мне, его губы шевелились почти рядом с моими губами.
-- Осторожно ...за вашей спиной, - предостерегающе крикнула Роза. Ее длинные волосы развевал невесть откуда ворвавшейся ветер, и они обрамляли лицо темной вуалью. - Отойдите, иначе она вопьется вам в затылок.
Роза видела кого-то у него за плечами, а я не видел. Видел только яркое нестерпимое сияние, исходившее из глаз князя. Смотрел на круто завитые темные локоны, рассыпавшиеся по бархатному воротнику, на нежную кожу на веках и гордо поднятую прямую шею. Не в моих силах было понять, почему Ротберт так стремится походить на меня, ведь он же сам так пригож. Для него, наверное, составляет трудность каждую неделю добывать агнца на заклание ради поддержания своей красоты, но разве не он сам велел мне уничтожать целые города, а сколько там было молодых? Вполне достаточно для того, чтобы он мог каждую ночь выманивать из кабака или игорного дома какого-нибудь порочного юнца и оставаться молодым в течение целых сотен лет. Он решил разом купить себе долгие беспечные годы, уплатив за них жизнью одного вечного существа, но принесет ли это ему желанный результат. Что если в его расчетах не все верно? Может, никаких подсчетов и не было, а князь всего лишь повредился рассудком и нафантазировал все, о чем говорил. В его глазах не было маниакального блеска, но он, как самый настоящий маньяк, внушил себе, что всем его несчастьям придет конец, если он выследит и притащит к жертвенному алтарю одну-единственную жертву - меня.
-- Если не хочешь получить телесные повреждения, отойди в сторону. Роза оказалась права первый раз, когда предупреждала Шарло, а теперь она предупреждает тебя. Мне не хочется лечить раны сразу двум негодяям только потому, что один из них противоречил мне и втягивал в дискуссии, а второй напутствовал меня в колдовстве.
-- Они не успеют, - по тому, как Ротберт вздрогнул, было ясно, что он сам лишь наполовину верит в свои утверждения. - Их нападения не так молниеносны, а я успею исполнить свою задумку быстро. Я долго практиковался на других прежде, чем подступиться к тебе. Всего одно прикосновение, и все переменится.
Он метнулся ко мне проворнее тени, обхватил ладонями мое лицо. Где-то за моей спиной пронзительно вскрикнула Роза. По зале под куполом прокатился долгий гул. Через миг это уже будет не пустая зала, а растревоженный муравейник. Через какую-то долю мгновение кто-нибудь из моих демонических поклонников вцепится когтями в идеальную, гладкую, светящуюся кожу князя, но весь фокус заключался в том, что при желании князь мог успеть сделать все, что хотел за один миг. Его губы приоткрылись и под ними блеснул ровный ряд жемчужно-белых зубов с двумя заостренными, как у кошки резцами. Темно-красный длинный язык, чуть было не лизнувший меня в губы, напоминал раздвоенное жало. Ротберт стремился припасть к моим губам и выпить из них всю жизнь. Как просто! До такого даже я не додумался. Всего один поцелуй, подобный смерти, и меня не станет, а тот, кого я презираю, продолжит мою жизнь за меня, в моей оболочке, с моими способностями, с моей властью над целой империей. Кто, кроме Розы, поймет, что это уже не я? Даже если после подобной смены ролей под моими глазами и в уголках губ залягут несколько морщинок, а голос станет более хриплым, то люди сочтут это естественной возрастной переменой, а феи и эльфы решат, что хоть в чем-то я да просчитался.
Что мешало мне оттолкнуть Ротберта? Гордость, временное бессилие или соблазн ощутить то, что наступит после конца, что ждет меня за чертой смерти? То же, что ощутили мои братья, сгорая в заточении, в запертом замке, отделенной от внешнего мира стране. Вспышка, а за ней забвение, и пусть Ротберт сам возится, терпит и сталкивается с неблагодарностью жителей империи. Вряд ли они станут ценить его спесь и нововведения. Такая быстрая и абсурдная мысль была всего лишь лицемерием. Мне хотелось хоть каким-то мгновенным страданием искупить то, что на мне лежит часть вины за гибель близких родственников. Я всегда мог собраться с силами и отпихнуть в сторону нападающего, даже если змеиное жало князя приникнет к моим губам и вопьется в язык, то я всегда смогу отстранить его так же легко, как сбросить с руки кусающегося хорька.
Где-то в вышине раздался шелест крыльев. Сейчас я проявлю силу воли и освобожусь, решил я. Хотелось укусить со всей силы ледяные губы, пытавшиеся отнять у меня жизненное тепло, ощутить на языке вкус крови князя, сломать один из его длинных резцов, но я бездействовал, словно ожидая чего-то, и вдруг кто-то отпихнул князя в сторону вместо меня. Где-то в высоте прозвучал раскат грома. Сначала я решил, что это моя рука непроизвольно нанесла удар Ротберту - привычный жест самозащиты в решающий миг никогда не зависел от моего решения. Когда мне что-то всерьез угрожало, сам собой срабатывал инстинкт самосохранения и даже, если б я по собственной воле решил погибнуть, то никак бы не смог остановить мгновенную реакцию самообороны. Свинцовые облака под куполом озарила вспышка молнии, и каким-то непостижимым образом прорвавшись сквозь стекло изогнутая молния нацелилась ударить вниз в то место, где только что стоял князь. Удар пришелся бы по мне, если бы какое-то когтистое тяжелое существо не оттолкнуло меня в сторону и не накрыло собой, чтобы защитить от искр, посыпавшихся во все сторону от раздробленной мраморной плиты в полу.
А ведь это молния меня бы убила, пронеслось в мозгу, если бы, конечно, я не возродился из пепла, как феникс. Я не делал попыток подняться. Гладкий мраморный пол обжигал холодом голые кисти рук и запястье. Холод, исходящий от пола, просачивался даже сквозь одежду и опалял грудь. Так холодно, наверное, бывает только в склепах, облицованных мраморными изразцами и отгороженных от мира живых прочной окованный железом дверью. Будь я человеком и не подоспей вовремя помощь, то мне самому можно было бы сооружать мемориальную плиту. После удара молнии и мгновенного воспламенения не осталось бы останков, которые можно захоронить, только пепел и несколько тлеющих искр.
Кто-то тяжелый и холодный накрыл меня собой, и я чувствовал себя, как внутри шатра. Я с трудом приподнялся на локтях, стараясь не стукнуться головой о металлическое туловище того, кто решил принять на себя удар, чуть было не сразивший меня. Что-то царапнуло пол возле моей ладони, и я различил контур свинцового крыла. Острые перышки оставили царапинки на мраморном покрытии пола. Крылья! Я только сейчас понял всю необычность ситуации и был крайне изумлен. Кто-то накрыл меня своими крыльями, чтобы защитить. Я меньше всех нуждался в защите, но вел себя настолько глупо и легковерно, что кто-то из снисхождения решил меня спасать. А, может, не из снисхождение, может из любви?
Я перевернулся на спину и столкнулся глазами с вытянутым пугающим свинцовым ликом одного из моих ифритов. Зачем статуе ифрита было срываться с парапета замка и мчаться сюда, через непреодолимый простор, прятаться за бортом гондолы, таиться и готовиться к решающему броску только, чтобы выручить поработившего его хозяина. Такую верность можно было объяснить только бесконечной симпатией.
Истукан поднялся и расправил крылья. Если бы мы находились в небольшой комнате, а не в такой огромной зале, то эти крылья заняли бы собой все окружающее пространство. Лапы с острыми искривленными коготками, на которых стоял ифрит оставили на до этого ровном мраморе десять глубоких борозд. Чувствуя уверенность и поддержку, исходящую от моего слуги я тоже легко вскочил на ноги и отряхнул одежду. Со мной все было в порядке, я остался цел и даже не поранился, но почему-то ощущал странную усталость, скованность движений, будто вот-вот на меня обрушиться какой-т