— Ну, знаете, — вспыхнув, оборвала Лиза, — это гадко — так говорить. Я не хочу слушать пошлости! — И ушла, выдернув свою руку из его руки, когда он хотел ее удержать. Может быть, про себя она иногда и думала, что все-таки женщинам трудно на фронте, но никто не смел так говорить с ней!
Подполковник приезжал к ним в артполк и еще раз, но Лиза, занятая работой, видела его только издали. Она не забыла обидного его предположения. Рассказать бы ему про ту ночь, когда произошел тот случай с Лешей Краевым, он бы все это понял совсем по-другому. Незачем им встречаться. «Пусть, — думала она, — знает, что никаких там неосознанных желаний у меня нет!»
Командир их полка подполковник Сапроненко уже летом, в горячее время боев у Голой Долины, послал из своего штаба старшего лейтенанта Горбунова оборудовать передовой наблюдательный пункт в расположении первой батареи. Горбунов, проходя мимо Лизы, спросил:
— Не знаете, кто будет на энпе из санинструкторов?
— Меня, наверно, пошлют, — ответила Лиза.
Так и получилось.
Лиза взяла две санитарные сумки и пошла. Наблюдательный пункт был выбран в небольшом леске. В темную эту теплую ночь трудно было ориентироваться. Когда немного привыкли глаза, Лиза осмотрелась: на наблюдательном пункте не было лишнего укрытия в ходе сообщения, но ближе к опушке она заметила большую воронку. Там Лиза и расположилась. Направо от нее бойцы выкатывали орудия на открытую позицию, подталкивая перед собой пушку вперед к орудийному окопу. Потом все закрыли маскировочной сеткой. Стало светать. Теперь можно было разглядеть, что впереди перед лесом, на поле, поднимались невысокие, густые, еще не расцветшие подсолнечники. По ним проходили позиции пехотного полка. За подсолнечниками, в километре расстояния, видно было, как передвигаются немцы.
Подполковник Сапроненко с Арзамасцевым были уже на наблюдательном, когда начался сильный артиллерийский обстрел наших позиций. Лизе пришлось ползти в подсолнечники, где пушки ее батареи были выдвинуты для противотанковой обороны рядом с пехотными частями. Она услышала звук приближающегося снаряда и, уже лежа на земле и вдавливая голову в комковатую сухую землю среди толстых зеленых стеблей, подумала: «Бьет тяжелыми…» Сильный взрыв, казалось Лизе, подбросил ее, но, опомнившись, она нашла себя все в той же позе судорожно прижавшегося к земле человека.
«Кажется, благополучно», — подумала она, и тут же второй, более близкий, разрыв обдал ее воздушной волной. На спину и голову посыпались комья земли… Невдалеке ранило бойца. Лиза двинулась вперед, к нему, нащупывая бинт в санитарной сумке и в первые мгновения не находя его. Сердце так и колотилось в груди.
Первого раненого пехотинца Лиза вытащила к батальонному медпункту, который располагался в лесу, метрах в двухстах позади наблюдательного пункта. Потом вернулась к пушкам своей батареи и обрадовалась, увидев, что там все целы. Высоко в небе прямо над ними шли немецкие самолеты.
— Завяжи мне сумки на спине, — сказала Лиза Леше Краеву, — а то они на грудь сползают, невозможно ползти.
Сержант завязал сумки, и было хорошо, что так удобно и быстро он это сделал. Она поползла в сторону, где только что один из «мессершмиттов» сбросил бомбы. Везде были раненые. Не замечая, кому оказывает помощь, Лиза без устали перевязывала и артиллеристов и пехотинцев и вытаскивала тяжелораненых, думая только о том, чтобы удалось оттащить их подальше от опасного места.
На несколько минут она остановилась, чтобы перевести дух, и вдруг увидела, что день-то успел наступить за это, казалось, недолгое время. Сильно пахло землей и пороховым дымом, особенный запах этот долго держался после разрывов. Резко пахло и от поломанных свежих стеблей подсолнечника. На востоке над туманной полосой у горизонта светло и чисто поднималось солнце. Перед ней лежал немолодой уже пехотинец, убитый четверть часа тому назад, когда Лиза перевязывала здесь раненого. Привалясь на откинутую в сторону руку, он будто споткнулся и вот-вот встанет сейчас…
Какое бы это было утро, если бы не десятки людей, вчера еще здоровых, веселых, статных, а сегодня искалеченных или убитых! Как хорошо можно было бы жить, если бы не страдания, принесенные войной.
Этот день, казалось, никогда не кончится: сколько раз возвращалась Лиза в подсолнечники, сколько раненых перевязала! Наступила ночь с коротким отдыхом. На другой день еще до рассвета, кое-как умывшись из фляжки, Лиза снова была на ногах. С появлением солнца, которое всегда люди встречали с радостью, наступало тягостное для Лизы и, вероятно, даже для самых смелых бойцов ожидание. И действительно, с рассветом немецкие самолеты снова начали бомбить всю эту уже изрытую вчерашними снарядами и бомбами местность. Потом присоединилась немецкая артиллерия. Все мысли о теплом, светлом, уютном исчезли у Лизы, она снова шла на трудную свою работу. Но при виде раненых и убитых бойцов все трудное отходило куда-то, оставалось лишь желание выхватить из страшного места родных своих людей, товарищей, и Лиза снова ползла уже не в подсолнечники, а в ту измолоченную огнем и железом полосу земли, где раздавались взрывы снарядов и стоны раненых.
Кругом были незахороненные убитые, с наступающей жарой становилось тяжело дышать, есть было невозможно.
Во время боя возле уцелевшего первого орудия — остальные вышли из строя — появился парторг батареи, наводчик Русанов, и Лиза обрадовалась ему. Вчера она видела в боевых порядках пехотинцев, как два бойца писали заявление о приеме в партию и заполняли анкеты. И тут, когда из ровиков поднялось несколько артиллеристов разных расчетов — знакомые ей, небритые, запыленные лица с запавшими глазами — и, взяв из рук Русанова анкеты, стали заполнять их, Лиза вдруг подошла к нему и спросила:
— Вы можете и мне дать анкету?
Русанов молча взглянул на Лизу, увидел ее воспаленные глаза, вымазанную кровью гимнастерку, ее грязную, в земле, маленькую руку, протянувшуюся к нему, и быстро подал ей анкету. Потом почему-то положил свою руку ей на плечо, сказал:
— Очень правильно!
И Лиза почувствовала, как у нее защипало в глазах, и смахнула слезы: было и стойко на душе, и жалко, и горестно от утрат за эти страшные дни.
Подполковника Шебалина она почти не вспоминала, только изредка он появлялся в ее воображении, изящный, чисто одетый, и снова спрашивал с покровительственной и такой привлекательной своей улыбкой: «Как вы очутились на передовой?» Она усмехалась ему в ответ: все окружающее Лизу могло бы ему ответить за нее, но ничего и не надо было отвечать. Ему трудно было представить ее идущей пешком, в сапогах… А вот такой? Измученной, усталой?
Горячие бои у Голой Долины сменились временным затишьем, полк вывели на доукомплектование и отдых. Батарея действовала в прошедших боях превосходно: многие артиллеристы были представлены к орденам. Но потери в их батарее были большие: убит наводчик Снегирев, заряжающий Фролов, с тяжелым ранением увезли сержанта Шошина. Арзамасцев вышел из боя невредимым, но малярия снова трепала его, и Лиза часто заходила к нему в землянку; она сама наблюдала, чтобы Арзамасцев точно по времени принимал акрихин, что раньше на передовой делал кое-как.
Да, можно было вымыться, переодеться, старательно причесываться каждое утро, даже посмотреть на себя в зеркало, сесть, положив руки на колени, и думать, думать…
«Вот прошла трудная полоса боев», — думала Лиза, представляя себе, что, может быть, теперь она скоро увидит Шебалина, но испытывая не радость от этой мысли, а почему-то не проходящее острое чувство потери. Это чувство относилось, конечно, к тому, что она пережила за время боев, находясь на батарее среди людей, отдававших как должное свои силы и жизнь за общее великое дело, но оно распространялось и куда-то дальше. Она поискала, нет ли у нее другой потери, но большей, чем расстаться с боевыми товарищами, артиллеристами, ставшими ей родными, у нее не было. Почему же мысль о встрече с Шебалиным вызывала опасение расстаться с товарищами? Как будто не могло быть то и другое вместе?
Лиза внезапно почувствовала, что все пережитое ничего не прибавляет ей в глазах подполковника Шебалина, наоборот, кладет на нее отпечаток, какого он не хочет в ней видеть. Может быть, это и правда лишает ее женственности, того, что в его присутствии всегда — она знала — усиливалось в ней? А что такое женственность?
Лиза засмеялась тихонько: вот когда пришел ей в голову вопрос о женственности! Что это — внешнее, и ее можно себе придать больше или меньше прической, платьем? Или она живет внутри человека и сказывается во всех его движениях, в обращении с людьми? Если верно последнее, то этого же нельзя уничтожить ни трудным путем по грязи, ни сапогами — ничем!
Никак не выходило, что она могла бы что-то потерять в себе от трудной — физически — жизни, которой она жила на фронте. Но Шебалин сказал: «Неосознанное желание чувствовать, что к тебе тянутся мужчины». Надо все-таки честно обдумать, есть в ней такое желание или нет? Она знала в себе подъем всех душевных и физических сил, каким она отзывалась на присутствие Шебалина. Что-то трепетало в груди радостное и горячее, слова, которые она говорила при нем, были самые верные и нужные, движения — точные и легкие. Никогда она не думала, как удобно, складно, красиво может двигаться она в простой своей форменной одежде. Ей казалось, так могло быть только при нем одном. И такого же она хотела только от него.
И он мог так ей сказать!
Все больше понимала она, почему ей было так стыдно разговаривать с ним, сидеть близко от него, представлять себе, что он может коснуться ее руки, обнять. Стыдно было потому, что от него шло к ней совсем другое, чем возникавшее ее чувство к нему. Она понимала это.
И тут она поняла и то, почему ей казалось ужасным, если бы бойцы ее батареи и лейтенант Арзамасцев узнали, что ей нравится подполковник Шебалин. Он видит ее только с какой-то одной стороны. Ну и что ж? Значит, не надо стремиться видеть его. Вот и все!