— Ну, а как теперь его положение? — спросил неловко полковник.
— Только после перевязки я скажу вам определенно. Сейчас понесем в операционную. Если у вас есть время, можете пройти с нами и присутствовать при перевязке.
Макарова уложили на носилки, завернули в меховое одеяло, и жена, как ребенку, надела ему на голову меховую ушанку и завязала ее под подбородком. Полковник Карташов надел шинель и пошел рядом с носилками.
Когда Макарова выносили из двери на улицу, яркий свет солнца, отраженный тающими снегами, ударил в лицо ему, и он зажмурил глаза. Лицо Макарова было бледно, даже желтовато-бледно. Отросшая на щеках рыжеватая щетина делала щеки впалыми, и Карташову опять стыдно стало и того, что вот сам он успел побриться и что завтракал сегодня, и не так спешил, как бы следовало спешить к тяжело больному товарищу.
Хирург шел рядом с полковником Карташовым и, как будто читая лекцию, говорил, что при ранении верхней трети бедра и распространении пятен вверх — «гангрена всегда ползет вверх!» — нельзя делать ампутации ноги. Все равно это не спасает…
Макаров жадно дышал носом, втягивая свежий, пахнущий талым снегом воздух, и не вслушивался в то, что говорил хирург. Только Федосеевна испуганно подняла на него глаза, полные слез.
— Ну-ну, — сказал хирург, — опять умоляющие взгляды? Вы, кажется, думаете, что армейского хирурга надо упрашивать делать его дело!
В операционной, огромной комнате, — это был девятый класс местной школы — умещались три стола для перевязки раненых, и на маленьком столике были разложены поблескивающие из-под покрывающей их марли инструменты.
Полковник Карташов неумело надел белый халат, и сестра завязала ему тесемочки на спине и на обшлагах. Он подошел к столу, на который клали Егора, испытывая чувство страха за товарища и неприятное ощущение замирания сердца оттого, что с Егором будут делать что-то трудное ему, причиняющее страдание и боль, и, может быть, это все равно не спасет его. Ему хотелось что-нибудь сделать для Егора, и, когда он увидел, что голова Макарова сейчас опустится на холодный стол, он подложил ему под голову свою руку. Сестра сейчас же подсунула плоскую подушечку.
Полковник заметил, что, увидев входящего профессора, и врачи медсанбата, и сестры, делавшие какую-то свою работу в перевязочной с грудой марли и ваты, отложили ее и врач — не та женщина, что делала перевязку Егору, ее не было сегодня, а высокий, тонкий юноша с небольшими бачками на розовых щеках — сказал раненому с забинтованной рукой: «Потом, потом!» — и выпроводил его за дверь, завешенную палаткой.
Когда Макарова положили на стол, он жалобно сказал профессору:
— Я не люблю боли, профессор, вы уж, пожалуйста…
Он не успел договорить, что «пожалуйста», потому что профессор перебил его:
— Вы уже раз упросили на свою голову делать вам поменьше боли! Попали на чувствительную женщину, она вас и пальчиком не тронула. А я ей за это закатил выговор, а может быть, что и похуже. И в боевой характеристике, возможно, придется… — Он не докончил, резко обернувшись к операционной сестре: — Приготовьте наркоз, сестра, на всякий случай…
Полковник Карташов подумал, что этот «всякий случай» — очень страшный — непременно будет, и насмешливый тон профессора показался ему неуместным. «Привык к чужим страданиям», — подумал он, боясь того, что сейчас увидит…
Уже разбинтовывали правую ногу Макарова, и показались присохшие к краям раны, заполнявшие ее куски марли. Большая площадь — величиною в две ладони — была закрыта ими.
— Будем отмачивать перекисью, — сказал профессор. — Чтобы не подтекало, постелите…
Сестра, стоявшая напротив хирурга, неловко потянувшись через больного, взяла со стола марлевую салфеточку в четверть метра длиной и постелила ее на стол.
— Нет, вы посмотрите на нее! — сказал с раздражением профессор. Он надел бязевую шапочку как-то очень лихо на лоб, и врач с бачками подвязал ему халат широким бинтом. Профессор обращался к стоящим вокруг операционного стола начсанкору и двум хирургам медсанбата, повертывая то к одному, то к другому розовое, очень приятное, несмотря на крупный нос, лицо. — Вы посмотрите, что она сделала: постелила тряпочку, когда надо было простыню!
«Он как будто рисуется тем, что может быть таким спокойным, когда в руках у него жизнь или смерть… — снова подумал полковник. — И все-таки главный хозяин здесь — он…»
Медленно и осторожно профессор оттягивал пинцетом слои марли, сестра лила перекись водорода на рану, и снова хирург потягивал пинцетом слой за слоем из раны, покрытой белой пеной перекиси. Обнажалось широкое и глубокое, иссеченное ножом хирурга поле вчерашней операции.
Полковник Карташов смотрел на рану и все больше убеждался, что дело совсем плохо. Рана была нечистая, синие островки, как пуговицы, виднелись у отвернутого края кожи, мышцы были неприятно дряблые, а главное, движения оттягивания присохшей марли причиняли Макарову нестерпимую боль: все лицо Егора с крепко сжатыми губами, притянутое к груди от напряжения, было покрыто по́том.
Профессор говорил капризно, как казалось Карташову, растягивая слова:
— Я прошу вас всех обратить внимание, как она мне льет перекись! Как она льет перекись! Чешет левой рукой за правым ухом. Нет! Вы дали мне криворукую сестру… — И показывал: — Вот здесь, видите, омертвение!
Полковник Макаров при неосторожном движении профессора охнул и застонал.
— Ну, ну, — сказал профессор. — Я же аккуратно. Я тоже чувствительный человек и могу дать вам отдохнуть. Но что надо, я сделаю, сколько бы вы ни упрашивали…
Карташову этот капризный тон все еще казался неуместным, но потом он сообразил, что слова профессора, очевидно, говорятся им, чтобы скрыть настоящее, очень трудное положение больного. «Уж если после иссечения видны эти синие пятна омертвелой ткани, значит — что же?.. Значит, не спасет он Егора?»
Рана, освобожденная от тампонов, была глубока. На дне ее лежал толстый белый жгут.
— Седалищный нерв, — с профессиональным выражением мастера сказал профессор.
«Чего он радуется? — неприязненно подумал полковник Карташов. — Им бы только свои научные задачи решать, их и не трогает, что человек умирает. И какой нужный человек, товарищ, бескорыстный, преданный…»
— Месяца три будете чувствовать этот нервик, разбередили мы его вам, товарищ полковник. Но… — профессор выпрямился и протянул руку к операционной сестре за марлей, — но ничего иного… — он вытер марлей полость раны, и Макаров вздрагивал при каждом прикосновении, — ничего иного сделать было невозможно.
— Месяца три? — спросил полковник Карташов. — Значит?.. Значит, он поправится?
— А вы как думали? — все так же капризно, но теперь необыкновенно привлекательным для полковника тоном сказал профессор. — Если вы научились воевать, то ведь и мы кое-чему научились… Видите — ткани мягкие, как пух! Как пух! — повторил он, надавливая пальцами выше и ниже раны. — Процесс остановился. Дайте мне сульфидин, сестра! Да не та-ак! Почему бы не насыпать его в перечницу и сыпать так, как вы сыплете перец в тарелку? Кулинарией легче заниматься, чем медициной, не правда ли?
И полковник, и врач с бачками — оба улыбнулись и посмотрели на сестру, молодую смущенную девушку; профессор мог острить, как хотел, — все было хорошо.
Когда профессор стал вынимать марлевый тампон с другой стороны бедра, где было небольшое входное отверстие, Макаров очень устал. Он лежал весь серый, с запавшими глазами, и нога его, согнутая в колене, мелко-мелко дрожала.
— Целый час с вами вожусь, — сказал профессор. — Покажите язык! — и стал ворчать, что язык у Макарова сухой.
На второй, стоявший в операционной стол клали молодого, только что привезенного бойца с таким же ранением, как у Макарова. Быстро наложив свежую марлю на рану полковника, профессор обернулся к бойцу, осмотрел его рану, велел показать язык и возмущенно сказал Макарову:
— Вот у него язык мокрый, а у вас сухой! Это ни на что не похоже! Правда, ему двадцать пять, а вам сорок пять! Дайте мне двадцать пять лет, и я покажу вам, как воевать и любить девочек!
Хирург медсанбата уже забинтовывал ногу Макарова.
— Дайте ему отдохнуть, — сказал профессор и снова обернулся к бойцу.
Сестра осторожно уложила ногу полковника на стол, покрыла его одеялом и отошла.
И сразу полковник Карташов услышал глухие выстрелы немецких пушек со стороны фронта, отдаленный свист снаряда и разрыв. Звуки стрельбы немецкой и нашей артиллерии и раньше были слышны, но он отодвигал их и, как и во время работы у себя за столом, не слышал ничего, могущего помешать ему.
Макаров высвободил руку и тронул ею руку Карташова, стоявшего рядом с ним у стола, на котором он лежал.
— Ты бы сказал мне, как у нас дела, — сказал он раздраженно, — как моя артиллерия? А то прошу, прошу Веретенникова, а он отделывается двумя словами, думает — повредит. А мне вредно не знать. Мне вредно, что я отстаю от вас, вот что вредно!..
— Ну, Егор, тут уже ничего не поделаешь, — весело сказал полковник Карташов. — Придется нам справляться без тебя, а твоя задача теперь — вылечиться хорошенько и быстрей на фронт.
— Ну, быстрей-то едва ли выйдет. А я, пожалуй, от безделья там с ума сойду. Проснулся сегодня ночью, думал, думал… Пожалуй, пора нам забрать на конную тягу и подтянуть все пушки, пока не развезло окончательно. Вам самое главное — не ослаблять темпа наступления. А в самую распутицу будете тракторами помогать вытаскивать.
— Так ведь как мы с тобой планировали, так и сделаем, Егор.
Санитар подошел с носилками и поставил их на пол рядом со столом.
— Ну, спасибо тебе, дружище, — сказал Макаров. — Спасибо за все. — Карташов взглянул удивленно, и Макаров это заметил. — Вот профессора скоро доставили. Лиза говорит, что не поторопились, забыли меня. А я знаю, сколько дел у каждого. Излишними сожалениями ты мне все равно не помог бы. Но я был спокоен, зная, что ты все сделаешь и за себя, и за меня. Да ты ведь и меня не забывал, дружище… Ничего, в общем, выходит — поспеваем, не опаздываем.