Рамин привязался к спасенному им сержанту и часто через товарищей справлялся о нем в госпитале, где его оставили на лечение. Осенью Рамин узнал, что Школа возвратился в свой батальон; хотел пойти проведать, спросить, как его здоровье, но постеснялся. Он стоял в своей ячейке, когда по ходу сообщения прошел сержант Школа и остановился около Рамина.
— Здравствуйте, товарищ Рамин, — сказал он. Сержант был тонкий, высокий, одет чисто. Слева на груди у него был орден Славы, а справа — знак «Гвардия».
Рамин ответил ему:
— Здравствуйте, товарищ сержант.
Школа посмотрел на него, смутился и спросил:
— Ну как сегодня видимость?
— А ничего, — сказал Рамин, улыбаясь большим ртом, — я тут каждую кочку наизусть знаю.
— Рожь-то вся к земле прибилась, погнила…
— Новая вырастет, — ласково пообещал Рамин.
Оба помолчали.
— Ишь я куда заполз тогда! Ошибся направлением.
— И я ошибся: целые сутки лишние тебя проморил. Как ноги?
— Ничего, ходят. Спасибо. Ты откуда сам, отец?
— Чебоксары. А ты?
— Белорусский, недалеко отсюда.
Они посидели, покурили и разошлись, довольные друг другом, чувствуя, что оба нашли хорошее.
Зимой сорок третьего года полк участвовал в наступательных боях Западного фронта. Старший сержант Школа был опять в разведке и полз с саперами на правом фланге своего батальона. Когда у проволочного заграждения саперы задержались, Школа сказал шепотом:
— Давай, давай… — взял из рук у сапера ножницы и стал быстро резать проволоку. Проползли проволочное заграждение.
Школа полз впереди. Бойцы за ним замешкались под немецким огнем.
— Ну-ка, давай по-гвардейски! — крикнул Школа, поднимаясь, и побежал вперед.
За небольшим бугорком он прилег и обернулся: рядом с ним перебегали бойцы, бросались на землю, плотно прилегая, и прицеливались из автоматов.
А Рамин в тот день тоже наступал с нашими обходящими частями. Он делал большое и трудное свое дело: шел по родной земле, разоренной врагом, тоже перебегал, ложился, целился, и молодые бойцы, глядя на него, чувствовали себя спокойнее и сильнее.
● Западный фронт
1943 г.
РОЖДЕНИЕ КОМАНДИРА
Лейтенант Лещенко Николай Павлович удостоен звания Героя Советского Союза за бой с танковым заслоном немцев под Несвижем. Был тяжело ранен в бою у Верполья. Ему посвящается этот рассказ.
1
Ранним утром третьего июля 44-го года две машины из батареи капитана Потапова двигались в глубоком тылу немцев по дороге на Несвиж.
Потапов сидел в кабине первой машины, а командир огневого взвода лейтенант Лещенко ехал со вторым расчетом и пушкой метрах в двухстах вслед за своим командиром. Накануне эта первая истребительно-противотанковая артиллерийская батарея выступила из города Копыль вместе с кавалерийским полком, которому была придана, но отстала от него из-за поломки автомашин недалеко от Траянова. Исправив повреждения и не дожидаясь последней машины, батарея — теперь в составе двух пушек — продолжала двигаться по заданному маршруту, догоняя свой кавалерийский полк.
Лейтенант видел не раз, как Потапов, приоткрыв на ходу дверцу кабины, становился на подножку и подолгу вглядывался вперед и в стороны в светлую зелень полей. Один раз на повороте, когда машины сблизились, Потапов оглянулся, встретился глазами с лейтенантом и крикнул:
— Что-то конницы нашей не видно! — Потом обвел рукой широкий полукруг по холмам, где веером развертывались полосы хлебов и прибавил: — Пестрота!
— Да, да, — кивнул в ответ лейтенант.
Лещенко чувствовал себя сегодня свободнее и легче, как будто летел он над этой бедной землей, освобожденной после трехлетнего фашистского гнета. Для того и участвуют они в большом наступлении наших войск в Белоруссии, успешно продвигаясь в составе конно-механизированной группы генерала Плиева в рейде по тылам врага. Три дня назад в бою за город Слуцк они на руках выкатили пушки к самому мосту через реку Случь. Их первая батарея Потапова отбила все контратаки врага и удерживала переправу до подхода главных сил. Как их ждали здесь, Лещенко видел на лицах встречавшихся белорусов.
Перед наступлением он боялся, что задачу могут переменить, и рейд не состоится, или пошлют вместо них другую противотанковую бригаду. Представлял себе, как, сопровождая легких, подвижных конников, он со своими пушками будет двигаться без дорог где-нибудь по лесу или болоту в близком присутствии врага, готовясь отразить его нападение с любой стороны. Ну что ж! Он будет постоянно деятельным, он молод, здоров, его тянет отдавать себя, не жалея сил!
Первая ночь в рейде была именно такой: темная дорога в лесу, движение большой массы людей, коней, машин и ощущение открытости и опасности со всех сторон. Сильная машина «студебеккер» казалась ему слишком громоздкой и заметной. Бойцы расчетов сидели у бортов с автоматами наготове. Понятно, что и они беспокоились.
Это разгадывалось словами: «В рейде — впервые!» Их батарея побывала в серьезных боях: летом прошлого года они с честью выдержали жаркую битву у Понырей, на Курской дуге. Но пока перед вводом группы генерала Плиева в прорыв немецкой обороны бригада находилась вместе с боевыми порядками наступающих частей, везде в этой подвижной полосе людей с флангов и с тыла была опора на соседа. Когда же, снявшись с огневых позиций, бригада вместе с конницей вышла из полосы наших войск и, обогнав их, стала проникать в глубину расположения противника, порядок движения изменился. Полки ее были розданы по кавалерийским дивизиям, а там их побатарейно придали кавполкам. В походе конница вытягивается в колонну: впереди едут всадники по три в ряд, на конях же тянут пушки дивизии, а за ними в обозе везут боеприпасы, продукты, фураж, идут санитарные повозки. Кони кавалерийские — могутные кони, выдерживают долгие переходы. В обозе им подвяжут к оглобле пучок сена, конь идет и жует на ходу. В начале рейда два дня и две ночи так и шли без остановок.
Думали, что батареи во время рейда пойдут рядом с конниками, а дороги были узки, обочины не проезжи, и пришлось идти вслед за конницей. Но движение колонн прерывалось остановками, иной раз длительными, и шоферы артиллеристов или ждали, не выключая газ, или глушили моторы, чтобы потом заводить их снова. Конница уходила вперед, поэтому батареи часто отставали, и, вероятно, не одному Лещенко представлялось, что теперь надо думать и заботиться обо всем самому. Но маневренность и подвижность конницы были свойственны и бригаде. Через несколько дней к лейтенанту и его товарищам вернулось прежнее чувство опоры друг на друга.
Лейтенанту было спокойно и оттого, что впереди него ехал капитан Потапов, тот Потапов, кого он уважал, как своего непосредственного командира, считал самым знающим, лучшим из всех командиров батарей, как, впрочем, почти все молодые горячие офицеры, вроде Лещенко, считали лучшими своих командиров. Но лейтенант знал о капитане и еще одно.
Однажды перед рейдом, придя обедать в столовую, устроенную под открытым небом в молодом сосняке, он сел против капитана Потапова и, откинув салфетку, которой была накрыта тарелка, взял с нее кусок черного хлеба и отломил корочку.
За столом заговорили, что хорошо бы не то чтобы повидать домашних, а хоть бы посылочку получить от них из дому.
— Мне бы прислала жена платочек или кисет… и пол-литра, — сказал лейтенант Кленков, самый молодой из собеседников. Он только перед войной женился и, выговорив заветное, что хотелось иметь, чего касались милые ему руки, он вдруг с таким волнением представил себе этот кисет — шелковистый, мягкий, с вышитыми его инициалами, и платочек, который можно приложить к губам, ощущая присутствие жены, что смутился, покраснел и у него сорвались эти несчастные слова.
Они и дали тон общей беседе. Капитан Ильин вспомнил про хороший табак, который жена привезла ему однажды с Кавказа, майор Озимцев — о завтраке дома в выходной день, когда все сидят вместе за столом, и ребята чистые и умытые.
— У тебя кто? — спросил его Ильин.
— Сын и дочка, — ответил Озимцев с гордостью.
— Хорошо. У меня — дочка, я еще ее и не видел…
— Нет, у меня — большие. Дочке уже десять лет. Прислала бы мне кисет с табачком для трубки.
Все смеялись и каждый придумывал, что бы еще пожелать.
Потапов, и всегда-то серьезный, молчаливый, с худощавым сосредоточенным лицом, отодвинул тарелку с остатками мяса и картофеля и сказал:
— А мне из дому могут послать только пепел… Да, пепел, товарищи. У меня на родине все сожжено.
И все замолчали.
Потапов взял чайную ложку и начал медленно помешивать ею в стакане с чаем. Едва ли он замечал, что делает.
— Д-да, — сказал неловко Ильин, — это все, конечно, мелочишка: там завтрак, уют, фигли-мигли разные… Все это чепуха. Все это не существенно. Были бы целы жена и ребятишки.
— У меня уцелел только сын… Один из всей семьи. — Потапов взял фуражку со стола, молча встал, как бы отделил себя своим горем, и посмотрел на всех. Но, понимая в наступившей тишине мужское сочувствие, захотел ответить товарищам: — Вот прислал мне… — Он достал из левого кармана гимнастерки письмо и картинку, нарисованную ребенком лет шести: красноармеец стрелял из маленькой пушечки в огромный немецкий танк… Пунктиром были показаны летящие снаряды, из танка шел дым, как из трубы: он горел. Под красноармейцем было подписано печатными буквами: «Папа».
Потапов с просветлевшим лицом показывал всем картинку, и Лещенко почувствовал такую скорбную, горькую жалость к этому серьезному, мужественному человеку, что побоялся зареветь, если еще раз посмотрит на картинку.
— А с кем твой сынишка живет? — спросил Озимцев, широкоплечий, плотный человек, которому неловко стало вспоминать своих, удобно живущих, крепких, сытых и здоровых детей.
— В детдоме. Да там хорошо, — поспешил прибавить Потапов, чтобы товарищи не думали, что надо жалеть его или сына. — Письма оттуда получаю исправно. Есть чудесные люди… — Он помолчал, хотел что-то сказать, но, взяв картинку из рук лейтенанта, бережно положил ее в конверт, спрятал в карман на груди и провел