– Что слышать? – спросила Амели. – Почему ты всегда считаешь, что я ничего не понимаю? Я много чего понимаю. Понимаю, почему шарики катятся быстрее, и знаю большеглазых рыб, и откуда берется энергия в гидротермальных источниках, хотя там нет солнечного света, поэтому нет фото… фото…
– Фотосинтеза.
Тон Сент-Джона перешел от ругани к доброжелательности так быстро, что казалось, будто он работает с устаревшей программой преобразования текста в голос.
– Амели, я попросила тебя уже дважды. Попрощайся с бабушкой и дедушкой и иди в фургон с Гарри.
Несмотря на то что Розалина полжизни чувствовала себя на двенадцатом месте среди худших родителей в мире, ей очень редко приходилось говорить дочери сделать что-либо более трех раз. Амели встала, произнесла заученное, но вполне очаровательное «спасибо за заботу» и подошла к Гарри.
– Пошли, премьер-министр. Можем поиграть в слова, пока ждем твою маму.
Около десятка секунд, которые потребовались им, чтобы скрыться из виду, тянулись гораздо дольше, чем часы, проведенные Розалиной на шоу в ожидании, пока судьи скажут, почему ее выпечка не удалась на этой неделе.
– Ну? – Сент-Джон даже сложил руки. – Что ты хотела сказать нам такого важного, что тебе пришлось увести свою дочь?
Его взгляд был настолько вызывающим, что на очень, очень долгое мгновение Розалина всерьез задумалась о том, чтобы отступить и сказать: «Знаешь что, забудь». Но она делала так уже больше восьми лет, и к чему это привело?
– Ты… – Не было хорошего варианта начать разговор или объективно не ужасного его продолжать. – Ты правда не понимаешь, какой ты на самом деле, да?
Ее отец моргнул.
– Какой я?
– Розалина, – Корделия перешла в свой понимающий тон Я-высказывания и голос, который поднялся примерно на восьмую часть октавы, – я понимаю, что тебя в последнее время постигли разочарования, но набрасываться на отца…
– Ой, мама, я имею в виду вас обоих. Разве ты… то есть вы вообще… Я прихожу сюда, чтобы забрать ребенка, а вы решаете за меня, оскорбляете моего друга, постоянно копаетесь в моей гребаной жизни и все это делаете на глазах у Амели.
Сработало? Казалось, это заставило их замолчать, по крайней мере на мгновение.
Но лишь на мгновение. И Корделия опомнилась первой.
– Ну, мне жаль, если твой… друг оскорбился. Но ты должна понимать, насколько все это непонятно твоему отцу и мне. И Амели. Твой образ жизни в последнее время не отличается стабильностью.
– Может, и н… – Она уже хотела уступить, но нет. Вот так всегда и выходило. – Вообще-то, я считаю, что это чушь собачья. Настоящая, полная чушь собачья.
– Следи за языком, Розалина. – Теперь, когда Амели ушла, ушел и добрый Сент-Джон.
– Ой, да к черту за ним следить. Язык нужен для того, чтобы говорить, а я хочу сказать, что твои слова, – она повернулась к Корделии, которая была совершенно ошеломленной, – можно назвать только бредом. Моя жизнь невероятно стабильная уже гребаный десяток лет. У меня было три работы, ни одна из которых не мешала заботиться об Амели. Я встречалась с четырьмя или пятью людьми, причем я сделала все, чтобы она не видела большинство из них.
Возможно, ей следовало на этом остановиться. Но, как оказалось, она не могла. А может быть, дело было в том, что она не хотела, и, возможно, это было важнее.
– Я оставила вас, чертовых… газлайтящих снобов, в ее жизни, потому что она, как видите, любит вас, возможно, потому, что на самом деле вас не знает. И да. Еще я оставила в ее жизни Лорен, потому что Лорен как никто другой была рядом со мной все это время.
Упоминание этой женщины заставило обоих Палмеров вздрогнуть, но Розалина продолжила:
– Даже пока я участвую в шоу, я забираю дочку из школы каждый день, когда я не на съемках, и я не пропустила ни единого ее балетного концерта, школьного праздника и родительского собрания, что, давайте будем предельно честны, гораздо больше, чем я могу сказать о каждом из вас. Так что нет, моя жизнь в последнее время, – она показала самые злобные в мире воздушные кавычки, – «отличалась стабильностью». Просто она не такая, какой вы хотите ее видеть, с тех пор, как мне исполнилось шесть.
– Мы знаем, что мы не были идеальными родителями. – Корделия говорила медленно, почти осторожно. – Но мы думали, что с собственным ребенком ты поймешь, как это бывает трудно.
Это было… речь шла вообще не об этом. Корделия придумала собственный смысл, с которым было легче справиться.
– Я знаю, что это трудно. Естественно, я знаю, как это чертовски трудно.
– Тогда почему ты набрасываешься на свою мать за то, что она пропускала родительские собрания?
В голосе Сент-Джона прозвучала почти защитная нотка, чего Розалина никак не ожидала.
– Охренеть, ты только на это реагируешь? Я всю жизнь прожила с призраком ваших ожиданий, который преследует меня, как призрак Банко. А вы думаете, что я ною из-за того, что вы пропустили мою пьесу, когда мне было девять.
Сент-Джон бросил на нее сердитый взгляд.
– А слово «ною» ты подхватила от того мужчины с грузовиком или своей бывшей девушки?
– Ты имеешь в виду от Гарри или от Лорен? У них есть имена. И я не знаю. От обоих? Ни от одного из них? С какой стати это важно? Почему вы докапываетесь до каждой мелочи в моей жизни?
Корделия выглядела почти убитой горем.
– Ты – наша дочь, конечно, это важно.
– Это не… – Это начинало походить на приготовление рахат-лукума. Жарко, тяжело, занимает вечность, а в итоге то, что все хотели, не получается.
– Почему вам так важно, чтобы я жила в правильном доме, чтобы у меня была правильная работа, чтобы я встречалась с правильным мужчиной? И, прежде чем вы что-то скажете, вам явно легче, когда я встречаюсь с мужчиной.
– Только потому, что мы хотим для тебя лучшего, – сказал Сент-Джон, так, как будто это не было ужасным ответом.
– Вокруг столько предрассудков, – объяснила Корделия, так, как будто от этого стало лучше.
Рахат-лукум начал кристаллизоваться.
– Ладно. Попробую еще раз, потому что вы, видимо, решили, будто это дискуссия.
– Ну, ты толком почти ничего не объяснила, дорогая.
У Корделии все еще хватало наглости смотреть неодобрительно.
– Тогда слушайте. Я не собираюсь возвращаться в университет. Я не хочу туда возвращаться. Не хочу быть врачом, и вообще, – она никогда не говорила этого вслух, но сейчас заставляла себя, и это было естественнее всего на свете, – я не знаю, хотела ли я когда-нибудь стать врачом. Просто до рождения Амели мне и в голову не приходило, что я могу хотеть чего-то другого.
Было приятно это сказать. Но это чувство быстро угасло, когда она увидела совершенно непонимающие взгляды родителей.
– Ты ведь не хочешь сказать, что забеременела нарочно? – спросила Корделия, у которой в голове прочно засела мысль о том, чтобы переосмыслить слово «ужаснуться».
– Нет. Но когда я забеременела, мне пришлось делать выбор. И я думаю, что мой выбор – это как раз то, чего я хотела. Мне нравится моя жизнь. Мне нравится быть…
– Матерью-одиночкой, которая работает в магазине?
Возможно, Сент-Джон старался не казаться недоверчивым, но не очень хорошо.
Розалина легонько кивнула.
– Мне нравится, что у меня есть время для дочки. Нравится, что я не убиваю себя учебой, работой или чем-то еще, чем бы занималась сейчас, если бы моя жизнь оставалась на том пути, по которому она шла. И я знаю, что должна хотеть все это, но я… не хочу. Я хочу то, что у меня есть. Того, что у меня есть… мне достаточно. Это для меня главное.
На мгновение показалось, что все закончилось. Сент-Джон Палмер кивнул, как обычно делал в конце ужина, чтобы дать понять, что все могут выйти из-за стола.
– До тех пор, – сказал он, – пока мы оплачиваем твои счета.
Розалина тяжело дыша плюхнулась на пассажирское сиденье фургона рядом с Амели.
– Твой ребенок, – сказал Гарри, – жульничает в игре в слова.
Амели была в том возрасте, когда у нее проявлялось острое чувство справедливости, если дело касалось других, и одновременно сильное желание продемонстрировать собственную сообразительность, найдя как можно больше способов обойти правила. К счастью, поскольку ей было восемь лет, ее ресурсы были несколько ограничены.
– Я не жульничаю. Я сказала: «Я вижу уголком глаза что-то, что начинается на «А», а ответ был…
– Атомы? – ответила Розалина.
– Вот видишь. Мама угадала.
Гарри изобразил отчаяние.
– А ты умеешь видеть атомы, да?
– Атомы повсюду, – объяснила Амели. – Поэтому если ты что-то видишь, значит, ты видишь атомы.
Проверив, что все пристегнулись, Гарри снял ручной тормоз и осторожно выехал на дорогу.
– Ну, тогда я мог загадать ветчиброд – бутерброд с ветчиной, потому что я ел его на обед, и когда ты смотришь на меня, ты смотришь на бутерброд с ветчиной.
Розалина не знала, насколько хорошо ей удается держать лицо, на котором только что был оскал. Учитывая стремление Гарри отвлечь Амели и не задавать вопросов, она предположила, что ответ был достаточно хорош для восьмилетнего ребенка.
Амели нетерпеливо барабанила носками по ящику с инструментами Гарри.
– Это другое.
– Почему это другое, премьер-министр?
– Потому что ты сделан из атомов, а не из сэндвича. Иначе ты бы выглядел, как сэндвич.
– Так я и на атом не похож.
– Похож, потому что все похоже на атомы, потому что все и есть атомы, вот я о чем.
Втайне Розалина гордилась тем, что вырастила дочь так, что она может бороться за свою правоту и много знать о строении материи, несмотря на то, что еще маленькая. Однако умением выбирать аргументы Амели еще только предстояло овладеть.
– Амели, будь вежлива с Гарри. Он везет маму домой с конкурса и присматривает за тобой.
Это было правильное решение с точки зрения воспитания. Но имело неприятный побочный эффект – напомнило Амели, что ее мать существует.