Поскользнувшийся боец половчее уперся в машину:
— А ну!
Шофер снова дал газ, машина дрогнула, колеса завертелись на одном месте, еще — газ, еще — толчок!
Лиза подошла ближе и только уперлась руками в борт кузова, как машина тронулась и медленно вышла на середину дороги.
— Ай да санинструктор! — смешливо сказал боец. — Значит, счастливая. Откуда вы?
— Да вот, тут в избе стоим.
В это время прибежал связной из штаба с приказом первой батарее выступать.
— А лейтенант где? — спросил он Лизу.
— В избе.
— Пойдем скорее. Надо наших поднимать, полк выступает.
Тяжело было будить людей: недавно только заснули. Но Лиза вернулась и подошла к лейтенанту. Он крепко спал на стоявшей у стены кровати, накрывшись с головой шинелью. Лиза тронула его за плечо — плечо было горячее. Лейтенант не проснулся. Она попробовала его лоб — и лоб был горячий, провела рукой по щеке — щека была гладкая, горячая.
— Товарищ Арзамасцев, товарищ Арзамасцев, — сказала она, — наши проходят мимо деревни. Я их сейчас видела.
Лейтенант открыл глаза и, стараясь рассмотреть, кто тут, приподнялся.
— Я, я… Это я, санинструктор Веселова, товарищ Арзамасцев.
— Лиза? — Он обрадовался (она почувствовала это по голосу). — Так вы говорите: наши двинулись?
— Я не знаю, зачем я вам это сказала. Вам же нельзя никуда, у вас температура…
— Правильно, что сказали. Это, в общем, ерунда — малярия. Пройдет! — Он уже сидел на кровати с разгоревшимися от жара щеками и тянул руку за сапогами, стоявшими у кровати. — Лиза, скажите шоферу, чтобы заливал воду…
Так дни за днями шла жизнь, и некоторые запали в памяти как особенно тяжелые: переход от Барвенкова в Очеретино, когда машины то и дело застревали в густой грязи, покрывавшей дорогу, а немцы вдобавок обстреляли их термитными снарядами. У них было несколько раненых, а как перевязывать раненых в темноте? Тогда ведущая машина зажгла свет, и одного Лиза перевязала прямо в кабине, других — забравшись на машину, а Хлопова, уложив головой себе на колени, пришлось поддерживать всю дорогу: ранение было в грудь, и Лиза боялась, не сползла бы наскоро наложенная повязка. Потом уж, заехав на хутор, где остановились танкисты, она смогла с бойцами перенести раненых в ближайшую хату. Разрывы слышались за окраиной хутора, и жители почти все укрылись в погребах.
И осталось в памяти на всю, может быть, жизнь, как летели по темному небу, оставляя на миг зеленый след, трассирующие пули, а она бежала с перевязочным материалом к «своим» раненым, и ей сказали, что в соседней хатенке среди жителей тоже есть раненые. Перевязав как могла лучше и уложив Хлопова, Лиза пошла к соседям, там лежал мальчик с загноившейся, дурно пахнущей раной ноги выше колена, стонал и плакал. Надо было спасать, и она с бьющимся сердцем решилась сделать ему разрез. Заставив мать светить фонариком, Лиза обмыла бензином туго налившуюся кожу на невероятно вспухшей ноге, снимая корочки гноя, подсохшие кругом раны, и стараясь распознать, где проходит артерия, нервы, чтобы не ошибиться. Потом обмыла спиртом скальпель, а мины летели с гнетущим свистом и разрывались где-то близко, и мальчик — он был большой, наверно лет тринадцати, — сказал, глядя светящимися в луче фонарика, глубоко запавшими глазами:
— Идите у погреб, ранют вас.
— Мы вместе с тобой пойдем, — ответила Лиза, взяв скальпель, и, как можно точнее представляя себе всю область ранения, вспомнила указания хирурга медсанбата, на операциях которого она постоянно присутствовала, и сделала глубокий длинный разрез. Гной густо хлынул на полотенце и марлю, подложенные Лизой.
А когда нога мальчика была перевязана — Лиза сама видела, как верно прошел разрез и как все очистилось, — они вместе с матерью отнесли его в подвал. Лиза вышла на улицу и стояла под деревом, думая, что она правильно решилась на настоящую операцию.
Голые ветви, растопырившись над ней, все яснее виднелись в небе, и она поняла, что рассветает.
Две женщины подошли к ней, и Лиза попросила их, у кого есть чистое старое белье, принести ей: у нее кончается перевязочный материал, а раненых еще много.
«А как же письма из дому? — подумала она, дожидаясь ушедших женщин, и вспомнила свою мать, отца и маленькую сестренку: ни о ком из них она давно ничего не знает. — Наверно, лежат их письма там, в медсанбате, а переслать некуда». Лиза потянула к себе ветку, она была вся бугорками — тугие почки уже распускались. Было самое время весны.
Встреча Лизы с подполковником Шебалиным произошла в весенний предвечерний час, когда дороги были матово-серые, мягкие, а одетые полной листвой деревья по сторонам — синевато-зеленые. Лиза пришла в санроту с разрешения Арзамасцева: очень хотелось узнать, как живут Оля и Наташа, не получают ли писем от своих, из родного города?
Шебалин, подполковник из штаба артиллерии армии, приехал в бригаду на «виллисе» и шел по лесу с начальником штаба Лукиным к землянке командира полка. Подполковник был в темно-синем, особенного, очень хорошего качества комбинезоне, перехваченном в поясе широким ремнем, и все офицеры обращали внимание на невиданную еще одежду, на его изящную, несколько небрежную походку и оглядывали Шебалина, как постороннего человека.
— Этот Шебалин очень смелый человек! — сказал стоявший около Лизы замполит полка, как будто хотел не то для Лизы, не то для себя опровергнуть невыгодное впечатление, которое, видимо, и на него производила наружность подполковника.
Около большой четырехскатной палатки полковой санроты Лиза договаривала что-то, прощаясь с Олей. Шебалин прошел мимо, почти не повернув головы в сторону девушек, но Лиза поняла, что он ее заметил, и — даже больше — поняла, что понравилась ему. Когда незнакомый ей подполковник отошел на несколько шагов, он круто обернулся, прямо взглянул на Лизу — она смотрела в его сторону и не успела отвести взгляд — и, сделав четкий военный поворот, продолжал идти рядом с начальникам штаба.
— Чья? — спросил он Лукина.
— Вы о чем? — не понял тот.
— О той высокой.
Лукин посмотрел с неодобрением.
— Ничья, — сказал он, — или, лучше, своя собственная.
— Такая? Не может быть. Так, значит, я никому не помешаю, если попробую подружиться с ней?
— Дело ваше. Не помешаете, — сухо сказал Лукин и, чтобы прервать разговор, сказал то, что уже видел и сам Шебалин: — Вон ваш парторг идет.
Лиза не слышала слов, но поняла, о чем говорили Шебалин с начштаба, рассердилась и покраснела. Подполковник заметил это и подошел к Лизе.
— Простите, — сказал он, — я действительно спросил о вас, мне показалось, что мы где-то встречались…
— Мы не встречались, — резко ответила Лиза и отошла.
Все же это ничему не помешало: в тот же день Шебалин подвез Лизу на «виллисе» до ее батареи и был встречен недружелюбным взглядом Арзамасцева. Чувствуя неловкость от присутствия Шебалина, которое ее явно касалось, Лиза посмотрела на подполковника внимательнее. Красивое его лицо, густые, зачесанные назад волосы и то, что на нем все было такое подчеркнуто чистое и щегольское, должно было нравиться людям, и этого, конечно, и хотел Шебалин. Но здесь, на передовой, как верно заметила Лиза, он, по-видимому, редко кому из мужчин нравился.
Но, чего она никак не ждала, подполковник Шебалин крепко занял ее мысли. Как это могло случиться, когда в тот раз, по дороге, они почти не разговаривали, когда она прежде всего замечала в нем то, что ей не нравилось? Этого она не знала, но ей хотелось увидеть его еще раз. Желание ее сбылось довольно скоро: через несколько дней подполковник заехал на батарею и она нашла время поговорить с ним. Они разговаривали гораздо больше, чем в первую встречу, и он интересно рассказывал о себе, о своем детстве на берегу Суры.
Одного боялась Лиза: как бы не догадались и лейтенант Арзамасцев, и бойцы батареи, и старший сержант Шошин, и Леша Краев, что ей нравится этот нарядный, небрежный человек. Что Шебалин из-за нее уже который раз заезжает на батарею — это все понимали, а вот что она… «Это было бы ужасно», — думала Лиза, а чем ужасно — не знала.
Лиза замечала, что, слушая подполковника, командиры батарей не очень-то одобряют его манеру говорить, слегка рисуясь: «Он уже увел отсюда лучшие свои дивизии: «Герман Геринг» и вторую — тоже «СС». Она понимала, что Шебалину самому приятно — вот он, молодой подполковник, а так осведомлен во всем, что касается расположения немецких дивизий на их фронте. Лиза догадывалась, что сам-то Шебалин прекрасно знает, о чем можно сказать при всех вслух, о чем нельзя, но все же тон подполковника и ей не нравился. Обращался он к офицерам с таким видом, что вот всей душой рад бы он сказать еще больше, но… вы понимаете. А он-то, конечно, осведомлен обо всем решительно! «Перед нашим фронтом противник особыми резервами не располагает», — продолжал он, блестя глазами, повышая голос и слегка постукивая ногой по земле.
Но, услышав однажды, как Шебалин, стоя среди бойцов их батареи, весело разговаривает с ними, Лиза обрадовалась: в этой беседе он был совсем другим — более искренним и серьезным. Тем настоящим, которого Лиза так стремилась в нем угадать! Он шутил и даже балагурил с артиллеристами; ей понравилось, что он ничуть не старался подладиться к бойцам, и они это чувствовали.
«Вот, я так и знала, что он только напускает на себя, разговаривая с офицерами, а он совсем другой!» — счастливо думала Лиза.
— Как вы очутились на передовой? — спросил он однажды Лизу. — Догадываюсь, что хотели помогать нам, отдавать все силы? — Он улыбнулся чуть-чуть покровительственно. — Но если вы хотели приносить как можно больше пользы, то не лучше ли было выбрать обыкновенный полевой госпиталь?
— Я и была сначала в обыкновенном госпитале, — ответила Лиза уклончиво, — когда училась…
— А зачем все-таки вы стремитесь испытывать неимоверные лишения трудного — не для женщин — пути? Вы такая женственная, легкая, красивая. Я вас представляю себе совсем другой, не в этих сапогах и гимнастерке… — Он оглядел Лизу всю целиком, так, что она покраснела. — Чем больше я думаю, тем яснее вижу, что красивыми девушками, идущими на фронт, руководит неосознанное желание чувствовать, что к ним тянутся мужчины.