овнородственных связей. Она с презрением должна была относиться к массе народа, оказавшейся вне традиционных родоплеменных подразделений, и ее претензии на руководящее положение в государстве могли казаться ей самой тем более правомерными, что в основании первоначальной политической организации лежали главным образом, если не исключительно, именно эти естественно сложившиеся гентильные подразделения.
Однако в государстве с многочисленным и энергичным городским населением такие устремления знати не могли остаться безответными. В Гераклее ответом явилась консолидация сил демократии, которые выступили с требованием последовательного социального и политического равенства. Социальное противостояние переросло, таким образом, в политическое, и смута надолго должна была стать спутницей гераклейской истории.[382]
И действительно, свершившееся в ранний период ниспровержение первоначального демократического строя было лишь первым звеном в длинной цепи политических конфликтов (ср. выразительное замечание Юстина: XVI, 3, 8 — multa etiam domesticae dissensionis mala fuere). Очевидно, результатом первого антидемократического переворота явилось установление крайней олигархии, или, как будет лучше сказать применительно к этому времени, аристократии. Власть целиком сосредоточилась в руках знати, и от участия в политической жизни оказалась устраненной не только масса народа, но и его зажиточная, но незнатная верхушка. Эта последняя спустя некоторое время стала инициатором нового движения и переворота, как об этом можно заключить из другого места Аристотелевой «Политики», где характеризуются причины государственных переворотов при олигархиях: «Иногда крушение государственного строя вызывают люди состоятельные (εξ αυτών τών εύπορων <... > γίγνεται κατάλυσις), но не занимающие должностей (où τών οντων δ' έν ταϊς άρχαΐς), когда лишь очень немногие имеют почетные права (οταν ολίγοι σφοδρά ώσιν οί εν ταΐς τιμαΐς), как это имело место в Массалии, в Истре, в Гераклее и в других государствах» (Pol., V, 5, 2, р. 1305 b 2-6).
Прежде всего было существенно ослаблено древнее патриархальное право, этот важнейший из устоев аристократического строя. Было признано, что доступ к государственным должностям должен быть открыт не только для отцов семейств, но и для их взрослых сыновей — сначала для старших братьев, а затем и для младших, «Здесь, — продолжает Аристотель свой рассказ, — люди, не имевшие доступа к должностям, возбуждали волнения (έκίνουν) до тех пор, пока доступ к ним не получили сначала старшие братья, а затем, в свою очередь, и младшие (дело в том, что в некоторых местах не могут одновременно занимать государственные должности отец и сын, в других — старший и младший братья)» (Pol., V, 5, 2, р. 1305 b 6-10).
Одновременно был значительно расширен круг лиц, пользующихся активными политическими правами; их стало теперь шестьсот. «В итоге,—заключает Аристотель, — в Массалии олигархический строй приблизился к политии, в Истре олигархия, в конце концов, обратилась в демократию, а в Гераклее власть от немногих перешла в руки шестисот граждан (έν Ηράκλειά δ' εξ έλαττόνωνείς έξακοσίους ήλΦεν [sc. ή ολιγαρχία])» (Pol., V, 5, 2, ρ. 1305 b 10-12).
Возможно, что число 600 было достигнуто путем удвоения прежнего числа членов аристократического совета: к 300 представителям дорийской знати (по 100 от каждой из фил) было добавлено 300 новых членов из числа просто богатых людей, которые, таким образом, были включены в эту аристократическую корпорацию на правах младшей знати.[383]
Возможно также, что именно тогда, если только это не было сделано в самом начале, знать должна была согласиться на учреждение новых военно-административных подразделений — сотен, которые, в отличие от фил, охватывали не только аристократов с их ближайшим окружением, но все вообще свободное население (Aen. Tact. 11, 10 а; ср. также выше).
Наконец, — впрочем совсем необязательно, что именно в это время,—знать должна была пойти еще на одну уступку: народ был допущен к участию в судебных разбирательствах. Более того, подобно тому, как это было в Афинах, развилась практика формирования судебных комиссий не из людей, непосредственно участвующих в управлении государством, занимающих правительственные должности, а из других и, должно быть, менее привилегированных лиц, что содействовало развитию демагогии и привело к новым потрясениям в государстве. «Иногда, — свидетельствует по этому поводу Аристотель (все в том же контексте, при рассмотрении причин переворотов в олигархических государствах), — сами олигархи занимаются демагогией среди черни». Например, «там, где суды пополняются не из числа правящих граждан (οπου τα δικαστήρια μή έκ τοϋ πολιτεύματος είσι), последние демагогически заискивают перед судом и производят государственный переворот, как в Гераклее Понтийской» (Pol. V, 5, 5, р. 1305 b 28, 33-36).
Все эти преобразования, совершенные на протяжении одного или нескольких отрезков времени, где-то в промежутке между концом VI и концом V в. до и. э., поколебали, но не уничтожили совершенно привилегированного положения гераклейской знати. Дело, однако, осложнялось, когда обнаруживался раскол в среде самой знати, как это могло быть уже в случае с только что упомянутым «заискиванием перед судом». Ведь этот случай упоминается Аристотелем именно в связи с разбором более общей ситуации, когда олигархический строй рушился вследствие обращения к демагогии самих олигархов. Распри в среде знати обыкновенно вспыхивали из-за стремления одних аристократов оттеснить других, причем поводом к взрыву бывал то оскорбительный отказ породниться, то злоупотребление правосудием. Последнее имело место в случае с неким Эветионом, или Эвритионом (имя персонажа передается по-разному в разных рукописях Аристотеля, который рассказывает об этом эпизоде). Политические противники обвинили его в прелюбодеянии и добились осуждения справедливого, но чрезмерного: выставили его на городской площади с колодкой на шее. У Эветиона, однако, судя по всему, нашлись заступники, и в результате в городе вспыхнула смута (Aristot. Pol., V, 5, 10, p. 1306 а 31 слл.).
Ослабляя знать, эти распри должны были содействовать успеху демократии. Возможно при этом, что в тот или иной момент в качестве переходной формы являлась к жизни и тирания. Свида (Элиан) упоминает о древнем тиране Эвопии, который якобы явился во сне Клеарху накануне возвращения этого последнего на родину (Suidas, s. v. Κλέαρχος = Aelian. fr. 86 Hercher: οναρ όρα παλαιόν Ήρακλεωτών τύραννον, Εύώπιον ονομα κτλ.). Впрочем, других упоминаний об этом Эвопии не сохранилось, и надо думать, что древняя тирания в Гераклее не была ни прочной, ни продолжительной.[384]
С помощью ли тирании, или без нее, но так или иначе народной партии временами удавалось добиться успеха. При этом известную роль в качестве дополнительного стимула могли играть и внешние воздействия, и, в частности, те, что без сомнения исходили от Афин в последней трети V в. до н. э. Напомним о резонансе, который могла иметь Понтийская экспедиция Перикла, о несомненном факте вхождения Гераклеи в Афинский союз в 425/4 г., наконец, о прямом вторжении афинян в Гераклеотиду (рейд Ламаха). Естественно предположить, что именно в этот период гераклейская демократия могла добиться успеха, — возможно, только временного, буквально на год или около того, но, может быть (что все-таки до конца не исключено), и более прочного, приведшего к длительному демократическому правлению.
Первой точки зрения придерживается С. Ю. Сапрыкин, согласно которому крайними вехами демократического правления в Гераклее были: 425 г., когда город вошел в Афинский союз и, следовательно, там победила демократия, и 424 г., когда против Гераклеи афинянам пришлось посылать Ламаха и, следовательно, там уже произошла реставрация олигархии.[385] Второй точки зрения держится С. М. Бёрстейн, который полагает, что демократия утвердилась в Гераклее как раз в 424 г., во время рейда Ламаха, поскольку это подтверждается жестами доброй воли со стороны гераклеотов по отношению к потерпевшим бедствие афинянам, и что это демократическое правление продолжалось вплоть до начала 60-х годов IV в., когда к власти в Гераклее вновь пришла олигархия в лице Совета Трехсот.[386]
Трудно решить, какое мнение более обоснованно, ибо прямых указаний традиция не содержит, а косвенные данные могут быть истолкованы по-разному. Кажется, что ввиду неудачи, постигшей Ламаха, первое мнение ближе к истине. Как бы то ни было, если даже выступление гераклейских демократов в последней трети V в. до н. э. и было малоуспешным, то в следующем IV столетии им вновь (или наконец) удалось добиться успеха. Мы располагаем прямым свидетельством Энея Тактика (Aen. Tact. 11, 10 а-11) о том, что в Гераклее, по-видимому, в сравнительно позднее время, была демократия (οϋσης δημοκρατίας). Однако, судя по всему, существование и этой демократии также не было прочным, ибо ей непрерывно угрожали богачи (έπιβουλευόντων τών πλουσίων τω δήμω). Упреждая один из таких заговоров, руководители народа (οί προστάται του δήμου) провели важную
которые не только отказывают в существовании Эвопию, но и ставят под сомнение самое возможность явления тирании в Гераклее Понтийской в древнейший период (см.: Сапрыкин С. Ю. Гераклея Понтийская и Херсонес Таврический. С. 39-40; Burstein S. М. Outpost of Hellenism, p. 37 и 121 [прим. 138 к гл. II]).
реформу военно-административной системы: вместо первоначальных четырех было учреждено шестьдесят новых сотен с той целью, чтобы силы богачей были распылены по этим новым подразделениям. И действительно, заключает Эней, «богатые были рассеяны и находились в сотнях в малом числе среди многочисленных представителей народа» (пер. В. Ф. Беляева).