Сверху спрыгивают несколько солдат, наклоняются головы окончательно проснувшихся, самых крепких на сон ребят.
Клинков уже по привычке опять раскрывает руки, как крылья, и теперь это — вольная птица: орел или кречет. Он летит вслед за своим голосом, и делается понятно, как это голос уносит… Вероятно, с высоты он видит всю бескрайную свою родину, еще так недавно цветущую и обильную, далекие домики сел и деревень, разбитые и сожженные врагом, великое страдание и борьбу своего народа за большое справедливое дело и тот страшный, приближающийся, неотвратимый удар нашей армии, которым мы достанем победу!
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход…
Высоко и смело над голосами товарищей поднимается голос нового певца…
За окном мелькают серые крыши построек. Высокий элеватор, водокачка, вагоны поезда, стоящего на соседнем пути. Поезд замедляет ход.
Песня не стихает. Она звучит с грозной силой, со страстью людей, знающих, что такое бой и победа. Прекрасный голос Клинкова ведет ее. И, когда поезд останавливается, поют уже все в вагоне. Песня вырывается наружу и растекается над широкой равниной.
● Москва
1943 г.
ТОВАРИЩИ
Полковника Макарова ранило, когда он с наблюдательного пункта отъехал на трофейной своей машине. Десять минут тому назад он, пользуясь хорошей видимостью утра, рассматривал в стереотрубу глубину немецкой обороны. Здесь ему передали вызов в штаб, и он поспешил выехать.
Но не успели они с шофером отъехать и полутораста метров от деревни, где у стога соломы за крайним домом сидели наши артиллерийские разведчики, как неожиданно звякнуло стекло, раздался взрыв…
Макаров и его шофер выпрыгнули из машины, увидели столб черной земли, огромную воронку рядом с дорогой, несколько «мессеров» вились над головами, и по железному корпусу машины звякали пули. Макаров шагнул и не мог идти, правая нога у него подгибалась. Шофер вытирал кровь на лице: осколком стекла ему поранило щеку.
Два бойца, шедшие к наблюдательному пункту, кинулись к Макарову. Один схватил его за руку и потянул в воронку. Туда они и свалились вместе. Но уже стрельбы не было слышно, на большой высоте уходили «мессеры», а когда Макаров с помощью бойца вылез из воронки, он увидел, что его машина горит.
Это был тот самый «оппель-капитан», в котором так хотелось прокатиться жене Макарова; она произносила это название с явным удовольствием и легким пренебрежением.
— Полковник, мы поедем на твоем «оппель-капитане»? — говорила она, повертывая хорошенькую головку с высоко положенными косами — такою ее сейчас вспомнил полковник.
Ему это было вполне понятно, потому что до войны он со своей Федосеевной много лет жил в далеких уголках страны. Макаров тогда еще был майором, она работала сестрой в санитарной части полка, а муж — человек принципиальный — никогда не возил жену на машине, принадлежащей штабу артиллерии, в котором он служил.
Полковнику Карташову сказали по телефону, что Макаров ранен в ногу.
— Макаров? — переспросил он. — Тяжело? Немедленно везите сюда.
«Сюда» — это обозначало на пять километров дальше в тыл от наблюдательного пункта, в деревню, где стоял медсанбат дивизии и штаб корпуса, начальником которого и был полковник Карташов. Макаров же был заместителем командира корпуса по артиллерии, сорокапятилетний человек, ни разу не раненный за два с половиной года войны.
Он был высок ростом, худощав, немного сутулился, и казалось, вырос из своей шинели, рукава которой были коротки ему. Иногда он прихварывал: здоровье у него было незавидное.
Оба полковника были на «ты», почти ровесники, уважали друг друга за правильное, честное отношение к работе, иногда ходили друг к другу пообедать и выпить по «гвардейской чарке». И тому и другому казалось, что они свыклись за время совместной работы. Вопроса о том, близкие ли они товарищи, ни тот, ни другой не задавал себе.
Случалось, при переездах части Макаров обижался на коменданта за то, что ему отвели плохую квартиру. Полковник Карташов приказывал квартиру переменить; сам он не замечал, хорошо или плохо помещение: было бы у него рабочее место. Жена Макарова, Лизавета Федосеевна, или просто Федосеевна, военфельдшер штабной батареи, с начала войны — как она говорила — «воевала с мужем», в самые трудные годы всюду ездила за ним и не жаловалась на неудобства походной жизни. Бывало, что она укоряла за что-нибудь ординарца полковника, серьезно веря в то, что помогает слишком мягкому, по ее мнению, мужу поддерживать дисциплину. При этом сама она была участлива к людям, простодушна и весела.
Ранение Макарова случилось в трудное для полковника Карташова время: недавно в бою у линии железной дороги был ранен командир корпуса, полковник Карташов замещал его, и обязанностей у него было более, чем достаточно. Было время нашего наступления в 44-м году от Апостолова на юго-запад, время ранней весны, когда «днем плющит, а по утрам трещит». Немцы, отступая, не могли вытащить своих машин, и они оставались стоять целыми колоннами вдоль шоссе. В одном Апостолове немцы бросили их не менее трех тысяч. Но и наступать в таких условиях было трудно. Наступать — значило тащить вперед машины, пушки, боеприпасы, с неимоверным трудом подтягивать отстающие тылы; с каждым днем приближалась такая пора, когда и пеший человек не выбредет из тяжелой украинской грязи.
Полковник Карташов распорядился доложить ему, когда Макарова привезут в медсанбат и выяснят тяжесть его ранения. Сам же позвонил на наблюдательный пункт старшему лейтенанту Беляковичу, который всегда находился там, и спросил об обстановке, а также и о том, как был ранен Макаров. Голос у него был спокойный, как всегда, но обычно он говорил телефонистке: «Золотце, соедините», а сегодня сказал: «Копье! Копье! Что вы зеваете там?»
Он еще говорил по телефону, когда прибежала жена Макарова в наскоро накинутом ватнике. Она плакала и спрашивала, тяжело или нет ранен полковник, но ответить ей никто не мог. Полковник Карташов не поторопился утешить ее; он был серьезно обеспокоен ранением товарища, но очередные дела требовали полного внимания, и он, не выпуская трубки телефона из рук, пообещал сказать ей, как только сам верно узнает.
Через полчаса позвонили из штаба артиллерии: полковник Макаров уже находился в медсанбате, ранение было не опасное, и теперь ему делали «операцию», как выразился начальник штаба артиллерии корпуса, подполковник Веретенников. Полковник Карташов спросил, в каком доме находится медсанбат, оказалось — не так близко. Он посадил адъютанта у телефона и сам пошел крупными своими шагами в медсанбат по застывшей к утру дороге.
Было очень яркое, ясное утро, и держался небольшой морозец. Комья черной грязи на полях и дорогах были окованы прозрачной ледяной корой и походили на куски той железной руды, которая зовется «бурыми стеклянными головами». Обледенелые ветви вишен и яблонь стучали на ветру и на солнце казались серебряными.
Полковник шел, оступаясь на неровной дороге, посматривал под ноги и думал, что вот уже мы дошли до замечательных криворожских руд, и тут, глубоко в земле под его ногами, лежат пласты того самого бурого железняка — возвращенное родине богатство.
По дороге, направляясь к фронту, шли трехтонки. Длинные, окрашенные еще по-зимнему в белое, «студебеккеры» — немного неуклюжие на вид, но сильные машины, как бы со срезанной передней частью, — везли боеприпасы и людей. Прицепленные сзади них семидесятишестимиллиметровые пушки легко катились, виляя стволами вправо и влево. Гусеничные тягачи, продавливая широкие колеи, тащили большие орудия: два тягача одну пушку — отдельно ствол и отдельно станину. Все это двигалось торопливо, пользуясь утренним заморозком.
Полковник Карташов мысленно продолжил их путь и представил себе, как эти орудия будут становиться на огневые позиции. На углу, около разбитого дома, два бойца, закинув головы и прикрывая глаза ладонями, высматривали что-то в небе. Полковник остановился и тоже стал смотреть.
Небо было синее, глубокое, свежее. Три немецких бомбардировщика шли, снижаясь впереди над нашими траншеями, и, как только полковник заметил их, тут же услышал гул разрывов и частые выстрелы зенитных пушек. Самолеты сбросили бомбы над нашим передним краем, взмыли вверх и ушли на свою сторону.
Пока полковник искал на стенах домов номер семьдесят шесть — операционную медсанбата, он думал то об орудиях, которые артиллеристы везут сейчас как раз туда, где самолеты врага только что отбомбили и, может быть, уже снова возвращаются, то вспоминал, какое количество снарядов и мин имеется в той или другой дивизии. Мысли его все время отрывались от раненого товарища, и даже когда он вспоминал Макарова, то именно так, будто из строя вышел сначала — необходимый сейчас, хороший артиллерист, а потом уж — хороший его товарищ. «Эх, Егор! Ведь твой Веретенников тут не справится так, как ты. Нет у него твоего опыта, твоих знаний», — и в думах полковника о Егоре была легкая укоризна, что он выбыл в такое время.
Не отдавая себе отчета, он уже торопился — не просто видеть товарища, а торопился — скорее побыть с товарищем и вернуться к своей работе, чтобы вызывать людей, спрашивать, отдавать распоряжения, быть в центре всего и собою соединять все отдельные части огромного военного организма и двигать его вперед. Вот это соединение отдельных частей военного организма, превращавшее его в одно упорное стремительное целое, способное побеждать и бороться дальше, и было обычной работой полковника Карташова. Раньше он помогал в этом командиру корпуса, теперь, оставшись один за двоих, он один и отвечал за все.
Ему все чаще попадались идущие навстречу бойцы, они приветствовали полковника, и Карташов, привычным жестом отдавая им честь, поднимал руку, одним внимательным взглядом схватывая всю фигуру бойца, его манеру держаться, выражение лица и то