– Мам, что случилось с бабушкой и дедушкой и почему мне не дали доделать трассу?
Вот черт. Хотя в нынешнем настроении Розалине было все равно, увидят ли когда-нибудь Корделия и Сент-Джон свою внучку или, если уж на то пошло, свою дочь снова, использовать ребенка в споре было одним из самых поганых поступков, который только можно было совершить.
– Бабушка с дедушкой, – сказала она медленно, – расстроились. Потому что я сказала им, что не хочу возвращаться в университет и становиться врачом.
– А почему ты не хочешь стать врачом? Разве ты не хочешь, чтобы у нас был новый дом, собака и таракан?
– Дело не в доме. И не в собаке, и не в таракане. Просто… помнишь, когда ты не хочешь что-то делать, я говорю: «Когда станешь взрослой, будешь решать сама»? Так вот, я взрослая и решила, что не хочу быть врачом.
Амели надолго задумалась.
– Но если взрослые могут решать за себя, а ты взрослая, почему бабушка с дедушкой на тебя обижаются?
Быть хорошим родителем, или тем, что, как она надеялась, считается хорошим родителем, всегда было на грани невозможного. Пытаться быть хорошим родителем через десять минут после того, как поругалась с собственными родителями по поводу того, как они тебя воспитывали, – это уже перебор.
– По многим причинам. Думаю, людям трудно осознать, что их дети тоже уже взрослые.
– Да, – горячо согласилась Амели. – Ты до сих пор считаешь, что мне нужно брать Мэри Шелли в постель, хотя мне уже восемь.
– И бабушка с дедушкой хотят для нас лучшего. Просто они думают, что для этого я должна стать врачом, потому что они – врачи.
Амели снова задумалась.
– Они расисты?
Странным образом нет. Они, как правило, приберегали свои предрассудки для людей с меньшим, чем у них, достатком или образованием.
– Почему ты так думаешь?
– Мисс Вудинг говорит, что расизм – это когда тебе не нравится кто-то, потому что он отличается от тебя. Поэтому я подумала, что бабушка с дедушкой могут быть расистами по отношению к тем, кто не врач. Мы не должны быть расистами. Мы проходили урок на эту тему.
Если быть справедливой к мисс Вудинг – долгая история колониализма и системной несправедливости в Англии была сложной темой для второй ступени обучения.
– Я думаю, что расизм больше связан с… – Точно, это очень сложный вопрос для второй ступени обучения, – культурой и религией и, гм, с тем, как выглядит чья-то кожа. Возможно, дедушка с бабушкой… классисты? – Она бросила виноватый взгляд на Гарри, чья грамматика когда-то казалась ей совершенно неприемлемой. – Это когда тебе не нравятся люди, которые говорят определенным образом или работают на определенной работе.
– Например, говорят «не-а»? – спросила Амели, которая иногда бывала слишком проницательной. – Или если человек чинит электричество?
Розалину будто парализовало. Поэтому Гарри с удивительной мягкостью ответил за нее:
– Что-то типа того.
И снова Амели погрузилась в задумчивое молчание. Что было хорошо, не так ли? Здорово иметь дочь, которая решает сама. Чертовски страшно, но здорово.
– Ну, – объявила Амели наконец, – вряд ли стоит становиться врачом, если ты не хочешь им быть. И я не против, если у нас не будет большего дома или собаки, но я бы хотела таракана. А чинить электричество полезно, потому что если бы никто не чинил его, у нас бы не было бы никакого электричества, и тогда ничего бы не работало.
Если считать это итогом столетий укоренившегося социального расслоения и всех личных неврозов, могло быть и хуже.
Розалина была готова очень рано лечь спать. У Амели были другие планы, но она ребенок, поэтому проиграла этот спор. Розалина как раз забралась в постель и думала, как хорошо оставить последние несколько дней позади, когда зазвонил чертов телефон. Это был неизвестный номер, что вызвало у нее совершенно иррациональное чувство тревоги: вдруг это звонит полиция, чтобы сообщить, что Амели съел сбежавший носорог, или Дженнифер Халлет звонит сказать, что ее все-таки выгнали из шоу. Хотя, конечно, с реалистичной точки зрения вероятнее, что кто-то пытается заставить ее сменить провайдера широкополосного доступа к интернету.
– Алло, – сказала она устало.
– Привет. Это Розалина?
Это был женский голос, который Розалина не узнала.
– Кто это?
– Не вешай трубку, – такое себе начало, – но это, э-э, Лив.
В списке вещей, которые сейчас были нужны Розалине, это бы оказалось на последнем месте.
– Тебе придется постараться гораздо лучше, чем сказать: «Не вешай трубку».
– Я взяла твой номер из телефона Алена. И я хотела сказать… Как можно извиниться за… за… ну…
– Сексуальное домогательство? – догадалась Розалина.
Лив издала испуганный звук, из-за которого Розалине стало не по себе по многим причинам.
– Ну… да. За него.
– Не знаю. А ты можешь?
– Ладно. – Неровное дыхание подсказывало, что Лив сейчас плачет. – Прости, что я… я… Черт. Что я тебя домогалась.
Наступило долгое молчание, пока Розалина боролась с более широкой гаммой чувств, чем следовало бы.
– Хотелось бы мне быть хорошей и сказать: «Все в порядке». Но…
– Это не так, да? Я и не ожидала, что ты скажешь, что все нормально. Наверно, я хотела сказать, что знаю, что это не так.
– Ну, спасибо, что сказала. И, наверно, за то, что сама это знаешь. То есть я надеюсь, что ты воспринимаешь это как факт, но больше так не делай. Потому что это нездоровая фигня, даже если это две женщины.
– Я это понимаю, – резко сказала Лив. – Я не оправдываюсь, но я пила с трех часов, и Ален сказал мне, что я тебе нравлюсь.
– К твоему сведению, ты мне не нравишься. – Слишком грубо? Да и какая разница, что это грубо? – Дело не в том, что ты не… очень милая… и все такое. Просто я не хотела рассматривать тебя с такой стороны.
Снова жалобный звук от Лив.
– Знаю, знаю. Я годами позволяла мужчинам говорить, что могу быть бисексуальна. Им это чертовски нравится. И они так разочаровываются, если это не так.
Для Розалины не было совершенно невозможно сопереживать женщинам-натуралкам, которые чувствовали давление из-за того, что на них давили сексуально. Но это было безумно трудно.
– Да уж. А может, пора перестать позволять? Потому что признай, Лив: ты, я и Ален занялись бы сексом втроем только потому, что он так захотел.
– Прости. Я чувствую себя… честно говоря, довольно отвратительно. И очень, очень глупо.
О боже.
– Слушай, мне неприятно, что ты заставляешь меня успокаивать тебя. Суть в том, что я встречалась с Аленом. Я знаю, какой он. И на деле ничего не было. Прости себя, или расти как личность, или что там тебе нужно. Я в порядке и понимаю, что ты совершила ошибку. Но я тебе не священник, не подруга и не психотерапевт. Так что… да. Спасибо, что позвонила. Вряд ли нам стоит продолжать разговор.
– Спасибо за… – По голосу Лив все еще было слышно, что она если не разбита, то по крайней мере помяла крылья. – За то, что не повесила трубку. И да, я… Я больше не буду тебя беспокоить. Удачи на шоу.
Уронив телефон на прикроватную тумбочку, Розалина откинулась на подушки и выдохнула.
Дни шли и стали похожи на яйца, сахар, муку, масло, молоко и пекарский порошок в идеальном бисквите «Виктория».
На смесь.
Восьмая неделя. Финал
Вторник
– Ты, солнышко, – сказала Дженнифер Халлет, – проклятье моей долбаной жизни.
Сказав Дженнифер Халлетт, что она не хочет, чтобы Корделия и Сент-Джон участвовали в специальном эпизоде «Как живут наши очаровательные финалисты», Розалина разрушила весь план, заложенный в начале соревнования. Но с тех пор многое изменилось.
– Все, о чем я прошу, это снять эпизод без разговора с моими родителями. Не думай об этом как о потере материала. Думай, что это экономия на билете до Кенсингтона.
– Ты серьезно будешь притворяться, что делаешь это для моего удобства? Я спланировала это дерьмо несколько месяцев назад. Ты подаешь пирожные своей милой семье среднего класса за милым столом среднего класса в милом доме среднего класса. А потом они сидят бок о бок на диване и говорят: «Мы так гордимся ею. Она всегда была такой хорошей девочкой. Здорово, что она наконец-то делает что-то для себя».
– Прости, – голос Розалины непроизвольно повысился, – я делаю многое для себя. Например, я для себя говорю тебе, что не хочу, чтобы ты вмешивала в это моих родителей. Это шоу не имеет права заявлять, что оно сделало меня сильнее.
Дженнифер Халлет поднялась из кресла Розалины, как Посейдон из морских глубин.
– Разумеется, оно сделало тебя сильнее. Когда ты только пришла сюда, ты была просто мышкой в фартуке с милой улыбкой. А теперь ты мышь с гребаными идейками, которая не хочет заткнуться и дать мне делать мою гребаную работу.
– Верно. – У Розалины все получится. Она не боится Дженнифер Халлет. Ну, не сильно боится. Ладно, она сильно напугана, но в то же время настроена решительно. – Если моя арка в том, чтобы показать, что я стала увереннее в себе, потому что я женщина, а не бабушка. И это единственная арка, которая у меня может быть, зачем тебе нужны мои родители, чтобы это подтвердить?
– Контекст, солнышко, контекст. Нам нужно знать, какой неуверенной и дерьмовой ты была раньше, чтобы все подумали: «Господи, вот это да. Она столько всего добилась». Мы хотим, чтобы грустные девочки и зажатые домохозяйки по всей стране смотрели на тебя и думали: «Раз у нее получилось, то и у меня получится». И если так подумает большинство из них, то в конце ты получишь огромный контракт на книгу, на который сможешь оплатить дочке учебу в универе или реабилитационном центре. В зависимости от того, что ей потребуется.
Розалина уставилась на нее.
– Ты худшая из людей.
– Лесть тебе не поможет. Улыбайся, будь искренней и езжай на этом поезде до станции «Большая куча денег».
Если у Дженнифер Халлет и была суперсила, более тонкая, чем крик, то это ее способность заставить сомневаться в себе. Потому что в конечном счете важнее всего были деньги, особенно в перспективе для Амели. И, возможно, как взрослой ей следовало бы проглотить свою гордость и доверить все профессионалам. В конце концов, если Дженнифер права – а Розалина считала, что, скорее всего, так оно и есть, – то она упустит возможность, ради которой и пришла на шоу.