Вечером во дворе, когда исполнительный автоматчик Слезов заступал на дежурство, я увидела коменданта: он отдавал распоряжение часовым хорошенько смотреть за хозяевами, так как в селе большая теснота и переселить их некуда, а кто их знает, что это за люди!
Мы остались жить в этом доме, постепенно знакомясь с его хозяевами. Старик, Андрон Ефимыч, по словам Фатыха, был «старичок очень хитрый», а дочь его Марьяна — «хорошая женщина». Она приехала к брату из Днепропетровска, где жила у родителей мужа, и объясняла это тем, что у брата ей с ребенком было легче прожить.
В отношениях Фатыха, совсем еще юноши, к старику можно было безошибочно угадать нотку презрения, которая появляется у молодых людей, когда они совершенно поняли или думают, что поняли человека и осудили его. Фатых посылал старика за водой, наколоть дров, и старик, внутренне протестуя, медлил ровно столько, сколько надо, чтобы выразить протест, но шел за водой и колол дрова, как будто это так и следовало.
— Я схожу принесу, — вызывалась Марьяна.
— Папаша сходит, — невозмутимо говорил Фатых.
И Андрон Ефимыч шел.
Тут была какая-то игра двух людей, и наблюдать ее было интересно, потому что Фатых привык в освобожденных селах сам оказывать услуги хозяевам, говоря: «Ваше дело теперь отдыхать среди своих людей». Тут же он вел себя по-другому.
Иногда старик, видя, как шофер Иван Нагорный готовит «виллис» и полковник надевает шинель, а на дворе по мягкой зиме непролазная грязь и ехать на машине как будто и невозможно, спрашивал:
— Куда же они поедут по такой грязи?
Фатых говорил:
— Это, папаша, не ваше дело!
Старик постоянно видел, как через кухню, мимо их половины, к полковнику, начальнику штаба корпуса, проходили офицеры, часто — генералы.
Андрон Ефимыч с любопытством смотрел на них. Впервые он видел командиров Красной Армии в погонах и иногда спрашивал:
— Это какой же чин у него?
Фатых отвечал:
— Никакого особенного чина. Обыкновенный офицер Красной Армии.
И старик, почему-то с одобрением глядя на него, говорил:
— Так, так! Обыкновенный, значит, офицер…
Фатых сердился:
— Это совершенно вас не касается, папаша. Вы лучше за водой сходите на дальний колодец. В вашем колодце абсолютно паршивая вода.
И старик, взяв коромысло и чему-то посмеиваясь, уходил.
У нас у всех, включая и меня, и полковника, и шофера Ваню, было предубеждение против старика и неясное чувство какой-то замедленной симпатии к Марьяне: как будто хочешь, чтобы женщина совсем понравилась, и — не выходит!
Она вызывалась помогать Фатыху на кухне, чистила картошку, морковь, доставала соленые помидоры и угощала всех. Фатых, по заведенному им везде, где приходилось стоять, неписаному уговору, принимал услуги, брал и помидоры и морковь, даже молоко, но неизменно в обеденное время угощал хозяев обедом, который готовил.
Интересно бывало смотреть, как Фатых, повязав белый фартук, раскладывал по тарелкам помидоры и огурцы, нарезал хлеба и окидывал стол взглядом. Подходили сменившийся с поста часовой охраны, шофер полковника, Нагорный, Фатых приглашал хозяйку с ее ребятишками, и женщина, еще вчера чужая в своем доме, краснея и смущаясь, садилась к столу со своими. Фатыху это доставляло большое удовольствие.
Здесь же хозяева принимали приглашение Фатыха как должное, а старик держался независимо, хотя, по мнению Фатыха, ему полагалось бы беспокоиться и чувствовать двойственность своего положения из-за сына.
— Да, колхоз у вас, верно, был богатый, — говорили мы Андрону Ефимычу.
— Не колхоз, — отвечал он наставительно, — а двадцать четыре колхоза к нам принадлежали. И все жили. Как на таких полях не жить? Ведь мы перед войной до какого высокого уровня жизни доходили! Это отсюда в Москву на съезд знаменитые трактористы ездили…
— Это, значит, ваши тракторы там, на бугру, взорваны? — спрашивал Иван Нагорный.
— Наши. — Хозяин махал рукой. — Гитлеровцы взорвали.
— Как же без тракторов вы такие поля поднимали?
— Так ведь они их перед самым уходом взорвали, а работали мы разно: и на тракторах и на волах.
— И сын твой директором эмтеэс при фашистах оставался?
— Оставался, — спокойно отвечал старик.
— Н-да! Как же это так, — недоумевал Иван, — значит, на врага работал?
— Нет, он на врага не работал, — невозмутимо отвечал старик.
Иван не унимался:
— Как же не работал, раз они его с собой увезли? Значит, он им требовался.
И, не дождавшись ответа от старика, расспрашивал Марьяну, жив ли ее муж и где он сейчас находится.
Марьяна отвечала, что муж ее в начале войны ушел из Днепропетровска в Красную Армию или к партизанам, а жив или нет, она не знает.
Иван слушал, но смотрел недоверчиво.
Выходя из кухни, он останавливался около спокойного, веселого часового Слезова и говорил:
— Черт их разберет, что за люди: послушаешь — наши. А подумаешь, что сын в Апостолове врагу пшеницу отправляет да, может, и людей наших тоже, — так и думка берет. И зять неизвестно где.
Однажды мы разговорились со стариком. Дело было так. Во двор вошел высокий немолодой человек в черном длинном сюртуке, похожем на рясу. Но это было не смешно на нем. Шофер Нагорный вызвал хозяина во двор. Андрон Ефимыч поговорил с посетителем, и тот ушел, вежливо поклонившись всем, мимо кого он проходил.
Оказалось, что это был местный священник и пришел предложить Андрону Ефимычу внести, что он может, в фонд Красной Армии: картофеля, овощей, подсолнуха, масла, меда.
— Умный человек! — сказал после его ухода Андрон Ефимыч.
— А в чем его ум? — спросил Нагорный.
— А как же? — сказала Марьяна. — Гитлеровцы его оставляли в нашей церкви служить, а он отказался, потому что они приказывали молиться об ихней победе. Так они его все на дороги гоняли.
— Да, — прибавил Андрон Ефимыч, — повидал я всяких попов, но этот — уважаемый человек.
— Однако, папаша, я вижу, вы в бога веруете, — сказал Фатых.
— Нет, не верю, — ответил старик просто, к общему изумлению: даже Фатых не нашелся, что ответить ему. — Жизнь была долгая, научила только себе верить, — добавил он.
Вот тут-то и произошел разговор о жизни Андрона Ефимыча при гитлеровцах.
— Ну, куда! — сказал он. — Хозяева они не годные на нашей земле. Может, у себя они и хозяева по своим землям, а нашего они не могут понять. С комендантом и говорить было невозможно. Весна у нас в прошлом году была сырая, страшное дело. Прошел дождь, грязь получилась невылазная. Мы с сыном собираемся сеять, а комендант говорит: ни в коем случае! Но мы все же поехали, посеяли, заборонили. Сделать бы по его приказанию, ни черта бы не получилось. А я боялся плохо сделать, тогда бы не сносить нам головы.
И, заметив то ли в тоне, то ли во взгляде моем удивление, что так уж боялся он не сносить старой своей головы при немцах, добавил уклончиво:
— Так надо было. Вы не смотрите, что я у них работал да старые порядки помню. Я не какой-нибудь там… Далеко нет. Порядок лучше, чем беспорядочная жизнь, но немецкий порядок — нам одно унижение. Вот Фатых командует. Бог с ним, я не обижаюсь. Даже наоборот. Он по молодости судит, а может, того и нет вовсе, о чем он судит.
И он пошел отбирать овощи в фонд Красной Армии. Отобрал все самое крупное, свежее и в очень большом количестве. Это с некоторым удивлением заметил и Фатых.
Около двух недель мы уже жили в селе; как потом оказалось, шла подготовка к большой операции. Однажды утром я умывалась на кухне, когда со двора кто-то заглянул в окно. Женская голова, закутанная большим платком, подавалась то влево, то вправо, высматривая сквозь стекло, покрытое морозным узором, есть ли кто в кухне. Потом открылась дверь, высокая женская фигура появилась на пороге; глаза женщины обежали избу и остановились на хозяйке.
— Здравствуйте, — сказала вошедшая.
Навстречу ей, присматриваясь с недоумением, шагнула от плиты Марьяна.
— Цела осталась изба-то? Или — не узнали?
А уж Марьяна, вскрикнув, подбежала, обнимала пришедшую, спрашивала: откуда она, как добралась, с кем доехала.
— Тебе я привет привезла, Маруся, отгадай от кого?
— От мамаши? Как она там? Здорова?
— Свекровь-то твоя жива. А еще от кого?
— Не знаю. Мужа-то я похоронила уже…
— Живой! — твердо сказала женщина. — У матери своей был месяц тому назад. Приказывал тебе передать — скоро увидитесь! Военный, майор. Да что ты! Что ты! Я же тебе говорю — Марк твой живой!
Она поддерживала падающую Марьяну. Лицо Марьяны с остановившимися глазами стало бессмысленным и диким. Вдруг она увидела Надю.
— Наденька! — закричала она, хватая дочь и вместе с ней опускаясь на пол. В глазах ее появилось живое выражение. — Наденька, папа жив! Папа живой! У тебя папа есть… — Слезы ее хлынули потоками на кудрявую головку девочки, а плечи затряслись.
— Ну-ну, пущай поплачет, — сказал вошедший в кухню часовой Слезов.
Он был грамотный человек и никогда не говорил «пущай», а сейчас сказал именно так. И было в этом слове что-то родное и доброе, от чего Марьяна пуще заплакала.
…Она сидела на кровати, ухватившись за никелированный столбик, и плакала жадно, не останавливая слез.
— О боже мой, — плакала она, — я же изгоревалась о нем, я же ночами не спала, об нем думая. Я все думала, как Надю сохранить! — И она брала на руки девочку, открывала выпуклый ее большой лобик и целовала ее в черные испуганные глазки.
В это время вошел Андрон Ефимыч.
— Отец! — крикнула Марьяна, и голос ее прервался. — Жив… жив! В Красной Армии! Майор!
Андрон Ефимыч увидел дочь в слезах, испуганную внучку, перевел глаза на гостью и все понял. Какая-то живая искра блеснула в его глазах, он выпрямился и, повторяя:
— Ну… ну… будет, дочка, будет! — подошел к Марьяне и стал гладить ее широкой ладонью по опущенной голове.
…На другой день к полковнику зашел председатель сельсовета, высокий, худой, как жердь, настойчивый человек, и, не застав его, говорил с нами все о том же, что старик закопал какие-то вещи около дома.